Правда, классовая вражда меж ними пока не кончилась, но дело идет к замиренью и хотя до романа еще далеко, дело на мази. Через месячишко-другой вы сможете застукать их en flagrant delit В разгар наслажденья (франц.)
. Однако из понятных соображений, прежде всего по отсутствию юридического момента для attentat de la pudeur Преступление против нравственности (франц.)
я бы добровольно согласился на благоприятный для всех menage en trois Сожительство втроем (франц.).
...
Здесь, привлеченная, видно, громким разговором, из соседнего окна высунулась было любопытствующая старушка как бы в чехле, но, как ни хлопотала, рассмотреть нижнего собеседника помешали угасшие глазки, верхнего же – разделявшая их водосточная труба. Кстати, переход Шатаницкого на подсобный диалект с целью утаить от огласки интимнейший дымковский секрет не является ли указанием на обязательное, по роду их деятельности, знание иностранных языков в потусторонней среде.
– Перестаньте же, ведь нас слушают... – вполголоса прокричал Дымков, в бессильном отчаянии рванувшись из своей оправы, так что заломило в пояснице. – Как вы не понимаете, что я просто хочу побыть наедине!
– Отлично, пардон-пардон, немедленно удаляюсь, – последовал сожалительный ответ. – Вполне разделяю ваше намерение обдумать наедине создавшуюся ситуацию... тем не менее на вашем месте я весьма поторопился бы на выручку своего покинутого шефа. Подобно колеблемой ветром былинке, он стоит сейчас среди слетевшегося на него начальства и, насколько это приложимо к лысине, получает генеральную головомойку, причем с весьма далеко идущими последствиями. Было бы похвально с вашей стороны скрасить ему сыновней лаской довольно гадкие минуты. А пока желаю вам возможных наслаждений и даже, чем черт не шутит, по дамской части, щепетильный коллега! – Со старомодным жестом извиненья он ретировался ходом коня, назад и в сторону чуть-чуть, после чего исчез не сходя с места.
Меж тем глава мировой сенсации и впрямь переживал наиболее жалкие свои минуты плюс к тому крушение мечтаний, и поводом служила не одна лишь дымковская неявка к назначенному в клубных афишках сроку. Ввиду малой вероятности вторично достать билеты на скандальное зрелище публика не покидала купленных мест, но за истекшие полтора часа тамошняя расстановка сил катастрофически перевернулась. И вот уже тот же Дюрсо и в том же здании, где еще утром диктовал свои распорядки, один стоял в фокусе расположившихся полукругом товарищей сплошь в скромных партийных кительках, тогда как сам он, при его возрасте, красовался перед судилищем в парадном сюртуке циркового шпрехшталмейстера и с шутовскими регалиями: мишень. Помимо разъяренных местных властей, объятых жаждой мести за давешнее поношенье, там же находились наиболее влиятельные из приезжих, взявшие на себя труд выяснить от лица взволнованных зрителей причину недопустимой задержки. Все новые поднимались сюда, в том числе оказался и Скуднов, которому по его рангу неудобно было вместе с подчиненными торчать в ложе, подобно мальчишке в ожидании лакомства. Изнуряющее, до испарины порой, предчувствие каких-то потрясений мешало ему обрушить на уже метавшуюся нерадивую администрацию гневный разнос за опоздание. Напротив, по невозможности иначе заслониться от судьбы, хотелось самое время остановить, лишь бы отсрочить приближающуюся катастрофу. С каждой минутой нарастало ощущенье тем более ужасной, что неведомой покамест вины, словно червь железный точил его закаленную комиссарскую середку, и старик Дюрсо, кабы не тогдашнее его, тоже плачевное состояние, мог бы посравнить эту вдруг слинявшую личность с тем покровителем искусств, что когда-то на памятном дебюте в подмосковном колхозе напутствовал восходящую звезду Бамба. Кстати, многими было замечено, что время от времени, впадая в престранную рассеянность, Скуднов начинал то сдувать с себя невидимые волоски и пушинки, то обирался – в значении смертного предвестья, как толкует русское простонародье эту подсознательную потребность по возможности в опрятном виде переступить роковой порог. При его появленье Дюрсо сосредоточенно, с вопросительной укоризной смотрел внутрь себя, на вдруг закапризничавшее сердце, которое бунтует однажды перед окончательной поломкой, как всякое отслужившее старье, но все же в поле зрения выделил среди прочих сухую высокую фигуру признанного покровителя искусств, и тот, видимо, с первого взгляда отыскал в памяти рассеянного, кубышкообразного старика, как на эшафоте подготовленного ему для соответственных манипуляций. У последнего имелись все основания предполагать, что, если по обилию наблюдающих глаз Скуднов и не поманит его к себе, не обласкает с прежней щедростью, из опаски замараться о сомнительную личность с шарлатанской звездой на боку и социально-порочной анкеткой, все же изыщет способ прийти на помощь ни в чем неповинному циркачу. Долю минутки оба одинаково тусклым зраком смотрели друг на друга с противоположных краев разделявшей их общественной пропасти, наличие которой как бы роднило их общей участью впереди... Потом Скуднов отвел взгляд в сторону. Расчеты Дюрсо на скудновскую поддержку явно оправдались, как только тот заговорил, однако далеко не в ожидаемой степени.
Первое слово по очевидному старшинству взял сам московский гость, и на протяжении всей речи никто не посмел прервать его, хотя применительно к масштабу вызывающего, вдобавок длящегося проступка, скудновская речь всем показалась недостаточно суровой, местами даже либеральной слегка. Вместо громов на повинные головы высокий судья ограничился расплывчатым наставлением артистам вообще, которые принадлежат к общественной надстройке в силу высоты своего положения, всегда на эстраде, обязаны служить образцом для трудящихся. Никто поэтому не может позволить даже знаменитостям нарушать священный кодекс служебной дисциплины, карающий рядовых граждан за ничтожное опозданье на работу. Если самолет терпит аварию, образно пояснил он, по неисправности пустячного винтика, тем более в государственном механизме подобные явления, и в мирной-то обстановке преступные по наносимому экономическому ущербу, в предвоенной же должны расцениваться как измена. Выступление несколько подзатянулось, так как общеизвестные суждения по затронутому вопросу приводились со ссылками – на котором по счету пленуме, по какому именно поводу были высказаны, чтобы не впасть в преступное пренебрежение к вопиющему непорядку. В целом речь была выслушана с неослабным вниманием – не потому лишь, что слушки о намечаемых в центре заменах успели просочиться и на периферию.
По своему характеру походивший на исповедание веры и преданности произнесенный монолог явно предназначался для одного там чинно сидевшего как бы в отдалении, несколько сбоку под главным портретом, по внешности крайне болезненного, даже ко всему равнодушного человека. Одетый в нечто нейтральное, незапоминающееся, он сидел, глубоко погрузясь в кожаные подушки кресла, с мимосмотрящим взглядом какой-то подчеркнутой непричастности, переходившей в бесстрастие на грани даже некоторой бездыханности и, таким образом, в физическое свое отсутствие здесь. В том, кстати, ему усердно подыгрывали прочие участники непредвиденного сборища, которые, так и не осмелясь открыто взглянуть в его сторону, буквально не сводили с него глаз, но все вместе понимали абсолютное, в своей среде, первенство таинственного товарища, чьей фамилии при положительной осведомленности, казалось бы, не знал даже Скуднов. Но, видимо, предыдущая деятельность многих лет наделила его способностью видеть насквозь и сверху сокровенные и трепетные побужденья даже невинной души, в любом вдохновенном энтузиазме творчества и любви, прозревая если не стыдную житейскую корысть, то не менее порочную нравственную подоплеку, ибо по материальному составу своему не может быть чистым смертное тело человеческое. Таким высшим знанием сути бытия обладал он, что с его приближеньем все живое чуть ли не до растений включительно начинало постигать неправомочность своего существованья на земном шаре и, по невозможности бегства, растленно-виноватой улыбкой, подобной вилянию хвоста, встречало его бессонный читающий взор. Потому-то, чтоб не вносить помеху в случившийся обмен мнений, он для общего удобства не закурил, не кашлянул, не шевельнулся ни разка, а только созерцал незримую соринку на стыке ковра с паркетом, под ногами у себя, и все посильно помогали ему оставаться незаметным. Задолго до того, как открылась либерально-зазнайская снисходительность Скуднова к заведомо-порочному явлению Бамба, обусловленная если не перерожденьем, то по крайней мере, утратой классового чутья, все там как в лупу обострившейся бдительности стали подмечать и другие уличающие моменты в поведении излишне возомнившего о себе соратника , например, упоминание, в прошлом времени о проступке загулявшего фокусника, который и не думал пока являться на расправу с повинной головой. Но прежде всего у многих в тот раз открылись глаза и уши – с каким мускульным затрудненьем в лице, с неуверенной модуляцией в голосе вместо общепринятой детской искренности, сходили у него с языка обязательные восхваления в адрес кого следует. И самым губительным для Скуднова было, что по целомудренной преданности эпохальной идее он всякую попытку оправдаться в несуществующем преступлении сам же счел бы запирательством, отягчающим его вину.
Видимо, навсегда безответным останется недоуменье современников, почему пришедшее на смену бунтарям предыдущего века революционное поколенье так послушно предавалось своей судьбе? Можно было наблюдать на скудновском примере, как неустойчиво бывало даже подвигом завоеванное, любое общественное положенье тех лет, какая готовность безмолвно сойти под откос таилась в людях абсолютного бесстрашия на поле боя. И хотя он по-прежнему все еще оставался там главнее всех, уже одно завихренье нечистых догадок вокруг сбивало его с толку. Закругляясь, он заговорил сперва готовыми словесными блоками, какие уже тогда входили в моду во избежание роковых догматических оговорок, и произнес несколько вовсе очевидных несуразностей под конец.
– Мне не хотелось бы омрачать строгим взысканием великий праздник, – сказал он без уточненья, какие именно выдающиеся летние даты отмечаются в советском календаре, – но в следующий раз дело может кончиться снятием с должности, и как директору вам надо всерьез обсудить вопрос на коллективе... – заключил он под недружное оживленье, так как последний, всем было уже известно, состоял всего из двух единиц.
Уже посреди описанного разноса старик Дюрсо окончательно впал в бедственное состояние. Династические миражи были развеяны, сердечные пилюли израсходованы, он еле держался на ногах. Даже по условиям тех лет столь быстрое разрушенье личности вряд ли соответствовало характеру пустячной в общем-то провинности. Секрет смертельного испуга был в том, что он один пока сознавал масштаб глобальной катастрофы, обусловленной исчезновением партнера. К исходу второго часа напрасных ожиданий отпали последние сомнения насчет дымковского бегства в зарубежные края с куда более благоприятным климатом для его оригинальной деятельности. Положенье отягчалось тем, что недели за две до того, сразу по отмене европейского турне, старик отослал главному письмецо с раскрытием дымковского ангельства и его фантастического дара, дальнейшую утайку коего в случае неизбежного когда-нибудь разоблачения приравняли бы к хранению взрывчатки на дому. По совокупности множества тайных побуждений, в том числе попытки отвлечь внимание властей от своих таких настойчивых и неудачных хлопот о поездке, дело сводилось к разумному, пожалуй, стремленью сбыть ненадежный, пока не испортился, и дефицитный по нашему времени товар. В послании, полном выспренних выражений, прозрачно намекалось на возможное использование ангела как для особо трудоемких строительных заданий, так и для ускорения медленно созревающих процессов мировой революции, например. Также подразумевалось между строк, что орденок на качественной ленте был бы недорогой ценой за услугу, стоящую монумента в натуральную величину. Но тем легче было человеку с житейским опытом Дюрсо прикинуть в уме и меру возмездия за утрату, с передачей врагу, движимого сверхгосударственного достояния, хранителем коего автоматически становился с тех пор. Столь реалистично представилось ему, с его опытом, чередование дальнейших, еще более бедственных стадий, с такой остротой ощутил неприязнь этих неискушенных людей к своим мишурным регалиям – лишней для них улики тайных его симпатий к враждебному миру, что искал вкруг себя, чем бы заслониться от их недобро нащуренных глаз, но ничего не подвертывалось под руку, да и не хватило бы рук. Впечатляющее зрелище суетливого человеческого распада и понудило вмешаться заглянувшую туда уборщицу, громадную и суетливую старуху, хозяйку и, наверно, солдатскую мать; дело относилось теперь к ее ведомству. Не взглянув на присутствующих начальников, она отвела старика за колченогий столик в уголке и, наливши ему желтой безвредной водицы из казенного графина, жестом милосердной самаритянки погладила его по голому темени, как малое дитя. До самой развязки он так и просидел мешком, как отработанный пункт на текущей далеко не законченной еще повестке дня.
Отыгранную историю можно было бы рассматривать, как забавную интермедию перед обещанным представленьем. Опять никто не расходился. Всем, несмотря на передовые воззрения, хотелось посмотреть чудо, которого иногда приходится ждать всю жизнь. Кроме того, вечер все равно был потерян, и не очень тянуло на улицу, где, судя по испарине на стемневших окнах, заметно похолодало к ночи. Всех согревала терпеливая уверенность, что раз лектор на месте, то и основной исполнитель, образумившись, подоспеет сюда до истечения суток. Скучать, однако, не пришлось, потому что вслед за поучительным спектаклем крушение надежд с ходу состоялся другой, несколько в комическом ключе и по смыслу своему явившийся как бы снятием святости .
Неизвестно, кому и зачем потребовалось устраивать публичную церемонию, обычно проводимую кулуарно. Началась она с того, что к Скуднову с почтительным видом обратился неказистой внешности и под бобрик стриженный деятель местного масштаба. Собственно еще раньше из очевидной боязни упустить момент пытался сигнализировать присутствующему полусоратнику поднятой рукой, но последний из смутного предчувствия чего-то оба раза увиливал, как бы занятый государственным раздумьем. Когда же настоятельный товарищ самостоятельно вылез на освободившуюся от Дюрсо площадку с целью обратить на себя вниманье, то Скуднову по положению просто не к лицу стало продолжать унизительную игру. Впрочем, тревоги оказались напрасны, тому просто хотелось получить слово для некоего срочного заявления.
– Но я же не председатель здесь, да и не собрание у нас, – демократию соблюдая, плечами пожал Скуднов, но тот с такой уморительной миной сложил ладошки на груди, что при избытке времени бесчеловечным становилось отказать просителю. – Что же, если товарищи не возражают, то и я, пожалуй...
Никто его в точности не знал, но самая личность попадалась в коридорах где-то, видимо, приезжий из смежного, чужого района. И такую на первых порах проявил комичную, чуть не воробьиную суетливость, хотя и несколько не вязавшуюся с умным прищуром глаз, которых зря не показывал, что у кого попроще вызвал смешливое оживление, у других же любопытство выяснить – что за птица такая. Словом, все были не прочь поразвлечься со скуки. Крохотную минутку он не без робости обдергивал на себе бывалый, поверх косоворотки пиджачок, словно восстанавливал записанное в уме, потом прицельными глазками, вскользь, обежал изготовившуюся к потехе аудиторию.
– Вот вам смешно, товарищи, – на глубоком вздохе тряхнул он головой, – а меня так жуть забирает, как подумаю кой о чем. Эх, не оратором я, братцы, зародился...
– А вы не теряйтесь, среди нас посторонних нету, все свои, – покровительственно подбодрил Скуднов, краем глаза убедившись, что и давешний товарищ в кресле не без интереса прислушивается. – Ведь вы из райфинотдела, кажется? Фамилия ваша, правда, из памяти выпала, но, помнится, довольно дельно в прениях вчера выступали!
В действительности тот и не думал на трибуну выходить и вообще, занятый другими делами, утреннее заседание пропустил, появился же лишь к середине вечернего, да и то в заднем ряду гостевой ложи. Кстати, и Скуднов тоже отлично помнил, что и не выступал он вовсе, но стихийно потребовалось зачем-то польстить, на всякий случай фору дать замаскированному собеседнику, как ему с чего-то почудилось вдруг, и многие подметили, как последний, с истинно воробьиной ужимкой, всеми крылышками потрепыхался весь от удовольствия убедиться в основательности дальних своих предпосылок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
. Однако из понятных соображений, прежде всего по отсутствию юридического момента для attentat de la pudeur Преступление против нравственности (франц.)
я бы добровольно согласился на благоприятный для всех menage en trois Сожительство втроем (франц.).
...
Здесь, привлеченная, видно, громким разговором, из соседнего окна высунулась было любопытствующая старушка как бы в чехле, но, как ни хлопотала, рассмотреть нижнего собеседника помешали угасшие глазки, верхнего же – разделявшая их водосточная труба. Кстати, переход Шатаницкого на подсобный диалект с целью утаить от огласки интимнейший дымковский секрет не является ли указанием на обязательное, по роду их деятельности, знание иностранных языков в потусторонней среде.
– Перестаньте же, ведь нас слушают... – вполголоса прокричал Дымков, в бессильном отчаянии рванувшись из своей оправы, так что заломило в пояснице. – Как вы не понимаете, что я просто хочу побыть наедине!
– Отлично, пардон-пардон, немедленно удаляюсь, – последовал сожалительный ответ. – Вполне разделяю ваше намерение обдумать наедине создавшуюся ситуацию... тем не менее на вашем месте я весьма поторопился бы на выручку своего покинутого шефа. Подобно колеблемой ветром былинке, он стоит сейчас среди слетевшегося на него начальства и, насколько это приложимо к лысине, получает генеральную головомойку, причем с весьма далеко идущими последствиями. Было бы похвально с вашей стороны скрасить ему сыновней лаской довольно гадкие минуты. А пока желаю вам возможных наслаждений и даже, чем черт не шутит, по дамской части, щепетильный коллега! – Со старомодным жестом извиненья он ретировался ходом коня, назад и в сторону чуть-чуть, после чего исчез не сходя с места.
Меж тем глава мировой сенсации и впрямь переживал наиболее жалкие свои минуты плюс к тому крушение мечтаний, и поводом служила не одна лишь дымковская неявка к назначенному в клубных афишках сроку. Ввиду малой вероятности вторично достать билеты на скандальное зрелище публика не покидала купленных мест, но за истекшие полтора часа тамошняя расстановка сил катастрофически перевернулась. И вот уже тот же Дюрсо и в том же здании, где еще утром диктовал свои распорядки, один стоял в фокусе расположившихся полукругом товарищей сплошь в скромных партийных кительках, тогда как сам он, при его возрасте, красовался перед судилищем в парадном сюртуке циркового шпрехшталмейстера и с шутовскими регалиями: мишень. Помимо разъяренных местных властей, объятых жаждой мести за давешнее поношенье, там же находились наиболее влиятельные из приезжих, взявшие на себя труд выяснить от лица взволнованных зрителей причину недопустимой задержки. Все новые поднимались сюда, в том числе оказался и Скуднов, которому по его рангу неудобно было вместе с подчиненными торчать в ложе, подобно мальчишке в ожидании лакомства. Изнуряющее, до испарины порой, предчувствие каких-то потрясений мешало ему обрушить на уже метавшуюся нерадивую администрацию гневный разнос за опоздание. Напротив, по невозможности иначе заслониться от судьбы, хотелось самое время остановить, лишь бы отсрочить приближающуюся катастрофу. С каждой минутой нарастало ощущенье тем более ужасной, что неведомой покамест вины, словно червь железный точил его закаленную комиссарскую середку, и старик Дюрсо, кабы не тогдашнее его, тоже плачевное состояние, мог бы посравнить эту вдруг слинявшую личность с тем покровителем искусств, что когда-то на памятном дебюте в подмосковном колхозе напутствовал восходящую звезду Бамба. Кстати, многими было замечено, что время от времени, впадая в престранную рассеянность, Скуднов начинал то сдувать с себя невидимые волоски и пушинки, то обирался – в значении смертного предвестья, как толкует русское простонародье эту подсознательную потребность по возможности в опрятном виде переступить роковой порог. При его появленье Дюрсо сосредоточенно, с вопросительной укоризной смотрел внутрь себя, на вдруг закапризничавшее сердце, которое бунтует однажды перед окончательной поломкой, как всякое отслужившее старье, но все же в поле зрения выделил среди прочих сухую высокую фигуру признанного покровителя искусств, и тот, видимо, с первого взгляда отыскал в памяти рассеянного, кубышкообразного старика, как на эшафоте подготовленного ему для соответственных манипуляций. У последнего имелись все основания предполагать, что, если по обилию наблюдающих глаз Скуднов и не поманит его к себе, не обласкает с прежней щедростью, из опаски замараться о сомнительную личность с шарлатанской звездой на боку и социально-порочной анкеткой, все же изыщет способ прийти на помощь ни в чем неповинному циркачу. Долю минутки оба одинаково тусклым зраком смотрели друг на друга с противоположных краев разделявшей их общественной пропасти, наличие которой как бы роднило их общей участью впереди... Потом Скуднов отвел взгляд в сторону. Расчеты Дюрсо на скудновскую поддержку явно оправдались, как только тот заговорил, однако далеко не в ожидаемой степени.
Первое слово по очевидному старшинству взял сам московский гость, и на протяжении всей речи никто не посмел прервать его, хотя применительно к масштабу вызывающего, вдобавок длящегося проступка, скудновская речь всем показалась недостаточно суровой, местами даже либеральной слегка. Вместо громов на повинные головы высокий судья ограничился расплывчатым наставлением артистам вообще, которые принадлежат к общественной надстройке в силу высоты своего положения, всегда на эстраде, обязаны служить образцом для трудящихся. Никто поэтому не может позволить даже знаменитостям нарушать священный кодекс служебной дисциплины, карающий рядовых граждан за ничтожное опозданье на работу. Если самолет терпит аварию, образно пояснил он, по неисправности пустячного винтика, тем более в государственном механизме подобные явления, и в мирной-то обстановке преступные по наносимому экономическому ущербу, в предвоенной же должны расцениваться как измена. Выступление несколько подзатянулось, так как общеизвестные суждения по затронутому вопросу приводились со ссылками – на котором по счету пленуме, по какому именно поводу были высказаны, чтобы не впасть в преступное пренебрежение к вопиющему непорядку. В целом речь была выслушана с неослабным вниманием – не потому лишь, что слушки о намечаемых в центре заменах успели просочиться и на периферию.
По своему характеру походивший на исповедание веры и преданности произнесенный монолог явно предназначался для одного там чинно сидевшего как бы в отдалении, несколько сбоку под главным портретом, по внешности крайне болезненного, даже ко всему равнодушного человека. Одетый в нечто нейтральное, незапоминающееся, он сидел, глубоко погрузясь в кожаные подушки кресла, с мимосмотрящим взглядом какой-то подчеркнутой непричастности, переходившей в бесстрастие на грани даже некоторой бездыханности и, таким образом, в физическое свое отсутствие здесь. В том, кстати, ему усердно подыгрывали прочие участники непредвиденного сборища, которые, так и не осмелясь открыто взглянуть в его сторону, буквально не сводили с него глаз, но все вместе понимали абсолютное, в своей среде, первенство таинственного товарища, чьей фамилии при положительной осведомленности, казалось бы, не знал даже Скуднов. Но, видимо, предыдущая деятельность многих лет наделила его способностью видеть насквозь и сверху сокровенные и трепетные побужденья даже невинной души, в любом вдохновенном энтузиазме творчества и любви, прозревая если не стыдную житейскую корысть, то не менее порочную нравственную подоплеку, ибо по материальному составу своему не может быть чистым смертное тело человеческое. Таким высшим знанием сути бытия обладал он, что с его приближеньем все живое чуть ли не до растений включительно начинало постигать неправомочность своего существованья на земном шаре и, по невозможности бегства, растленно-виноватой улыбкой, подобной вилянию хвоста, встречало его бессонный читающий взор. Потому-то, чтоб не вносить помеху в случившийся обмен мнений, он для общего удобства не закурил, не кашлянул, не шевельнулся ни разка, а только созерцал незримую соринку на стыке ковра с паркетом, под ногами у себя, и все посильно помогали ему оставаться незаметным. Задолго до того, как открылась либерально-зазнайская снисходительность Скуднова к заведомо-порочному явлению Бамба, обусловленная если не перерожденьем, то по крайней мере, утратой классового чутья, все там как в лупу обострившейся бдительности стали подмечать и другие уличающие моменты в поведении излишне возомнившего о себе соратника , например, упоминание, в прошлом времени о проступке загулявшего фокусника, который и не думал пока являться на расправу с повинной головой. Но прежде всего у многих в тот раз открылись глаза и уши – с каким мускульным затрудненьем в лице, с неуверенной модуляцией в голосе вместо общепринятой детской искренности, сходили у него с языка обязательные восхваления в адрес кого следует. И самым губительным для Скуднова было, что по целомудренной преданности эпохальной идее он всякую попытку оправдаться в несуществующем преступлении сам же счел бы запирательством, отягчающим его вину.
Видимо, навсегда безответным останется недоуменье современников, почему пришедшее на смену бунтарям предыдущего века революционное поколенье так послушно предавалось своей судьбе? Можно было наблюдать на скудновском примере, как неустойчиво бывало даже подвигом завоеванное, любое общественное положенье тех лет, какая готовность безмолвно сойти под откос таилась в людях абсолютного бесстрашия на поле боя. И хотя он по-прежнему все еще оставался там главнее всех, уже одно завихренье нечистых догадок вокруг сбивало его с толку. Закругляясь, он заговорил сперва готовыми словесными блоками, какие уже тогда входили в моду во избежание роковых догматических оговорок, и произнес несколько вовсе очевидных несуразностей под конец.
– Мне не хотелось бы омрачать строгим взысканием великий праздник, – сказал он без уточненья, какие именно выдающиеся летние даты отмечаются в советском календаре, – но в следующий раз дело может кончиться снятием с должности, и как директору вам надо всерьез обсудить вопрос на коллективе... – заключил он под недружное оживленье, так как последний, всем было уже известно, состоял всего из двух единиц.
Уже посреди описанного разноса старик Дюрсо окончательно впал в бедственное состояние. Династические миражи были развеяны, сердечные пилюли израсходованы, он еле держался на ногах. Даже по условиям тех лет столь быстрое разрушенье личности вряд ли соответствовало характеру пустячной в общем-то провинности. Секрет смертельного испуга был в том, что он один пока сознавал масштаб глобальной катастрофы, обусловленной исчезновением партнера. К исходу второго часа напрасных ожиданий отпали последние сомнения насчет дымковского бегства в зарубежные края с куда более благоприятным климатом для его оригинальной деятельности. Положенье отягчалось тем, что недели за две до того, сразу по отмене европейского турне, старик отослал главному письмецо с раскрытием дымковского ангельства и его фантастического дара, дальнейшую утайку коего в случае неизбежного когда-нибудь разоблачения приравняли бы к хранению взрывчатки на дому. По совокупности множества тайных побуждений, в том числе попытки отвлечь внимание властей от своих таких настойчивых и неудачных хлопот о поездке, дело сводилось к разумному, пожалуй, стремленью сбыть ненадежный, пока не испортился, и дефицитный по нашему времени товар. В послании, полном выспренних выражений, прозрачно намекалось на возможное использование ангела как для особо трудоемких строительных заданий, так и для ускорения медленно созревающих процессов мировой революции, например. Также подразумевалось между строк, что орденок на качественной ленте был бы недорогой ценой за услугу, стоящую монумента в натуральную величину. Но тем легче было человеку с житейским опытом Дюрсо прикинуть в уме и меру возмездия за утрату, с передачей врагу, движимого сверхгосударственного достояния, хранителем коего автоматически становился с тех пор. Столь реалистично представилось ему, с его опытом, чередование дальнейших, еще более бедственных стадий, с такой остротой ощутил неприязнь этих неискушенных людей к своим мишурным регалиям – лишней для них улики тайных его симпатий к враждебному миру, что искал вкруг себя, чем бы заслониться от их недобро нащуренных глаз, но ничего не подвертывалось под руку, да и не хватило бы рук. Впечатляющее зрелище суетливого человеческого распада и понудило вмешаться заглянувшую туда уборщицу, громадную и суетливую старуху, хозяйку и, наверно, солдатскую мать; дело относилось теперь к ее ведомству. Не взглянув на присутствующих начальников, она отвела старика за колченогий столик в уголке и, наливши ему желтой безвредной водицы из казенного графина, жестом милосердной самаритянки погладила его по голому темени, как малое дитя. До самой развязки он так и просидел мешком, как отработанный пункт на текущей далеко не законченной еще повестке дня.
Отыгранную историю можно было бы рассматривать, как забавную интермедию перед обещанным представленьем. Опять никто не расходился. Всем, несмотря на передовые воззрения, хотелось посмотреть чудо, которого иногда приходится ждать всю жизнь. Кроме того, вечер все равно был потерян, и не очень тянуло на улицу, где, судя по испарине на стемневших окнах, заметно похолодало к ночи. Всех согревала терпеливая уверенность, что раз лектор на месте, то и основной исполнитель, образумившись, подоспеет сюда до истечения суток. Скучать, однако, не пришлось, потому что вслед за поучительным спектаклем крушение надежд с ходу состоялся другой, несколько в комическом ключе и по смыслу своему явившийся как бы снятием святости .
Неизвестно, кому и зачем потребовалось устраивать публичную церемонию, обычно проводимую кулуарно. Началась она с того, что к Скуднову с почтительным видом обратился неказистой внешности и под бобрик стриженный деятель местного масштаба. Собственно еще раньше из очевидной боязни упустить момент пытался сигнализировать присутствующему полусоратнику поднятой рукой, но последний из смутного предчувствия чего-то оба раза увиливал, как бы занятый государственным раздумьем. Когда же настоятельный товарищ самостоятельно вылез на освободившуюся от Дюрсо площадку с целью обратить на себя вниманье, то Скуднову по положению просто не к лицу стало продолжать унизительную игру. Впрочем, тревоги оказались напрасны, тому просто хотелось получить слово для некоего срочного заявления.
– Но я же не председатель здесь, да и не собрание у нас, – демократию соблюдая, плечами пожал Скуднов, но тот с такой уморительной миной сложил ладошки на груди, что при избытке времени бесчеловечным становилось отказать просителю. – Что же, если товарищи не возражают, то и я, пожалуй...
Никто его в точности не знал, но самая личность попадалась в коридорах где-то, видимо, приезжий из смежного, чужого района. И такую на первых порах проявил комичную, чуть не воробьиную суетливость, хотя и несколько не вязавшуюся с умным прищуром глаз, которых зря не показывал, что у кого попроще вызвал смешливое оживление, у других же любопытство выяснить – что за птица такая. Словом, все были не прочь поразвлечься со скуки. Крохотную минутку он не без робости обдергивал на себе бывалый, поверх косоворотки пиджачок, словно восстанавливал записанное в уме, потом прицельными глазками, вскользь, обежал изготовившуюся к потехе аудиторию.
– Вот вам смешно, товарищи, – на глубоком вздохе тряхнул он головой, – а меня так жуть забирает, как подумаю кой о чем. Эх, не оратором я, братцы, зародился...
– А вы не теряйтесь, среди нас посторонних нету, все свои, – покровительственно подбодрил Скуднов, краем глаза убедившись, что и давешний товарищ в кресле не без интереса прислушивается. – Ведь вы из райфинотдела, кажется? Фамилия ваша, правда, из памяти выпала, но, помнится, довольно дельно в прениях вчера выступали!
В действительности тот и не думал на трибуну выходить и вообще, занятый другими делами, утреннее заседание пропустил, появился же лишь к середине вечернего, да и то в заднем ряду гостевой ложи. Кстати, и Скуднов тоже отлично помнил, что и не выступал он вовсе, но стихийно потребовалось зачем-то польстить, на всякий случай фору дать замаскированному собеседнику, как ему с чего-то почудилось вдруг, и многие подметили, как последний, с истинно воробьиной ужимкой, всеми крылышками потрепыхался весь от удовольствия убедиться в основательности дальних своих предпосылок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84