Русским и раньше доставалось испить своей судьбины. Однако сколько просек осветления не рублено, в сущности та же дебрь дремучая вкруг Кремля стоит. До меня здешний Петруха , готовясь к посеву европейской новизны, вынужден был пал огневой пускать по русской старине да еще железной палкой приколачивал по головням для ускорения процесса. А чуть пораньше другой, погрознее царь, тоже не покладая рук , еще глубже распахивал заскорузлую целину... В молодости, посильно добывая средства для борьбы с окаянным царизмом, не боялся греха, ни страха, ни пули вооруженного конвоя. Не сломили, как видите, тюрьма и ссылка. Тогда как роль вождя чуть затянувшейся революции обрекла меня на ранний износ по всему физическому строю, кроме назначенной цели. Ибо события минувшего дня диктуют график очередного. Основная работа ложится как раз на предназначенный ему отдых. А могильное одиночество и тьма ночная полны нестерпимых шорохов, которые, правду сказать, постепенно разрушают доставшуюся мне от матери железность. По счастью, природа косвенно, хотя и чрезмерно иногда, возмещает утрачиваемый дар за счет естественной бдительности, чем и объясняется возрастающее количество всяких волчьих ям вокруг моей дачи. Разумеется, никто напролом ко мне с ножом за пазухой не пожалует. Тут больше опасаться надо тех, кто как раз облечен нашим доверием. Недаром царственный специалист по воинской муштре Павел обмолвился однажды, что в России великих людей нет, в ней «велик тот, с кем я говорю и пока я говорю с ним». Таким теперь почитаются проявившие рекордную беспощадность в классовой борьбе. Естественно, преданные своему вдохновителю и вожаку, они как бы бескорыстно посвящают мне подвиги, совершенные ими при подавленье крестьянских мятежей. Иными словами возлагают к подножию диктатора, как личные мои трофеи, бессчетные гекатомбы еще не остывших жертв. Меж тем, кое-кто из них, частично сочувствуя мне как изнемогшему от трудов ветерану, а с другой стороны, памятуя о нечаянном соперничестве с Кировым, давно, без сговора пока, мечтает уложить меня на одну подушку с любимым Ильичом. Немудрено, что каждый из них рассчитывает на свой куш – что кому достанется, а иной прямиком и на коронацию в Успенском соборе. Так случилось, что за десяток минут до начала прошлогодней первомайской демонстрации, когда сановитая и бравая кучка вояк с орденской радугой на грудях и в предчувствии праздничного коньячка толпилась у мавзолейного входа, то, поднимаясь по ступенькам на трибуну, я услышал – кто-то из них, не опознанный мною по голосу, благодушно пошутил, стоит ли, дескать, пропускать на верхотуру шашлычника без проверки документа или как... Назревает война, к тому же кое-кто из помянутой знати сменил тезис трудового братства на диаметрально обратный, что и заставило меня в целях подстраховки жесткой щеткой почистить командирские кадры вместе с подручными комиссарами.
Как раз в ту пору вскрывали могилу Грозного в Архангельском соборе, вот мне и вздумалось на пару со своим теневым толмачом Скудновым секретно от всех навестить самого сердитого из русских государей. Отсюда до собора площадь перейти, там все они у меня рядком лежат, здешние цари, и правофланговый – мой Иван вместе с им же убитым сыном. Без охраны отправился, со свечой вошел, как положено. Долго стою – качаюсь в приножье, ноги вянут с могильного холода, а только и слыхать – воск горячий на плиты кап да кап. Потом глухо, сквозь серебро гробнины, шевельнулось в глубине.
По прошествии времени спрашивает голосом спросонья: « Пошто пожаловал, грузинский царь ?» Поясняю в том же духе, вот, притащился опытом обменяться по специальности. Даже поцапались сперва: все цари родня, как и нищие. Намекнул: «Дескать, не озоровал бы с медведицей, а то, случается, всею личность с загривка лоскутом на грудки свесит».
«Ишь, трензеля-то затянул, аж глаза навыкат!»
«Ладно, – шутю ему, – лежи – отдыхай, старинушка, управимся!»
«Не захлебнись в кровухе-то, – сочится его смешок. – Убиенники-то не навещают по ночной поре, перстами костяными не щекотят под мышкой? Умещаются ли вкруг постели или под дождем толпятся за окошками?»
«Сплеча-то не брани меня. Не дразнись, Иван. Жизнь при тебе была попроще, наша похлеще. Да и сам-то, кабы покрепче был, не довел бы державу свою до смуты, наследников до убожества».
«У тебя судьба хуже будет, Осип, – сказал царь. – И когда станут новые хозяева изымать мумию твою из каменной берлоги на выкидку, так один из них даже кулаком на нее замахнется...»
«И ударит?» – вкрадчиво спросил я.
«Не допустят, – сказал царь».
И как ни старался выяснить, какою буквой начинается фамилия озорника, ни словом не обмолвилась могильная тишина.
Не вытерпел я его отсебятины:
«А ты сам, спрашиваю, сам чего ради рубил своих бояр наотмашь?.. Не вырубил до конца, вот и покатились под гору и держава, и вера, и самая твоя родня!»
«Так ведь я-то, – слышу, гневаться изволит усопший царь, – я-то спесь да корысть боярские изживал, а ты какой ради всесветно-исторической напраслины неповинных терзаешь? Всю державу сквозь сито Иродово не пропустишь...»
«Смотря какое сито! Ты главных гнезд злодейских недовырубил, так они не только племя твое извели, татарина на престол отчий посадили. У меня Курбских поболе твоего, но я после себя шалунов не оставлю».
И поведал я Ивану, как его же способом свою семибоярщину на чистую воду выводил. После заседанья раз прошусь у них на покой ввиду обостренья недугов: «Устарел, братцы, отпустите в родимый Туруханский край на жаркой печке век долеживать!» Сам же, пригорюнившись на русский образец, смотрю из-под ладошки, как они ждут продолженья, потеют, безмолвствуют. На практике обучены, кто глаза чуть в сторону отвел, враз того и склюну. Один Тимофей Скуднов, верный-то мой, голову опустил при заметно неспокойных руках, да и скула в красных пятнах не зря подрагивает. Зато с другого края подымается чином помельче, настоятельно убеждает не покидать корабль в разыгравшейся международной обстановке под предлогом – что середь моря не отдыхают ... Попозже, тоже в час ночной, призвал я увещевателя моего: «Как же ты, Никита, – попрекаю и сам в очи ему смотрю, побледневшему, – отдохнуть не пускаешь, в пучину завтрашнюю гонишь, а я-то сдуру, со слов жены, в преданность твою поверил, на вершину возвел!» В ответ заливается горючими слезами, благо наедине: «Без любимого отца-капитана на мостике ножами исполосуемся по сиротству своему!» Ну, обнял я его на прощанье... Но, сколько в тот раз ни волынились мы с Иваном, так и не удалось радразнить его на признанье – который из двух – Никита или Тимоха, зуб на меня точит, если же оба – то вострее чей?
«Вроде свояки мы с тобой через Темрюковну, – стал я закругляться тогда, – вот и потешил бы Осипа, подарил ему оскорбителя поиграться чуток, пускай без отнятия жизни. Надрубил, разлюбезный Ваня, так уж отрубай! – Но как ни подлаживался, молчит царская гробница: тут и я распалился. – Не желаешь дружка уважить, а Тимоха-то давно в кармане железном у меня сидит. Раз я без подмоги твоей обошелся, то злу пощады нет. Уж постараемся, чтобы вздох Тимохин докатился к тебе в тесную твою каморку.
Хожу с той поры, во сто очей ко всякому приглядываюсь, да разве нашаришь его вслепую!
Предвижу свою историческую судьбу. Посмертно побивая камнями усопшего тирана, потомки обычно не вникают в истинные причины его ожесточенья. Помимо дурного характера или физического изъяна, когда только ужасом подданных удается глушить ущербное сознанье неполноценности, его может раздражать от недостатка гениальности повторность происходящих неудач, также упорное сопротивленье контингентов, подлежащих благодетельным преобразованиям, либо ничем не заживляемая нравственная травма, которую разве только проницательный и великодушный летописец расценит как бескровную, задолго до схватки и еще юному бойцу нанесенную рану. Не стану уточнять, но случается, что, наперед угадывая в нем своего завтрашнего палача, огрызающийся старый мир рывком кусает его в заветное место, стыдней и смертельней нет, потому что без показа врачу, сыну и другу. С годами дряхлеющий диктатор все пристальней, через глаза, ищет в памяти сверстников, также у кое-кого помоложе приметы знания о своей тайне, чтобы погасить заблаговременно, пока не растеклось по стране в посрамленье возглавляемой им идеи. Естественно, горе человеку в маске , если не выдержит испытующего взора.
Сталин на мгновение задумался о чем-то неотвязном, что должно было начаться где-то послезавтра.
Глава XIV
На приведенном эпизоде выпукло прослеживается характерная для иноземного правителя утрата национальных черт по мере погруженья в русскую стихию вплоть до самого произношенья. Перебранка с Грозным почти полностью была выдержана в тоне мужицкой лексики. И если вначале пугала обязывающая ко многому откровенность Хозяина, то с углублением в главную тему земли дымковское сознанье все чаще застилалось нетерпеливым ожиданьем сведений о Вадимовой судьбе. Оно-то и заставило ангела оглянуться на шорох позади – давешняя горничная пришла сменить давно остывший чай на свежий и, почудилось, снова сгинула еще до двери. На долю минуты маленькая помеха отвлекла в сторону внимание вождя, но в паузе затем уместилось совсем крохотное и для его тогдашнего состояния показательное событие, заслуживающее рассмотрения в лупу.
Помимо старокаменных стен и многослойной внутренней охраны, неприступность Кремля обеспечивалась возрастающим ужасом с приближеньем к запретной зоне, где всех поражала одинаковая немота. Ни звука не пробивалось сюда снаружи сквозь войлоком обитые двери, лишь глухой гул славословий, обрекавших вождя на томительное одиночество, не развлекаемое редкими пирушками с наигранным, приказным весельем. Круглосуточное и монотонное, в двести мильонов глоток, величанье болезненно напоминало покорное пылание Москвы. Нестерпимая потребность подхлестнуть, ускорить неминуемое все чаще вынуждала на беспорядочную, без внешнего повода пальбу в ночную мглу затаившейся и тоже бессонной России, чтобы насытить страхом наступившее безмолвие. Как дворцовая тишина издавна служит инструментом для обнаруженья злодейских шагов, так же любая мелочь теперь обретала способность сигнализировать о приближающейся опасности.
– Вообще для успеха нынешней, последней и решительной схватки миров требуется прочный, военный режим, жесткий и бдительный. Ввиду применяемой нами скоростной хирургии дознания и тотального, без судебной волокиты, облавного сыска враг становится коварен, хитер, неуловим. Когда народ начинает мыслить на единой шифрованной волне о том единственном способе избавиться от диктатора, неминуемые заговорщики общаются заочно и молча... не исключается даже, что из конспирации они встречаются лишь во сне, пока в процессе брожения созревшие ручейки ненависти не сольются в лавину. И тогда приходится железом сдирать маску преданности с его лица, чтобы прочесть сокрытый под нею умысел.
Хозяин потянулся было за освежительным глотком к своему стакану и машинально отвел руку от одной, совсем ничтожной несообразности. Слишком отчетливая, под настольной лампой, концентрическая дрожь периодически рябила чайную гладь, гасла и возникала вновь. В условиях незыблемой кремлевской скалы только незапланированные, поблизости, подвижки громоздкого военного железа могли породить такую сейсмическую зыбь.
Здесь какая-то внезапная догадка осенила его. То ли услышал воровской шорох за окном, то ли сквозь стенку различив скользнувшую по ней чужую тень, он осторожно, чтобы его собственная, от настольной лампы, не легла на длинную, наглухо задернутую штору, и пальцем чуток отклонив ее от себя, забыв о присутствии свидетеля, искоса через образовавшуюся щель выглянул наружу. Так значительно было обоюдное напряжение, что ангел как бы через плечо Хозяина увидел то же самое, что и тот, его глазами.
Кремлевский план представился ему чуть горбатым, как и полагается под уширенным углом. Затяжной моросил осенний дождик, смутные гало густились вкруг мощных лампионов над мокрой площадной брусчаткой. Тем призрачней на заднем плане сияли белесые кубы соборов с куполами, тонувшими в непогодной мгле. Словом, благодаря чудесной оптике на мгновенье вернувшегося дара, ангел панорамно охватил все до мельчайших подробностей, кроме одной, не ускользнувшей от вождя. Служебная, откуда-то сзади, прожекторная подсветка отбрасывала длинную тень соседнего зданья, – прилепившийся сбоку силуэт выдавал человека за углом. Наверно, и крысе было бы не пересечь это пустынное, во всех направленьях пристрелянное пространство, но диктатор знал по опыту собственных побегов, как на помощь им подвертывается в таких случаях дремота, смена или срочная надобность караульного. Тридцать пять лет назад, почти на том же месте, бомба террориста разнесла в клочья долговязого московского губернатора, дядю царя. Всего с десяток шагов оставалось для броска точно такого же в освещенное окно, но, значит, опаска промаха заставляла медлить охотника, так же как свойственная игрокам жгучая тяга испытать судьбу мешала его жертве нажатием кнопки поднять на ноги кремлевский гарнизон. Но еще верней было бы предположить подсознательное стремление лишней минуткой преодоленного страха умножить предстоящую утеху неторопливой, капля по капле , расправы над смельчаком, ощутимо находившимся у него в ладони. «Слаще власти и ласки женской, самого дыхания слаще – месть». Так же неслышно он вернулся к столу и некоторое время стоял с протянутой к телефону рукой... еще пара мгновений – и сигналы тревоги запищали бы, загремели, зазвонили на сторожевых башнях, во всех караулках, казармах Кремля, и ночная пустота наполнилась бы безмолвной суматохой и беготней, но вдруг раздумал.
Однако игра грозила затянуться, если бы ангел невольным прикашливаньем не прервал тот поединок с самим собой. Пока размешивал в стакане полурастворившийся сахар, происходило возвращенье к действительности, – часовые стрелки над дверью поторопили его с раскрытием главной цели свиданья. Но здесь снова не обойтись без преуведомленья касательно заключительной части.
– Итак, мы бегло познакомились с возможными варьянтами будущности, осталось наметить практические выводы, – стал закругляться Хозяин, своеобычно заложив пальцы за борт кителя и враскачку переступая с ноги на ногу, – человечество стоит перед главным своим рубиконом, за которым простирается неизвестность с волчьими ямами по всем параметрам общественного бытия. Из них наглядней прочих такие, как несоразмерная нашему множеству теснота мнимых земных просторов и, следовательно, чреватая кризисными ситуациями уплотненность населения или, скажем, социальное, а по мнению мизантропов, возрастным износом обусловленное оскуденье нравственности, искусств, самой породы людской, действительно подзасоренных гуманистическим либерализмом прошлого. Не исключено, под предлогом очистительного вырожденья от склеротической накипи веков и осуществится попытка еще не родившихся заменить нашу благородную доктрину целенаправленного, круговой братской порукой увязанного единства жестким отбором генетически достойных места под солнцем избранников в перманентной схватке за свое кастовое благо, достигаемое случайностью, присвоением прибавочной стоимости и просто разбоем. История ставит нам вопрос – способны ли мы защитить от них свою идею, оплаченную кровью стольких мучеников? Полагаю, что справимся, если заблаговременно обеспечим себе последнее слово в дискуссии с неминуемым противником, необходимо лишь обуздать немножко резвость поисковой мысли, которая, надо признать, никогда не считалась со святынями. Не сочтите, что вас приглашают принять участие в девальвации земного бытия на порядок-другой ниже, с заменой чуда пайком усредненного, зато гарантированного счастья. Напротив, пусть углубляют, шлифуют, совершенствуют жизнь в рамках социалистической разумности и утвердившейся у нас любимой песни о паровозе, который уже летит стрелой, в коммуне остановка , чем идеально формулирует гармоничный золотой век без катаклизмов и разочарований. Вижу, вам не терпится узнать, к чему тут винтовка, – загадочно усмехнулся вождь. – Хорошо, поделюсь с вами своим замыслом вкратце: в защиту от неизбежного.
Прозвучавшая в его намеке угроза косвенно объясняла карательную политику вождя против любого вольномыслия стремлением закрепить в стране свой режим как образец потомкам, но для постижения его гекатомбы в целом требуется вовсе заумная логика, вроде излагаемой здесь, в авторской догадке.
Видимо, кремлевского властелина тревожило предчувствие, что однажды обнаружится наконец истинная подоплека всех доныне происходивших социальных миропотрясений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84