А кто у него будет — племянник или племянница? Кого ты хочешь мальчика, девочку? Ну, хорошо, хорошо, молчу, больше ни слова. Ты-то ревнуешь меня ко всем, а я не могу раз в жизни поревновать к твоей нареченной, к твоей будущей семье, детям. Хорошо, все, все, ни слова, молчу, молчу… А Спартак, он так обнахалился, что открыто сорит деньгами направо и налево. Когда он приезжает в Москву, то занимает в гостинице обязательно «люкс» и однажды очень разозлился, когда узнал, что никак не может остановиться в своем любимом пятикомнатном «люксе» с двумя ванными, так как в это время там проживал архиепископ Макариос». — «А откуда ты все это знаешь?» — «Сам рассказывал. Конечно, он ужасный брехун и все преувеличивает, но нет дыма без огня. Ты вот, например, можешь без командировки, без блата, без знакомств получить номер в московской гостинице? Нет! А он может! А все отчего? Деньги, милый мой, деньги!» — «А откуда у него столько денег?» — «Я же тебе говорила: он цеховик». — «Ну, знаешь ли, все они плохо кончают». — «Верно, он тоже попадется рано или поздно. Но у него и на этот счет есть своя философия. Да, да, представь себе, философия: пока я молод, надо жить, веселиться, иметь побольше денег, костюмов и баб. А там — хоть потоп». — «Не слишком свежая мысль». — «А я разве говорю, что свежая? Все это старо как мир и потому, наверное, как мир, долговечно. И еще он говорит — это уж его собственный афоризм, — что у мужчины должны быть две заботы: как завести новую любовницу и как избавиться от старой…» — «А ты, я вижу, довольно подробно осведомлена о его образе жизни и образе мыслей». — «Зауричек, — сказала она удивленно, — ну неужели ты настолько глуп, что можешь ревновать меня к нему?» — «Нет, я просто не могу поверить, что в отношении к такой красивой женщине, как ты, он не проявил одну из этих двух своих забот». — «Спасибо. Ты даже допускаешь, что он заботился о том, как избавиться от меня?» — «Нет, надеюсь, в отношении к тебе у него была иная забота. Не могу поверить, что он не бегал за тобой». — «Ну конечно же бегал, да еще как. Чего только не обещал! Но какой он ни есть, а скоро понял, что я — не тот случай и меня всем этим не возьмешь. Кольца, серьги, шубы — разумеется, все это обещалось — не произвели на меня впечатления. Тогда… О боже мой, она расхохоталась, — он вздумал читать мне стихи. Спартак — и стихи… Вот умора! Но это было, конечно, незабываемое впечатление…» — «Ну, и?» — «Что ну и…? Результат был тот же. И когда он понял, что ничего не выходит, он стал просто волочиться за мной везде и всюду. Старается почаще попадаться на глаза и ждет своего часа. Не знаю, каким образом он узнаёт, когда Манаф в отъезде. Подкатывает к нашему дому и оставляет свою машину прямо у парадного. И машина стоит там иногда до поздней ночи, иногда — до утра. А сам уходит неизвестно куда. Может, домой, спать. Знаешь, как в известном анекдоте о гареме: владелец гарема каждой из своих сорока жен говорит, что он у другой, а сам уходит к себе и спокойно ложится спать в одиночестве». — «А зачем?» — «Что зачем? Зачем владелец гарема это делает?» — «Нет, зачем Спартак оставляет машину у твоего дома?» — «А очень просто, он же довольно-таки известная личность в городе, и машину его знают. И меня знают. Знают, где я живу. Вот, пожалуйста, его машину видят у моего подъезда, да к тому же когда мужа нет. Пусть думают кто что хочет, он ни при чем, не он распускает слухи!» — «А почему ты не прекратишь это, не скажешь ему?» — «Я тебе уже говорила, Зауричек, мне наплевать на все, что обо мне болтают. Я считаю, что у человека должна быть своя мораль и ответственность перед ней. А он просто дурачок. Тешится, ну и пусть…» — «И ты, несмотря на это, поддерживаешь с ним отношения?» — «Ну, какие отношения, просто иногда он бывает полезен: достанет что-нибудь… Например, эту твою зажигалку достал он».
Заур вспомнил, как на дне рождения Спартак глядел на зажигалку, и лишь теперь понял, в чем было дело. Его передернуло.
«Если бы я знал…» — «Только, пожалуйста, без благородного негодования! Он достал, а я заплатила за нее свои кровные деньги. Хотя он и не хотел брать денег. Вообще справедливости ради надо сказать, что он не скуп». «Еще бы, подумал Заур, — когда имеешь столько дурных денег, можно не скупиться, особенно для хорошенькой женщины». Все-таки его раздражало и их знакомство, и то, что о нем, о его дурных деньгах и широте замашек она говорила без возмущения. Заур знал, что никогда не сможет, да и не захочет быть таким, но ему хотелось тоже быть богатым и щедрым и делать дорогие подарки Тахмине. Он думал и о том, что, в отличие от Спартака, всецело зависит от родителей и не сможет противопоставить его эффектным жестам ничего, кроме постылых трюизмов о честности, порядочности… И при этом он был счастлив, что ни вся эта мишура, ни возможность удовлетворить любую прихоть женщины, ни «люкс» архиепископа Макариоса, ни шуба, ни кольца, ни даже стихи не принесли Спартаку успеха у Тахмины и Тахмина любит его, Заура, ничем не примечательного и такого заурядного. И он мысленно отметил, что даже имя его присутствует в слове «заурядность».
Об этом своем открытии он хотел сказать Тахмине, но она уже говорила о Мухтаре Магеррамове, режиссере телевидения, замечательном человеке и настоящем друге, и, в ответ на скептические реплики Заура, требовала, чтобы, ради бога, он не ревновал к нему, потому что тут действительно ничего нет, хотя и там, со Спартаком, ничего нет и не могло быть, но там, по крайней мере, были поползновения с его, Спартака, стороны, а Мухтар никогда даже намеком не выказывал ей каких-либо чувств, кроме чисто дружеских, а впрочем, чужая душа потемки, и, может, он втайне и влюблен в нее. Во всяком случае, Мухтар большая умница и очень одаренный человек, и она Заура обязательно с ним познакомит, кстати, ведь он сейчас здесь, в Москве. Это настоящий друг и в беде, и в радости. Друг, который по первому зову примчится в любой час дня и ночи, на любое расстояние, чтобы помочь. У него, правда, и свои проблемы: он не смог вполне проявить себя, хотя и довольно известен. Вот даже здесь, в Москве, она видела, как к нему относятся, знают его, уважают, зовут на настоящую работу. Удивительно способный человек.
Заур думал о том, что вот его, Заура, никто, кроме друзей, соседей, родственников, сослуживцев и парикмахера Самсона, не знает ни в Баку, ни тем более здесь, в Москве… И не талантлив он решительно ни в чем, не только в искусстве, но даже и в своей профессии, и как это, в сущности, обидно: вот ведь с каким восхищением Тахмина говорит об этом Мухтаре Магеррамове… И все-таки он, Заур, несмотря на бездарность, счастливее Мухтара Магеррамова, потому что именно его, Заура, а не Мухтара Магеррамова с его тайной молчаливой любовью и не какую-либо другую знаменитость полюбила Тахмина.
А Тахмина все щебетала; она говорила о людях, всем известных, малоизвестных и вовсе неизвестных, но заслуживающих известности, о талантливых и умных, упорных и трудолюбивых, занимающих большие посты, и ловких и умелых, она говорила о людях, добившихся всего самостоятельно и независимых во всем, а Заур не принадлежал ни к одной из этих категорий, и каждый пример был уколом его самолюбию, — и все-таки он был счастлив, когда после всех этих разговоров Тахмина закрывала глаза и шептала ему: «Ты мой любимый… милый… ты лучше всех… ты самый хороший…»
И ему хотелось сейчас, после пяти часов бесцельного хождения по Москве с постоянным ощущением в себе Тах-мины, ее голоса, рук, неповторимого запаха, рассказать кому-нибудь о своем счастье, о своей любви, о ней, Тахмине. Ему остро хотелось поделиться своим ощущением счастья. Ему казалось, что после того, как он узнал силу своей любви, он может рассказать о ней даже матери и отцу, и они его поймут, ибо чувство такого накала не может не найти отклика. Они поймут, что он счастлив, а это самое главное, и мешать этому грех. Ему даже хотелось (правда, он подумал об этом не без иронии) поделиться своей радостью с семьей Муртузовых — с Алией-ханум, с самим Муртузом Балаеви-чем — и рассеять, как ему казалось, искреннее заблуждение Алии-ханум о Тахмине и ее отношениях со Спартаком. Даже о Спартаке сейчас он думал снисходительно-добродушно: черт с ним, пусть у него было и будет сколько угодно денег и баб, только не Тахмина. Заур с нежностью думал и о Фирангиз, о том, какая она в сущности славная девушка, и он даже женился бы на ней, хотя бы для того, чтобы доставить удовольствие ее семье, а может быть, и ей самой, но так уж получилось, что он любит другую, которая старше и Фирангиз, и его самого, и, быть может, не так чиста, но только с ней одной он может быть счастлив…
В девять вечера он был на Шаболовке и прохаживался у телестудии, куда беспрестанно входили и откуда лишь изредка выходили люди. Все они спешили, суетились и о чем-то оживленно спорили. Прождав минут пятнадцать, Заур вошел в здание. В обширном фойе тоже сновали люди, но пройти они могли, лишь предъявив удостоверение. Зауру оставалось только ждать и тоскливо вглядываться в проход откуда должна была появиться Тахмина. В фойе был» страшно накурено, а в углу даже висела табличка «Мест для курения». Под табличкой на полу стояла круглая цинковая коробка из-под пленок, полная окурков. Время от времени к этой коробке подходили судорожно и торопливо затягивающиеся курильщики. Погасив сигарету о стенку, отчего стена была испещрена черно-серыми круглыми пятнами, они бросали окурки в направлении цинкового круга и так же быстро куда-то исчезали.
— Старик, тракт отменяется, главный перенес все на завтра, на десять утра, начальство изъявило желание смотреть, — говорил высокий молодой парень с длинными свисающими усами другому такому же высокому парню с такими же свисающими усами.
Худая девушка, в черном свитере и узких серых брюках, в наброшенной на плечи шубке, выскочила на улицу, кого-то окликнула и вернулась обратно. Другая девушка, в зеленом пальто и в очках, пыталась кому-то дозвониться по установленному здесь телефону.
— Пожалуйста, молодежную редакцию, будьте любезны.
Видимо, в молодежной редакции никто не ответил, потому что, прождав довольно долго, девушка в очках удрученно опустила трубку.
— Вот, пожалуйста, заявки на актеров, — сказала девушка в черном свитере хрипловатым голосом заядлого курильщика, оставляя пропуск у дежурного. — Сейчас подойдут четверо, пусть поднимутся на второй этаж в третью студию.
— Жень, — окликнули девушку в черном свитере из дальнего конца длинного коридора, — срочно в репетиционную!
Девушка в очках снова набрала номер, вновь в фойе выбежал парень с длинными усами и обрадовано бросился к только что вошедшему молодому человеку в меховой куртке:
— Привет, старина, дай сигарету. Какие у тебя?
— «БТ», — ответил молодой человек, протянув пачку, и спросил: — Ну, как тебе?
— Что?
— Феллини.
— Старик, грандиозно. Я очумел, старик. Сцена в туннеле — блистательно по режиссуре.
— Да, конечно, старик, класс. Но все же, знаешь, на мой взгляд, Феллини от барокко пришел к рококо, — сказал молодой человек в меховой куртке, и Зауру от этой последней фразы стало почему-то безумно смешно.
Девушка в очках наконец дозвонилась до молодежной редакции:
— Ир, это я, Юлька! Битый час я здесь торчу, не могу дозвониться до тебя!
И тут он увидел Тахмину. Она шла по длинному коридору, в длинном вечернем платье, в сопровождении трех мужчин и белокурой девушки, которая показалась Зауру удивительно знакомой. Чуть позже он вспомнил, что знает ее по экрану: она была диктором Центрального телевидения. Из мужчин двое, по-видимому, были москвичами, а о третьем, смуглом человеке в коричневой замшевой куртке, он догадался, хотя ни разу не видел его, что это вне всякого сомнения и есть Мухтар Магеррамов.
В вечернем длинном платье Тахмина была ослепительно хороша. Она увидела Заура и ласково, хотя, как ему показалось, несколько сдержанно и даже чуть смущенно помахала ему. Все пятеро остановились у прохода и довольно долго и оживленно болтали. Один из москвичей, видимо, острил, и все громко смеялись его шуткам — Тахмина и девушка-диктор буквально заливались, смеялся и другой москвич, а Мухтар Магеррамов лишь слегка улыбался. Ревниво и пытливо вглядываясь в Мухтара, Заур еще издали увидел в его умных глазах усталость и печаль. Мухтар был довольно молод, хотя и с сильной проседью в волосах и с абсолютно седыми висками. Его плотная фигура была несколько мешковатой. Может, из-за его одежды, чуть ли не намеренно небрежной и неаккуратной: брюки, обвисшие на коленях, замшевая куртка с засаленными рукавами и воротником, кое-как повязанный и съехавший набок галстук.
Лицо у Мухтара было выразительным, даже красивым, но каким-то изможденным. Это не было усталостью одного перенасыщенного работой дня, скорее печатью частых и привычных разочарований. Разочарований не столько острых, сколько неизбежных.
Мухтар Магеррамов, очевидно, принадлежал к тому типу людей, которых ничем не удивишь, — и если, к сожалению, ничем не обрадуешь, то, к счастью, ничем по-настоящему не огорчишь. Люди седеют по-разному: бывает седина как первый снег, бывает и как плесень. Седина Мухтара была пепельной, и, казалось, пепел покрывал не только его волосы, но и лицо с темными кругами под глазами, с глубокими морщинами на лбу и у рта. У него была тонкая линия темных усов, которые очень шли к его белозубой улыбке — получались две параллельно-контрастные линии белого и черного.
Тахмина еще раз, а потом еще раз бегло взглянула в сторону Заура и даже ухитрилась улыбнуться ему, но продолжала стоять в той группе, будто и не думая прощаться. В фойе входили люди, сразу начинавшие протирать запотевшие стекла очков, вносившие на шапках и пальто тонкую пелену холода — морозное дыхание осенней улицы. Они показывали удостоверения и проходили туда, где стояла Тахмина и ее компания и куда не имел доступа Заур. «Тракт, монитор, ПТС, Феллини, Хуциев, Хессин, Главный», — то и дело слышал Заур и терпеливо ждал, когда Тахмина отделится от этого чужого ему мира, который так быстро освоила, подойдет к нему и они опять пойдут по улицам Москвы, по первому снегу, вместе со своим огромным чувством, принадлежащим только им двоим и не доступным никому другому, какие бы удостоверения кто ни предъявлял.
Наконец Тахмина, видимо, решилась. Она стала прощаться, и мужчины поцеловали ей руку, потом обнялась и расцеловалась с белокурой дикторшей и, помахав им, пошла к выходу. Вместе с ней, попрощавшись с москвичами, шел Мухтар.
Они шли к нему, и Заур растерялся от этого непредвиденного и неизбежного знакомства.
— Познакомьтесь, — сказала Тахмина, — Заур, Мухтар. Я каждому из вас столько наговорила друг о друге, что особенно представлять вас, по-моему, не стоит.
— Очень рад, — сдержанно сказал Мухтар, протягивая руку Зауру.
— Я тоже рад, — учтиво ответил Заур.
— Пойдем, — сказала Тахмина и, когда они вышли на площадь, оказалась между ними и обоих взяла под руки.
— Ну, какие у нас планы, куда путь держим? Неизвестно, кому из двоих предназначался вопрос, но первым ответил Мухтар:
— Куда пожелаешь.
— Заур, — сказала Тахмина, и Заур мысленно отметил, что она назвала его полным именем, а не ласкательным, как обычно, — Мухтар приглашает нас на ужин. Ты против этого похвального намерения ничего не имеешь?
Заур что-то буркнул, с трудом скрывая раздражение. Ему так хотелось повторить вчерашний вечер — пошататься по Москве вдвоем. Но это, по-видимому, исключалось, и последний вечер в Москве он должен терпеть присутствие человека, скорее неприятного ему, чем безразличного, да к тому же Тахмина от его имени приглашает Заура ужинать, хотя он сам и молчит об этом. Впрочем, Мухтар сразу же отозвался:
— Да, если у вас никаких дел нет, Заур, давайте посидим где-нибудь.
Что за странная постановка вопроса «если у вас нет никаких дел»?! Какие у него могут быть здесь дела, кроме Тахмины? Неужели Мухтар не знает и не догадывается об их с Тахминой отношениях? Неужели Тахмина ему ничем не намекнула, когда говорила с ним о Зауре? А может, и он, Заур, не знает и не догадывается об их — Мухтара и Тахмины — истинных отношениях?
Но при этом Заур злился не на Мухтара, а на Тахмину, и у него возникло желание сослаться на занятость и уйти. Но смутный страх, что Тахмина может запросто отпустить его, чтобы проучить либо самоутвердиться в глазах Мухтара, сковал его, и он ответил:
— Нет, я не занят.
— Прекрасно, — сказал Мухтар. — Тогда поедем в Дом кино.
Они сели в такси: Мухтар рядом с водителем, а Тахмина и Заур сзади.
В машине он молчал. Говорили Тахмина и Мухтар. Говорили о только что прошедшей передаче, которая прошла, по их словам, весьма успешно, и вообще их программа получила здесь отличную оценку. И Заур с завистью думал о том, что связывало этих двоих дело, которое они вместе готовили и вместе осуществили, а теперь вот едут отмечать свой успех.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Заур вспомнил, как на дне рождения Спартак глядел на зажигалку, и лишь теперь понял, в чем было дело. Его передернуло.
«Если бы я знал…» — «Только, пожалуйста, без благородного негодования! Он достал, а я заплатила за нее свои кровные деньги. Хотя он и не хотел брать денег. Вообще справедливости ради надо сказать, что он не скуп». «Еще бы, подумал Заур, — когда имеешь столько дурных денег, можно не скупиться, особенно для хорошенькой женщины». Все-таки его раздражало и их знакомство, и то, что о нем, о его дурных деньгах и широте замашек она говорила без возмущения. Заур знал, что никогда не сможет, да и не захочет быть таким, но ему хотелось тоже быть богатым и щедрым и делать дорогие подарки Тахмине. Он думал и о том, что, в отличие от Спартака, всецело зависит от родителей и не сможет противопоставить его эффектным жестам ничего, кроме постылых трюизмов о честности, порядочности… И при этом он был счастлив, что ни вся эта мишура, ни возможность удовлетворить любую прихоть женщины, ни «люкс» архиепископа Макариоса, ни шуба, ни кольца, ни даже стихи не принесли Спартаку успеха у Тахмины и Тахмина любит его, Заура, ничем не примечательного и такого заурядного. И он мысленно отметил, что даже имя его присутствует в слове «заурядность».
Об этом своем открытии он хотел сказать Тахмине, но она уже говорила о Мухтаре Магеррамове, режиссере телевидения, замечательном человеке и настоящем друге, и, в ответ на скептические реплики Заура, требовала, чтобы, ради бога, он не ревновал к нему, потому что тут действительно ничего нет, хотя и там, со Спартаком, ничего нет и не могло быть, но там, по крайней мере, были поползновения с его, Спартака, стороны, а Мухтар никогда даже намеком не выказывал ей каких-либо чувств, кроме чисто дружеских, а впрочем, чужая душа потемки, и, может, он втайне и влюблен в нее. Во всяком случае, Мухтар большая умница и очень одаренный человек, и она Заура обязательно с ним познакомит, кстати, ведь он сейчас здесь, в Москве. Это настоящий друг и в беде, и в радости. Друг, который по первому зову примчится в любой час дня и ночи, на любое расстояние, чтобы помочь. У него, правда, и свои проблемы: он не смог вполне проявить себя, хотя и довольно известен. Вот даже здесь, в Москве, она видела, как к нему относятся, знают его, уважают, зовут на настоящую работу. Удивительно способный человек.
Заур думал о том, что вот его, Заура, никто, кроме друзей, соседей, родственников, сослуживцев и парикмахера Самсона, не знает ни в Баку, ни тем более здесь, в Москве… И не талантлив он решительно ни в чем, не только в искусстве, но даже и в своей профессии, и как это, в сущности, обидно: вот ведь с каким восхищением Тахмина говорит об этом Мухтаре Магеррамове… И все-таки он, Заур, несмотря на бездарность, счастливее Мухтара Магеррамова, потому что именно его, Заура, а не Мухтара Магеррамова с его тайной молчаливой любовью и не какую-либо другую знаменитость полюбила Тахмина.
А Тахмина все щебетала; она говорила о людях, всем известных, малоизвестных и вовсе неизвестных, но заслуживающих известности, о талантливых и умных, упорных и трудолюбивых, занимающих большие посты, и ловких и умелых, она говорила о людях, добившихся всего самостоятельно и независимых во всем, а Заур не принадлежал ни к одной из этих категорий, и каждый пример был уколом его самолюбию, — и все-таки он был счастлив, когда после всех этих разговоров Тахмина закрывала глаза и шептала ему: «Ты мой любимый… милый… ты лучше всех… ты самый хороший…»
И ему хотелось сейчас, после пяти часов бесцельного хождения по Москве с постоянным ощущением в себе Тах-мины, ее голоса, рук, неповторимого запаха, рассказать кому-нибудь о своем счастье, о своей любви, о ней, Тахмине. Ему остро хотелось поделиться своим ощущением счастья. Ему казалось, что после того, как он узнал силу своей любви, он может рассказать о ней даже матери и отцу, и они его поймут, ибо чувство такого накала не может не найти отклика. Они поймут, что он счастлив, а это самое главное, и мешать этому грех. Ему даже хотелось (правда, он подумал об этом не без иронии) поделиться своей радостью с семьей Муртузовых — с Алией-ханум, с самим Муртузом Балаеви-чем — и рассеять, как ему казалось, искреннее заблуждение Алии-ханум о Тахмине и ее отношениях со Спартаком. Даже о Спартаке сейчас он думал снисходительно-добродушно: черт с ним, пусть у него было и будет сколько угодно денег и баб, только не Тахмина. Заур с нежностью думал и о Фирангиз, о том, какая она в сущности славная девушка, и он даже женился бы на ней, хотя бы для того, чтобы доставить удовольствие ее семье, а может быть, и ей самой, но так уж получилось, что он любит другую, которая старше и Фирангиз, и его самого, и, быть может, не так чиста, но только с ней одной он может быть счастлив…
В девять вечера он был на Шаболовке и прохаживался у телестудии, куда беспрестанно входили и откуда лишь изредка выходили люди. Все они спешили, суетились и о чем-то оживленно спорили. Прождав минут пятнадцать, Заур вошел в здание. В обширном фойе тоже сновали люди, но пройти они могли, лишь предъявив удостоверение. Зауру оставалось только ждать и тоскливо вглядываться в проход откуда должна была появиться Тахмина. В фойе был» страшно накурено, а в углу даже висела табличка «Мест для курения». Под табличкой на полу стояла круглая цинковая коробка из-под пленок, полная окурков. Время от времени к этой коробке подходили судорожно и торопливо затягивающиеся курильщики. Погасив сигарету о стенку, отчего стена была испещрена черно-серыми круглыми пятнами, они бросали окурки в направлении цинкового круга и так же быстро куда-то исчезали.
— Старик, тракт отменяется, главный перенес все на завтра, на десять утра, начальство изъявило желание смотреть, — говорил высокий молодой парень с длинными свисающими усами другому такому же высокому парню с такими же свисающими усами.
Худая девушка, в черном свитере и узких серых брюках, в наброшенной на плечи шубке, выскочила на улицу, кого-то окликнула и вернулась обратно. Другая девушка, в зеленом пальто и в очках, пыталась кому-то дозвониться по установленному здесь телефону.
— Пожалуйста, молодежную редакцию, будьте любезны.
Видимо, в молодежной редакции никто не ответил, потому что, прождав довольно долго, девушка в очках удрученно опустила трубку.
— Вот, пожалуйста, заявки на актеров, — сказала девушка в черном свитере хрипловатым голосом заядлого курильщика, оставляя пропуск у дежурного. — Сейчас подойдут четверо, пусть поднимутся на второй этаж в третью студию.
— Жень, — окликнули девушку в черном свитере из дальнего конца длинного коридора, — срочно в репетиционную!
Девушка в очках снова набрала номер, вновь в фойе выбежал парень с длинными усами и обрадовано бросился к только что вошедшему молодому человеку в меховой куртке:
— Привет, старина, дай сигарету. Какие у тебя?
— «БТ», — ответил молодой человек, протянув пачку, и спросил: — Ну, как тебе?
— Что?
— Феллини.
— Старик, грандиозно. Я очумел, старик. Сцена в туннеле — блистательно по режиссуре.
— Да, конечно, старик, класс. Но все же, знаешь, на мой взгляд, Феллини от барокко пришел к рококо, — сказал молодой человек в меховой куртке, и Зауру от этой последней фразы стало почему-то безумно смешно.
Девушка в очках наконец дозвонилась до молодежной редакции:
— Ир, это я, Юлька! Битый час я здесь торчу, не могу дозвониться до тебя!
И тут он увидел Тахмину. Она шла по длинному коридору, в длинном вечернем платье, в сопровождении трех мужчин и белокурой девушки, которая показалась Зауру удивительно знакомой. Чуть позже он вспомнил, что знает ее по экрану: она была диктором Центрального телевидения. Из мужчин двое, по-видимому, были москвичами, а о третьем, смуглом человеке в коричневой замшевой куртке, он догадался, хотя ни разу не видел его, что это вне всякого сомнения и есть Мухтар Магеррамов.
В вечернем длинном платье Тахмина была ослепительно хороша. Она увидела Заура и ласково, хотя, как ему показалось, несколько сдержанно и даже чуть смущенно помахала ему. Все пятеро остановились у прохода и довольно долго и оживленно болтали. Один из москвичей, видимо, острил, и все громко смеялись его шуткам — Тахмина и девушка-диктор буквально заливались, смеялся и другой москвич, а Мухтар Магеррамов лишь слегка улыбался. Ревниво и пытливо вглядываясь в Мухтара, Заур еще издали увидел в его умных глазах усталость и печаль. Мухтар был довольно молод, хотя и с сильной проседью в волосах и с абсолютно седыми висками. Его плотная фигура была несколько мешковатой. Может, из-за его одежды, чуть ли не намеренно небрежной и неаккуратной: брюки, обвисшие на коленях, замшевая куртка с засаленными рукавами и воротником, кое-как повязанный и съехавший набок галстук.
Лицо у Мухтара было выразительным, даже красивым, но каким-то изможденным. Это не было усталостью одного перенасыщенного работой дня, скорее печатью частых и привычных разочарований. Разочарований не столько острых, сколько неизбежных.
Мухтар Магеррамов, очевидно, принадлежал к тому типу людей, которых ничем не удивишь, — и если, к сожалению, ничем не обрадуешь, то, к счастью, ничем по-настоящему не огорчишь. Люди седеют по-разному: бывает седина как первый снег, бывает и как плесень. Седина Мухтара была пепельной, и, казалось, пепел покрывал не только его волосы, но и лицо с темными кругами под глазами, с глубокими морщинами на лбу и у рта. У него была тонкая линия темных усов, которые очень шли к его белозубой улыбке — получались две параллельно-контрастные линии белого и черного.
Тахмина еще раз, а потом еще раз бегло взглянула в сторону Заура и даже ухитрилась улыбнуться ему, но продолжала стоять в той группе, будто и не думая прощаться. В фойе входили люди, сразу начинавшие протирать запотевшие стекла очков, вносившие на шапках и пальто тонкую пелену холода — морозное дыхание осенней улицы. Они показывали удостоверения и проходили туда, где стояла Тахмина и ее компания и куда не имел доступа Заур. «Тракт, монитор, ПТС, Феллини, Хуциев, Хессин, Главный», — то и дело слышал Заур и терпеливо ждал, когда Тахмина отделится от этого чужого ему мира, который так быстро освоила, подойдет к нему и они опять пойдут по улицам Москвы, по первому снегу, вместе со своим огромным чувством, принадлежащим только им двоим и не доступным никому другому, какие бы удостоверения кто ни предъявлял.
Наконец Тахмина, видимо, решилась. Она стала прощаться, и мужчины поцеловали ей руку, потом обнялась и расцеловалась с белокурой дикторшей и, помахав им, пошла к выходу. Вместе с ней, попрощавшись с москвичами, шел Мухтар.
Они шли к нему, и Заур растерялся от этого непредвиденного и неизбежного знакомства.
— Познакомьтесь, — сказала Тахмина, — Заур, Мухтар. Я каждому из вас столько наговорила друг о друге, что особенно представлять вас, по-моему, не стоит.
— Очень рад, — сдержанно сказал Мухтар, протягивая руку Зауру.
— Я тоже рад, — учтиво ответил Заур.
— Пойдем, — сказала Тахмина и, когда они вышли на площадь, оказалась между ними и обоих взяла под руки.
— Ну, какие у нас планы, куда путь держим? Неизвестно, кому из двоих предназначался вопрос, но первым ответил Мухтар:
— Куда пожелаешь.
— Заур, — сказала Тахмина, и Заур мысленно отметил, что она назвала его полным именем, а не ласкательным, как обычно, — Мухтар приглашает нас на ужин. Ты против этого похвального намерения ничего не имеешь?
Заур что-то буркнул, с трудом скрывая раздражение. Ему так хотелось повторить вчерашний вечер — пошататься по Москве вдвоем. Но это, по-видимому, исключалось, и последний вечер в Москве он должен терпеть присутствие человека, скорее неприятного ему, чем безразличного, да к тому же Тахмина от его имени приглашает Заура ужинать, хотя он сам и молчит об этом. Впрочем, Мухтар сразу же отозвался:
— Да, если у вас никаких дел нет, Заур, давайте посидим где-нибудь.
Что за странная постановка вопроса «если у вас нет никаких дел»?! Какие у него могут быть здесь дела, кроме Тахмины? Неужели Мухтар не знает и не догадывается об их с Тахминой отношениях? Неужели Тахмина ему ничем не намекнула, когда говорила с ним о Зауре? А может, и он, Заур, не знает и не догадывается об их — Мухтара и Тахмины — истинных отношениях?
Но при этом Заур злился не на Мухтара, а на Тахмину, и у него возникло желание сослаться на занятость и уйти. Но смутный страх, что Тахмина может запросто отпустить его, чтобы проучить либо самоутвердиться в глазах Мухтара, сковал его, и он ответил:
— Нет, я не занят.
— Прекрасно, — сказал Мухтар. — Тогда поедем в Дом кино.
Они сели в такси: Мухтар рядом с водителем, а Тахмина и Заур сзади.
В машине он молчал. Говорили Тахмина и Мухтар. Говорили о только что прошедшей передаче, которая прошла, по их словам, весьма успешно, и вообще их программа получила здесь отличную оценку. И Заур с завистью думал о том, что связывало этих двоих дело, которое они вместе готовили и вместе осуществили, а теперь вот едут отмечать свой успех.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20