при Мухтаре называешь меня Зауром, а как он на минутку отлучается, так опять «Зауричек».
— Ой, боже мой, Зауричек, — расхохоталась Тахмина, — как ты глуп!
— Да уж я не мудр, как боги, официанты и рассуждающие режиссеры.
— О, сколько яду! Глупеныш, ты опять меня ревнуешь. Ну, неужели к Мухтару? Ну хочешь, я при нем поцелую тебя, брошусь тебе на шею и буду называть тебя не только Зауричек, но и Заурченок и еще как тебе угодно.
— Хочу, — сказал Заур. — Давай уйдем отсюда.
— Знакомьтесь, — раздался голос прямо над ними, — это Саша, это Лена, а это мои друзья Тахмина и Заур. Впрочем, вряд ли стоит представлять Сашу и Лену, добавил он.
Это и вправду были очень известные киноактеры — муж и жена. Они уже где-то выпили.
— Очень рад, мадам, — обратился Саша к Тахмине, — вы не возражаете, если я сяду рядом с вами?
— Нет, конечно, прошу вас.
— А вы тоже актриса?
— Нет, я диктор телевидения.
— Ах да, я же видела вас вчера, — сказала Лена. — Нет, кажется, это было позавчера.
— А почему вы не актриса? — спросил Саша.
— Не знаю, — сказала Тахмина. — Об этом надо у режиссера спросить, у Мухтара, в частности.
— Позволь сперва мне спросить, — сказал Мухтар. — Что вы будете пить?
— Да теперь все один хрен, — сказал Саша. — Ну, давай водки.
Принесли водку, Мухтар разлил.
— Вы пьете коньяк, мы водку. Какая-то анархия получается у нас за столом, сказал Саша.
— У нас за столом монархия, — сказал Мухтар, — поскольку есть королева. Даже две королевы.
— О, что значит восточная галантность! — сказала Лена.
— Ну, за знакомство! — сказал Саша. — И за прекрасных женщин Востока в лице моей очаровательной соседки. За прекрасных женщин Востока, сбросивших паранджу и пьющих коньяк. — Он выпил. — Вы носили паранджу? — обратился он затем к Тахмине.
— У нас вообще никогда и никто не носил паранджу, — ответила Тахмина.
— У нас это называется чадрой, это немного другое, — пояснил Мухтар.
— А я знаю, — сказала Лена. — Паранджа — это Узбекистан. Я была в Ташкенте. Там готовят изумительный плов.
— Наш плов лучше, — сказал Заур для того, чтобы его молчаливость не привлекла внимания, но Саша тем не менее уловил этот маневр:
— Ого, сфинкс заговорил. Вы молчали долго и загадочно и наконец раскрыли уста, чтобы защитить честь национальной кухни. Браво! Ну, хорошо. Вздрогнули! — сказал он и опрокинул рюмку. — А вы все-таки не сказали, почему вы такая красавица и не снимаетесь в кино? И куда только смотрят азербайджанские режиссеры?
— Пригласите к себе, сниматься здесь, — сказала Тахмина.
— С удовольствием, только нам надо обменяться адресами и телефонами, — и он, пошарив в карманах, протянул ей визитную карточку.
«Даст Тахмина адрес и телефон?» — думал Заур беспокойно, хоть и понимал, что этот пьяный разговор живущих в разных городах людей ничего не значит.
— Меня можно найти через Мухтара.
— Он что, ваш любовник, этот чертов персюк? — спросил Саша.
— Нет, — сказала Тахмина сухо.
— А кто же ваш любовник?
— У меня нет любовника, — сказала Тахмина. — У меня есть муж.
— А кто же ваш муж?
Секунду поколебавшись, Тахмина указала на Заура:
— Вот он.
Потом Заур и Тахмина долго спорили: у кого лицо вытянулось длиннее — у Саши, у Мухтара или у самого Заура? Потом она объяснила Зауру, что сказала так, чтобы Саша не приставал. В тот момент Заур готов был убить кого-нибудь из-за Тахмины или умереть сам. И, видимо почувствовав его состояние, Саша сказал Зауру почти трезвым голосом:
— Бога ради, только не вздумайте ломать мне ребра, я догадываюсь, что вы в состоянии сделать это блестяще. Я же просто так, от чистого сердца. — И, меняя тему, повернулся к Мухтару: — Старикан, а давненько мы с тобой не пили. Помнишь Пал Палыча-то, нашего декана?
— Ну конечно.
— Помер же.
— Я знаю, давал телеграмму.
— А я даже телеграмму не мог дать, я был в Каннах, понимаешь, представлял нашу последнюю картину, а приехал — мне сказали…
— И как вам понравилось в Каннах? — спросила Тахмина.
— Ээ… Надоело все — приемы, коктейли, а выпить толком невозможно. Ну, посмотрел там новую картину Феллини, ее еще у нас в Союзе нет… Ну, старик, обратился он к Мухтару, — это обалдеть можно.
— А по-моему, — сказал Заур, — Феллини от барокко пришел к рококо.
Это заявление было столь неожиданным, что некоторое время все ошалело смотрели друг на друга, и наконец Саша сказал:
— Ну, ты выдаешь, старик!
А Тахмина расхохоталась и сказала:
— Молодец, Зауричек!
Заур залпом выпил еще рюмку и заявил, что единственная картина, которая на него по-настоящему подействовала, это «Тарзан». Ему хотелось, чтобы они посмеялись над его примитивностью, дремучей отсталостью, но неожиданно Лена сказала:
— Совершенно верно, я тоже так считаю. Тарзан — по крайней мере мужчина, а не… — она не договорила.
— А вы тоже — режиссер? — спросил Саша у Заура.
— Нет, — сказал Заур, — я тунеядец, маменькин сынок, сижу на шее у родителей.
— Тоже дело, — мирно сказал Саша. — Тоже большое искусство — сидеть на шее у родителей, да еще и жену туда усадить.
— Ну, зачем ты так, Зауричек? — укоризненно сказала Тахмина.
— А мне надоели ваши разговоры: Феллини, Канны, таланты, звезды, паруса, пленки и прочая мура. Я самый обыкновенный, простой человек.
— Ну, это уже скучно, — сказала Лена. — Демагогия какая-то пошла. Давайте-ка лучше выпьем.
— А между прочим, — сказал Саша Зауру, — представитель простого народа, где вы достали такие шикарные туфли? Я вот их даже в Париже не мог найти.
— Нравятся? — спросил Заур.
— Весьма. Посмотри-ка, Лен.
Все посмотрели на ноги Заура. Заур подумал и сказал:
— И совершенно новые. Толкаю.
— За сколько?
— За сорок. Сам купил за шестьдесят.
— А какой у вас размер?
— Сорок два.
— Мой размер. Надо же!
— Хотите? — сказал Заур.
— За сорок, говорите?
— Да, только с условием, что вы свои туфли даете мне, я свои даю вам, и вы платите мне тут же, сейчас. Саша подумал и сказал:
— Договорились.
Мухтар, Тахмина и даже Лена не успели опомниться, как Заур и Саша обменялись туфлями, и Саша сказал:
— Лен, дай ему сорок рублей.
— Да не чуди ты…
— Дай, говорю. Туфли — блеск, это он по пьянке отдает. Протрезвеет, передумает.
Лена дала ему сорок рублей, и Мухтар сказал:
— Ну что ж, раз вы такие коммерсанты, давайте выпьем за новые туфли Саши.
— И Заура, — добавила Тахмина.
Заур, извинившись, встал, незаметно прошел к официанту, рассчитался за ужин и вернулся.
— Ну, пора, — сказал Саша. — Все выпито, все съедено, и коммерческая операция успешно завершена, время и по домам.
— Вы идите, — сказал Мухтар, — я вас догоню.
Заур, выходя из зала, с наслаждением следил, как Мухтар подзывает официанта.
Они вышли на улицу. Из одной машины водитель, разогревавший мотор, крикнул:
— Саш, Лен, вы домой, что ли?
— Ага.
— Ну, давайте залезайте.
Саша и Лена, извинившись, сказали, что их подзывает сосед, и все равно им ехать в разных направлениях, попросили передать привет Мухтару и вообще чтобы звонили, заходили, когда в следующий раз окажутся в Москве, а завтра они вылетают в Киев, а то можно было бы увидеться. Они сели в машину, помахали, и машина, развернувшись, поехала к площади Восстания. И в это время вышел Мухтар.
— Как вам не стыдно, Заур? — сказал он беззлобно. — Ведь это я пригласил вас на ужин.
— Что? — сказала Тахмина. — Так вот почему… Дурачок ты!
Она бросилась ему на шею и повисла, визжа.
Зауру не хотелось выпускать ее из объятий, хоть он и чувствовал тяжелое присутствие Мухтара.
— Вы в метро? — спросил Мухтар.
— Нет, — сказал Заур, — мы пройдемся пешком.
Мухтар попрощался и торопливо зашагал к станции «Краснопресненская», и Заур, задержавшись взглядом на ссутулившейся усталой спине и мешковатой фигуре режиссера, подумал о Мухтаре его же словами: измятая простыня, которой уже никогда не быть парусом и которой парус может только сниться в одиноком номере гостиницы в чужом городе.
Холодный, пронзительный бакинский ветер бил в стекло будки телефона-автомата, в которой Заур окоченевшими пальцами вращал ледяной диск.
— Алло.
— Это я.
— Ага, — сказала она, и в голосе ее не было ни радости, ни огорчения серый бесцветный голос, серый бесцветны тон, серый бесцветный день.
— Когда мы встретимся?
— Я сама тебе позвоню.
— Когда?
— Не знаю.
— Сегодня?
— Нет, нет, не сегодня, и не завтра, и не послезавтра. Через несколько дней.
— Но почему?
— Потом, Заур. Мне надо решить один важный вопрос. Потом ты узнаешь. Прошу тебя, только очень прошу, ты мне пока не звони, хорошо? Несколько дней, неделю, может быть. Так надо. Хорошо?
— Ну хорошо, — сказал он без особого энтузиазма.
— Слово мужчины? Я сама тебе позвоню. Ну, пока.
— А ты меня любишь?
— Люблю, люблю, — поспешно и как-то машинально сказала она, и в этих словах было больше желания поскорее закончить разговор, чем вложенного в них смысла.
— Ну хорошо, до свидания, — сказал он.
— Пока, — сказала она и сразу же повесила трубку. Он некоторое время слушал короткие, назойливо одинаковые гудки — ду, ду, ду…
Проходили дни, и он вздрагивал от каждого телефонного звонка на работе и дома, но Тахмина не звонила. И мать, чувствуя его состояние, нервное и раздраженное, по-своему толковала его, вернее, имела несколько толкований, каждое из которых тревожило ее.
После решимости, проявленной Зауром с поездкой в Москву, Зивяр-ханум поняла, что на этой стадии радикальные меры могут дать лишь обратный эффект, и избрала другой путь: ежедневно малыми дозами, намеками или открыто, резко или мягко, но методично и неустанно изливала по каплям, по крупицам собранную информацию о «непорядочности» Тахмины, о ее прошлых и недавних похождениях, и всякий раз, до того как Заур пресекал эти разговоры или просто уходил из комнаты, из дому, она успевала посеять в нем зернышко отчуждения и сомнения, уязвить его самолюбие.
— Я слышала, — говорила Зивяр-ханум, — что не ты один был в Москве? — Заур, не чувствуя подвоха, прислушивался к следующей фразе. — По тому же поводу, что и ты, и в то же самое время там был и Мухтар Магеррамов, — заканчивала она, зная, что Заур, может быть, уже и не услышит продолжения. — Как же вы ее делили-то? В другой раз:
— Вчера смотрела телепередачу. Режиссер — Магеррамов. Вы же с ним почти родственники…
Заур выбегал из комнаты, не зная, как ему быть; все требования не вмешиваться в его дела и все ссылки на то, что он уже взрослый, приводили к тому, что разговор откладывался на несколько часов или, в лучшем случае, на сутки. Оставался единственный выход — уйти из дома, и он внутренне был готов к этому, даже не задумываясь особенно, куда и к кому пойдет.
Проблема была в другом: он готов был порвать с семьей из-за Тахмины, но любила ли его Тахмина — он не знал, несмотря на все, что было. И, быть может, это незнание, эти сомнения и были ростками тех самых семян, которые сеяла Зивяр-ханум.
— Ты только очередной экспонат в богатой коллекции, — говорила мать. — У нее к тебе чисто спортивный интерес. Жаль, что ты мне сын и между матерью и сыном должна быть какая-то завеса. А то я живо объяснила бы тебе, чего нужно от тебя такой женщине, как она. У нее же все мужчины распределены заранее: муж для ширмы, Спартак для содержания, Дадаш для карьеры, Мухтар для славы, ну а ты, дурачок, для развлечения.
Зивяр-ханум приводила и другие соображения: «Я знаю, на что она рассчитывает: думает, что мы умрем — я и твой отец — и наша квартира, все наше добро, все сбережения останутся ей».
Эта версия была уж вовсе невероятной, и Заур из чистого любопытства спрашивал:
— Не понимаю, каким образом она может рассчитывать на вашу квартиру и добро.
— Очень просто. Она думает, мы скоро умрем, и она женит тебя на себе. Это она в гробу увидит, — взвинчивала себя Зивяр-ханум.
— Так у нее ж есть муж! — пытался Заур как-то привести этот бред в систему.
— Да что стоит такой разойтись с мужем?
— Значит, дело обстоит следующим образом: у нее есть муж и квартира. Она разводится, остается без мужа и без квартиры для того, чтобы заполучить нового мужа и квартиру, когда лет через сто родители этого нового мужа умрут. Так, что ли?
Ему было и смешно, и грустно от фантастических предположений матери, они даже немного успокаивали его своей явной нелепостью. Значит, и другие слова, сведения, разговоры матери были такой же нелепостью. Ну конечно же все, что она пересказывала с чужих слов об отношениях Тахмины с Мухтаром, об их московской поездке (а ведь все там было на глазах у Заура), — такая же неправда. Да, но разве он, Заур, знает все детали даже этой ее московской поездки? А что было в дни до его приезда?
— Они даже в Баку приехали в одном купе, — говорила Зивяр-ханум, и это было правдой. Но когда мать добавила: «в двухместном купе», Заур знал, что это ложь, они приехали в четырехместном купе, и он даже видел их попутчиков пожилую супружескую пару. А с другой стороны, разве он может быть до конца уверен, что знает все об отношениях Тахмины с Мухтаром? Так же, как и о ее отношениях со Спартаком, с Дадашем? Он знал об этом только от нее самой да вот еще от матери, которая суммировала, сгущала и передавала ему мнение «всего города». Так где же была правда? В том, что говорила Тахмина? Или в том, что твердил «весь город»? Когда они бывали вместе, его сомнения исчезали сами собой, то ли от искренности и любви, которые она излучала, то ли от счастья, которое он испытывал от одного ее присутствия. А что, если не было ни любви, ни искренности — была лишь искусная игра? Тогда, значит, счастье тоже было мнимым и ложным? И он вспоминал почему-то ее слова, сказанные в домодедовском лесу, чуть позже, когда они шли по шоссе к Москве: «Если мы сейчас испытываем счастье, это и есть правда, единственная и самая настоящая».
— Помяни мое слово, — говорила мать. — Она разойдется с мужем. У нее свои планы. Вот и Алия говорит, что она перешла на телевидение, чтобы подцепить этого самого Мухтара. Ради бога, пусть цепляет кого хочет, лишь бы от тебя отцепилась.
«Может, так оно и есть», — думал Заур. Может, был выбор: Мухтар и он, Заур. И выбор сделан, и не в пользу Заура. Победу одержала солидность, более прочное, более самостоятельное и независимое положение в жизни, шанс на артистическую карьеру. Поэтому она и не звонит.
Прошло десять дней, а она не звонила, и лишь однажды он увидел ее случайно, мельком — на экране телевизора. И много позже, когда все уже было окончательно решено, она рассказала ему о том дне, о нескольких часах, изменивших русло ее жизни.
Да, Тахмина наконец решилась и набрала номер.
— Да, да, — ответил низкий женский голос. — Я слушаю, — повторил он три секунды спустя.
Тахмина протянула руку, чтобы повесить трубку, но остановилась, перевела дыхание и сказала, зная, что этими словами решается все:
— Попросите Манафа.
Теперь на другом конце провода наступило молчание, вызванное замешательством, и тогда Тахмина сказала фразу, которую репетировала целый день:
— Раз уж я позвонила по этому номеру, значит, я знаю, что он у вас. Так попросите, пожалуйста, его к телефону.
Видимо, они совещались — телефон молчал. Потом послышались шаги, а затем и голос Манафа — испуганный и нерешительный голос человека, готового отказаться от самого себя, готового утверждать, что он это вовсе не он, а кто-то другой
— Да.
— Это я, Манаф, Тахмина, — сказала она и на миг испугалась, что с ним может случиться обморок, но пути назад уже не было. — Теперь, надеюсь, тебе ясно, что я знаю обо всем, знаю, что ты не в командировке, не в Тбилиси, а в Баку у Раи. — Ей хотелось назвать и фамилию, и адрес, но это было бы уж лишним. Причем я знаю об этом уже давно. Так вот, я никогда не устраивала тебе сцен и сейчас не собираюсь. Но я хочу, чтобы ты приехал на полчаса сюда, ко мне, и мы с тобой решим один важный вопрос. Мы должны развестись.
Ни единого слова, ни единого звука не издал Манаф, и лишь когда Тахмина спросила: «Ну что, сможешь ты приехать?» — он еле выговорил одно-единственное слово:
— Хорошо.
Он приехал минут через двадцать бледный как смерть. Ей стало бы даже жаль его, если бы он не был ей так отвратителен.
— Мы должны развестись, Манаф, — сказала она. — И немедленно. Дальше так продолжаться не может. У меня есть знакомый судья, и формальности будут исполнены быстро.
Он не проронил ни слова, ошеломленный неожиданно свалившейся напастью. Ломался весь уклад его тщательно налаженной и столь же тщательно, как ему казалось, законспирированной двойной жизни.
— Твои связи с Раей или с любой другой женщиной — я не буду называть имен, хотя, поверь, их знаю, — здесь ни при чем. Ты мне давно изменяешь, и, как видишь, я много лет терпела это, потому что не люблю тебя. Я не хочу сказать, что когда-то любила, а потом разлюбила. Я тебя никогда не любила. Это обидно, но это так. Мы совсем разные люди, и наш брак был ошибкой, давай признаем это.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
— Ой, боже мой, Зауричек, — расхохоталась Тахмина, — как ты глуп!
— Да уж я не мудр, как боги, официанты и рассуждающие режиссеры.
— О, сколько яду! Глупеныш, ты опять меня ревнуешь. Ну, неужели к Мухтару? Ну хочешь, я при нем поцелую тебя, брошусь тебе на шею и буду называть тебя не только Зауричек, но и Заурченок и еще как тебе угодно.
— Хочу, — сказал Заур. — Давай уйдем отсюда.
— Знакомьтесь, — раздался голос прямо над ними, — это Саша, это Лена, а это мои друзья Тахмина и Заур. Впрочем, вряд ли стоит представлять Сашу и Лену, добавил он.
Это и вправду были очень известные киноактеры — муж и жена. Они уже где-то выпили.
— Очень рад, мадам, — обратился Саша к Тахмине, — вы не возражаете, если я сяду рядом с вами?
— Нет, конечно, прошу вас.
— А вы тоже актриса?
— Нет, я диктор телевидения.
— Ах да, я же видела вас вчера, — сказала Лена. — Нет, кажется, это было позавчера.
— А почему вы не актриса? — спросил Саша.
— Не знаю, — сказала Тахмина. — Об этом надо у режиссера спросить, у Мухтара, в частности.
— Позволь сперва мне спросить, — сказал Мухтар. — Что вы будете пить?
— Да теперь все один хрен, — сказал Саша. — Ну, давай водки.
Принесли водку, Мухтар разлил.
— Вы пьете коньяк, мы водку. Какая-то анархия получается у нас за столом, сказал Саша.
— У нас за столом монархия, — сказал Мухтар, — поскольку есть королева. Даже две королевы.
— О, что значит восточная галантность! — сказала Лена.
— Ну, за знакомство! — сказал Саша. — И за прекрасных женщин Востока в лице моей очаровательной соседки. За прекрасных женщин Востока, сбросивших паранджу и пьющих коньяк. — Он выпил. — Вы носили паранджу? — обратился он затем к Тахмине.
— У нас вообще никогда и никто не носил паранджу, — ответила Тахмина.
— У нас это называется чадрой, это немного другое, — пояснил Мухтар.
— А я знаю, — сказала Лена. — Паранджа — это Узбекистан. Я была в Ташкенте. Там готовят изумительный плов.
— Наш плов лучше, — сказал Заур для того, чтобы его молчаливость не привлекла внимания, но Саша тем не менее уловил этот маневр:
— Ого, сфинкс заговорил. Вы молчали долго и загадочно и наконец раскрыли уста, чтобы защитить честь национальной кухни. Браво! Ну, хорошо. Вздрогнули! — сказал он и опрокинул рюмку. — А вы все-таки не сказали, почему вы такая красавица и не снимаетесь в кино? И куда только смотрят азербайджанские режиссеры?
— Пригласите к себе, сниматься здесь, — сказала Тахмина.
— С удовольствием, только нам надо обменяться адресами и телефонами, — и он, пошарив в карманах, протянул ей визитную карточку.
«Даст Тахмина адрес и телефон?» — думал Заур беспокойно, хоть и понимал, что этот пьяный разговор живущих в разных городах людей ничего не значит.
— Меня можно найти через Мухтара.
— Он что, ваш любовник, этот чертов персюк? — спросил Саша.
— Нет, — сказала Тахмина сухо.
— А кто же ваш любовник?
— У меня нет любовника, — сказала Тахмина. — У меня есть муж.
— А кто же ваш муж?
Секунду поколебавшись, Тахмина указала на Заура:
— Вот он.
Потом Заур и Тахмина долго спорили: у кого лицо вытянулось длиннее — у Саши, у Мухтара или у самого Заура? Потом она объяснила Зауру, что сказала так, чтобы Саша не приставал. В тот момент Заур готов был убить кого-нибудь из-за Тахмины или умереть сам. И, видимо почувствовав его состояние, Саша сказал Зауру почти трезвым голосом:
— Бога ради, только не вздумайте ломать мне ребра, я догадываюсь, что вы в состоянии сделать это блестяще. Я же просто так, от чистого сердца. — И, меняя тему, повернулся к Мухтару: — Старикан, а давненько мы с тобой не пили. Помнишь Пал Палыча-то, нашего декана?
— Ну конечно.
— Помер же.
— Я знаю, давал телеграмму.
— А я даже телеграмму не мог дать, я был в Каннах, понимаешь, представлял нашу последнюю картину, а приехал — мне сказали…
— И как вам понравилось в Каннах? — спросила Тахмина.
— Ээ… Надоело все — приемы, коктейли, а выпить толком невозможно. Ну, посмотрел там новую картину Феллини, ее еще у нас в Союзе нет… Ну, старик, обратился он к Мухтару, — это обалдеть можно.
— А по-моему, — сказал Заур, — Феллини от барокко пришел к рококо.
Это заявление было столь неожиданным, что некоторое время все ошалело смотрели друг на друга, и наконец Саша сказал:
— Ну, ты выдаешь, старик!
А Тахмина расхохоталась и сказала:
— Молодец, Зауричек!
Заур залпом выпил еще рюмку и заявил, что единственная картина, которая на него по-настоящему подействовала, это «Тарзан». Ему хотелось, чтобы они посмеялись над его примитивностью, дремучей отсталостью, но неожиданно Лена сказала:
— Совершенно верно, я тоже так считаю. Тарзан — по крайней мере мужчина, а не… — она не договорила.
— А вы тоже — режиссер? — спросил Саша у Заура.
— Нет, — сказал Заур, — я тунеядец, маменькин сынок, сижу на шее у родителей.
— Тоже дело, — мирно сказал Саша. — Тоже большое искусство — сидеть на шее у родителей, да еще и жену туда усадить.
— Ну, зачем ты так, Зауричек? — укоризненно сказала Тахмина.
— А мне надоели ваши разговоры: Феллини, Канны, таланты, звезды, паруса, пленки и прочая мура. Я самый обыкновенный, простой человек.
— Ну, это уже скучно, — сказала Лена. — Демагогия какая-то пошла. Давайте-ка лучше выпьем.
— А между прочим, — сказал Саша Зауру, — представитель простого народа, где вы достали такие шикарные туфли? Я вот их даже в Париже не мог найти.
— Нравятся? — спросил Заур.
— Весьма. Посмотри-ка, Лен.
Все посмотрели на ноги Заура. Заур подумал и сказал:
— И совершенно новые. Толкаю.
— За сколько?
— За сорок. Сам купил за шестьдесят.
— А какой у вас размер?
— Сорок два.
— Мой размер. Надо же!
— Хотите? — сказал Заур.
— За сорок, говорите?
— Да, только с условием, что вы свои туфли даете мне, я свои даю вам, и вы платите мне тут же, сейчас. Саша подумал и сказал:
— Договорились.
Мухтар, Тахмина и даже Лена не успели опомниться, как Заур и Саша обменялись туфлями, и Саша сказал:
— Лен, дай ему сорок рублей.
— Да не чуди ты…
— Дай, говорю. Туфли — блеск, это он по пьянке отдает. Протрезвеет, передумает.
Лена дала ему сорок рублей, и Мухтар сказал:
— Ну что ж, раз вы такие коммерсанты, давайте выпьем за новые туфли Саши.
— И Заура, — добавила Тахмина.
Заур, извинившись, встал, незаметно прошел к официанту, рассчитался за ужин и вернулся.
— Ну, пора, — сказал Саша. — Все выпито, все съедено, и коммерческая операция успешно завершена, время и по домам.
— Вы идите, — сказал Мухтар, — я вас догоню.
Заур, выходя из зала, с наслаждением следил, как Мухтар подзывает официанта.
Они вышли на улицу. Из одной машины водитель, разогревавший мотор, крикнул:
— Саш, Лен, вы домой, что ли?
— Ага.
— Ну, давайте залезайте.
Саша и Лена, извинившись, сказали, что их подзывает сосед, и все равно им ехать в разных направлениях, попросили передать привет Мухтару и вообще чтобы звонили, заходили, когда в следующий раз окажутся в Москве, а завтра они вылетают в Киев, а то можно было бы увидеться. Они сели в машину, помахали, и машина, развернувшись, поехала к площади Восстания. И в это время вышел Мухтар.
— Как вам не стыдно, Заур? — сказал он беззлобно. — Ведь это я пригласил вас на ужин.
— Что? — сказала Тахмина. — Так вот почему… Дурачок ты!
Она бросилась ему на шею и повисла, визжа.
Зауру не хотелось выпускать ее из объятий, хоть он и чувствовал тяжелое присутствие Мухтара.
— Вы в метро? — спросил Мухтар.
— Нет, — сказал Заур, — мы пройдемся пешком.
Мухтар попрощался и торопливо зашагал к станции «Краснопресненская», и Заур, задержавшись взглядом на ссутулившейся усталой спине и мешковатой фигуре режиссера, подумал о Мухтаре его же словами: измятая простыня, которой уже никогда не быть парусом и которой парус может только сниться в одиноком номере гостиницы в чужом городе.
Холодный, пронзительный бакинский ветер бил в стекло будки телефона-автомата, в которой Заур окоченевшими пальцами вращал ледяной диск.
— Алло.
— Это я.
— Ага, — сказала она, и в голосе ее не было ни радости, ни огорчения серый бесцветный голос, серый бесцветны тон, серый бесцветный день.
— Когда мы встретимся?
— Я сама тебе позвоню.
— Когда?
— Не знаю.
— Сегодня?
— Нет, нет, не сегодня, и не завтра, и не послезавтра. Через несколько дней.
— Но почему?
— Потом, Заур. Мне надо решить один важный вопрос. Потом ты узнаешь. Прошу тебя, только очень прошу, ты мне пока не звони, хорошо? Несколько дней, неделю, может быть. Так надо. Хорошо?
— Ну хорошо, — сказал он без особого энтузиазма.
— Слово мужчины? Я сама тебе позвоню. Ну, пока.
— А ты меня любишь?
— Люблю, люблю, — поспешно и как-то машинально сказала она, и в этих словах было больше желания поскорее закончить разговор, чем вложенного в них смысла.
— Ну хорошо, до свидания, — сказал он.
— Пока, — сказала она и сразу же повесила трубку. Он некоторое время слушал короткие, назойливо одинаковые гудки — ду, ду, ду…
Проходили дни, и он вздрагивал от каждого телефонного звонка на работе и дома, но Тахмина не звонила. И мать, чувствуя его состояние, нервное и раздраженное, по-своему толковала его, вернее, имела несколько толкований, каждое из которых тревожило ее.
После решимости, проявленной Зауром с поездкой в Москву, Зивяр-ханум поняла, что на этой стадии радикальные меры могут дать лишь обратный эффект, и избрала другой путь: ежедневно малыми дозами, намеками или открыто, резко или мягко, но методично и неустанно изливала по каплям, по крупицам собранную информацию о «непорядочности» Тахмины, о ее прошлых и недавних похождениях, и всякий раз, до того как Заур пресекал эти разговоры или просто уходил из комнаты, из дому, она успевала посеять в нем зернышко отчуждения и сомнения, уязвить его самолюбие.
— Я слышала, — говорила Зивяр-ханум, — что не ты один был в Москве? — Заур, не чувствуя подвоха, прислушивался к следующей фразе. — По тому же поводу, что и ты, и в то же самое время там был и Мухтар Магеррамов, — заканчивала она, зная, что Заур, может быть, уже и не услышит продолжения. — Как же вы ее делили-то? В другой раз:
— Вчера смотрела телепередачу. Режиссер — Магеррамов. Вы же с ним почти родственники…
Заур выбегал из комнаты, не зная, как ему быть; все требования не вмешиваться в его дела и все ссылки на то, что он уже взрослый, приводили к тому, что разговор откладывался на несколько часов или, в лучшем случае, на сутки. Оставался единственный выход — уйти из дома, и он внутренне был готов к этому, даже не задумываясь особенно, куда и к кому пойдет.
Проблема была в другом: он готов был порвать с семьей из-за Тахмины, но любила ли его Тахмина — он не знал, несмотря на все, что было. И, быть может, это незнание, эти сомнения и были ростками тех самых семян, которые сеяла Зивяр-ханум.
— Ты только очередной экспонат в богатой коллекции, — говорила мать. — У нее к тебе чисто спортивный интерес. Жаль, что ты мне сын и между матерью и сыном должна быть какая-то завеса. А то я живо объяснила бы тебе, чего нужно от тебя такой женщине, как она. У нее же все мужчины распределены заранее: муж для ширмы, Спартак для содержания, Дадаш для карьеры, Мухтар для славы, ну а ты, дурачок, для развлечения.
Зивяр-ханум приводила и другие соображения: «Я знаю, на что она рассчитывает: думает, что мы умрем — я и твой отец — и наша квартира, все наше добро, все сбережения останутся ей».
Эта версия была уж вовсе невероятной, и Заур из чистого любопытства спрашивал:
— Не понимаю, каким образом она может рассчитывать на вашу квартиру и добро.
— Очень просто. Она думает, мы скоро умрем, и она женит тебя на себе. Это она в гробу увидит, — взвинчивала себя Зивяр-ханум.
— Так у нее ж есть муж! — пытался Заур как-то привести этот бред в систему.
— Да что стоит такой разойтись с мужем?
— Значит, дело обстоит следующим образом: у нее есть муж и квартира. Она разводится, остается без мужа и без квартиры для того, чтобы заполучить нового мужа и квартиру, когда лет через сто родители этого нового мужа умрут. Так, что ли?
Ему было и смешно, и грустно от фантастических предположений матери, они даже немного успокаивали его своей явной нелепостью. Значит, и другие слова, сведения, разговоры матери были такой же нелепостью. Ну конечно же все, что она пересказывала с чужих слов об отношениях Тахмины с Мухтаром, об их московской поездке (а ведь все там было на глазах у Заура), — такая же неправда. Да, но разве он, Заур, знает все детали даже этой ее московской поездки? А что было в дни до его приезда?
— Они даже в Баку приехали в одном купе, — говорила Зивяр-ханум, и это было правдой. Но когда мать добавила: «в двухместном купе», Заур знал, что это ложь, они приехали в четырехместном купе, и он даже видел их попутчиков пожилую супружескую пару. А с другой стороны, разве он может быть до конца уверен, что знает все об отношениях Тахмины с Мухтаром? Так же, как и о ее отношениях со Спартаком, с Дадашем? Он знал об этом только от нее самой да вот еще от матери, которая суммировала, сгущала и передавала ему мнение «всего города». Так где же была правда? В том, что говорила Тахмина? Или в том, что твердил «весь город»? Когда они бывали вместе, его сомнения исчезали сами собой, то ли от искренности и любви, которые она излучала, то ли от счастья, которое он испытывал от одного ее присутствия. А что, если не было ни любви, ни искренности — была лишь искусная игра? Тогда, значит, счастье тоже было мнимым и ложным? И он вспоминал почему-то ее слова, сказанные в домодедовском лесу, чуть позже, когда они шли по шоссе к Москве: «Если мы сейчас испытываем счастье, это и есть правда, единственная и самая настоящая».
— Помяни мое слово, — говорила мать. — Она разойдется с мужем. У нее свои планы. Вот и Алия говорит, что она перешла на телевидение, чтобы подцепить этого самого Мухтара. Ради бога, пусть цепляет кого хочет, лишь бы от тебя отцепилась.
«Может, так оно и есть», — думал Заур. Может, был выбор: Мухтар и он, Заур. И выбор сделан, и не в пользу Заура. Победу одержала солидность, более прочное, более самостоятельное и независимое положение в жизни, шанс на артистическую карьеру. Поэтому она и не звонит.
Прошло десять дней, а она не звонила, и лишь однажды он увидел ее случайно, мельком — на экране телевизора. И много позже, когда все уже было окончательно решено, она рассказала ему о том дне, о нескольких часах, изменивших русло ее жизни.
Да, Тахмина наконец решилась и набрала номер.
— Да, да, — ответил низкий женский голос. — Я слушаю, — повторил он три секунды спустя.
Тахмина протянула руку, чтобы повесить трубку, но остановилась, перевела дыхание и сказала, зная, что этими словами решается все:
— Попросите Манафа.
Теперь на другом конце провода наступило молчание, вызванное замешательством, и тогда Тахмина сказала фразу, которую репетировала целый день:
— Раз уж я позвонила по этому номеру, значит, я знаю, что он у вас. Так попросите, пожалуйста, его к телефону.
Видимо, они совещались — телефон молчал. Потом послышались шаги, а затем и голос Манафа — испуганный и нерешительный голос человека, готового отказаться от самого себя, готового утверждать, что он это вовсе не он, а кто-то другой
— Да.
— Это я, Манаф, Тахмина, — сказала она и на миг испугалась, что с ним может случиться обморок, но пути назад уже не было. — Теперь, надеюсь, тебе ясно, что я знаю обо всем, знаю, что ты не в командировке, не в Тбилиси, а в Баку у Раи. — Ей хотелось назвать и фамилию, и адрес, но это было бы уж лишним. Причем я знаю об этом уже давно. Так вот, я никогда не устраивала тебе сцен и сейчас не собираюсь. Но я хочу, чтобы ты приехал на полчаса сюда, ко мне, и мы с тобой решим один важный вопрос. Мы должны развестись.
Ни единого слова, ни единого звука не издал Манаф, и лишь когда Тахмина спросила: «Ну что, сможешь ты приехать?» — он еле выговорил одно-единственное слово:
— Хорошо.
Он приехал минут через двадцать бледный как смерть. Ей стало бы даже жаль его, если бы он не был ей так отвратителен.
— Мы должны развестись, Манаф, — сказала она. — И немедленно. Дальше так продолжаться не может. У меня есть знакомый судья, и формальности будут исполнены быстро.
Он не проронил ни слова, ошеломленный неожиданно свалившейся напастью. Ломался весь уклад его тщательно налаженной и столь же тщательно, как ему казалось, законспирированной двойной жизни.
— Твои связи с Раей или с любой другой женщиной — я не буду называть имен, хотя, поверь, их знаю, — здесь ни при чем. Ты мне давно изменяешь, и, как видишь, я много лет терпела это, потому что не люблю тебя. Я не хочу сказать, что когда-то любила, а потом разлюбила. Я тебя никогда не любила. Это обидно, но это так. Мы совсем разные люди, и наш брак был ошибкой, давай признаем это.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20