Ничтожество!
Он не знал, как это получилось, но он ударил Тахмину. Она обхватила лицо руками и выбежала из комнаты. Заур встал, медленно пошел к двери и уже в дверях полез в карман, вернулся обратно в комнату и оставил ключ на тумбочке. Проходя по коридору, он невольно обернулся в сторону кухни. Тахмина сидела за кухонным столом, закрыв лицо руками.
Он хлопнул дверью.
Нельзя забывать, нельзя забывать, нельзя забывать, что это только игра. Ведь помнил же он об этом все свои молодые годы, вступив в мир, связанный с женщинами, помнил постоянно во всех своих знакомствах, привязанностях, более или менее долгих, в своих мимолетных или продолжительных связях. И как же он позволил себе забыть этот важный урок и опыт жизни взрослого мужчины? Как мог он допустить, чтобы все это так захлестнуло его и принесло ему такую нестерпимую боль? Нельзя было забывать, нельзя было забывать. Он забыл и поплатился. Как же он мог так обмануться? Обмануться, приняв это за любовь? Ты думал, что с тобой одним произошло чудо. Ты думал, а это мечта, это возможно лишь в книгах, в кино. Как же ты так обманулся в свои двадцать четыре года? Как же ты забыл горькие, но жизненно необходимые уроки своего возраста и попался на удочку? Как же ты так попался?
Долгие блуждания по улицам привели его на окраину города, в глухие темные переулки. Здесь кончались дома и начинался пустырь.
Его мучили кошмары. Но кто-то наконец включил полный свет, и он проснулся.
В дверях в полосатой пижаме стоял Азер Марданов.
— Ты что кричишь? — спросил он сонным, но довольно бодрым голосом.
— Я кричал? — переспросил Заур.
— Да. Я через комнату услышал. Что, плохой сон приснился?
Над изголовьем кровати Заура было окно, по стеклу размеренно постукивали капли дождя.
— Да нет, — сказал Заур и потянулся за сигаретами.
Азер потушил свет, ушел к себе, и Заур закурил.
Сами ноги привели его вчера сюда, в дом его старого университетского товарища Азера Марданова, который по счастливой случайности оказался в этот вечер дома, а не в экспедиции, как обычно. Он ничего не знал об истории Заура, она прошла мимо него, хотя и была притчей во языцех всего города, и Заур ни словом не обмолвился о ней. Он сказал только, что хотел бы остаться хотя бы на несколько дней.
— Пожалуйста, — сказал Азер, — хоть на год. Я все равно через три дня уезжаю.
Может, Заур пришел сюда, помня о холостяцком образе жизни Азера и о широте его натуры, а может, в Зауре все-таки крепко засела мысль о переходе в экспедицию, о чем они болтали до поздней ночи за бутылкой сухого вина.
— Я поговорю с Идрисом, — сказал Азер. Идрис был их общим учителем в университете, крупным геологом-теоретиком и практиком и шефствовал над экспедицией, в которой работал Азер. — Думаю, что он тебя помнит и поможет. Я завтра же поговорю с ним.
Они болтали о работе Заура в издательстве и о работе Азера в экспедиции, об общих знакомых, старых друзьях, преподавателях, о мировом чемпионате по футболу, о жизни, о женщинах, о необходимости завести семью, о детях — обо всем, и Заур ни словом, ни намеком не коснулся последних месяцев своей жизни. Будто их и не было. Визит к Азеру Марданову казался теперь Зауру единственной возможностью обрести самого себя, и он думал, что не нужны ему ни Тахмина со всеми огорчениями, которые она ему причиняет, ни родители со всеми своими пресными назиданиями… Он геолог, черт возьми, у него есть профессия, прекрасная профессия, если ей отдаться по-настоящему, и зачем ему все эти душевные драмы, когда есть работа, горы, друзья…
— Я выполнил вашу просьбу, — сказал Заур, забирая у Дадаша свое заявление. Подождал ровно четыре дня и вот сегодня, в понедельник, хочу вручить заявление начальству.
— Все же решил уйти? — сказал Дадаш. — Но куда? Ты об этом подумал?
— Не беспокойтесь, — сказал Заур, — подумал. Я уже договорился, и меня берут в геологическую партию на Филиз-чай.
Дадаш испытующе смотрел на него.
— Ну, а что мне сказать твоему отцу?
— А вам ничего не надо ему говорить, — сказал Заур. — Я сегодня зайду к нему и все скажу сам.
Заур был абсолютно спокоен, проходя по двору, когда даже дети, играющие в футбол, остановились и глазели на него, а самый шустрый побежал сообщить потрясающую новость своим домашним. И уже глазели на него соседи, высунув головы из окон, мелькнула даже лысина Муртуза Балаевича. Заур совершенно спокойно подошел к дверям квартиры с табличкой «Профессор М. Зейналлы» и был спокоен, когда нажал звонок и услышал шаги за дверью. Он узнал шаги матери и одновременно услышал стук собственного сердца.
Дверь открылась, и в тот же миг, как он увидел мать, он понял, что его приход не был для нее неожиданностью. «Дадаш успел предупредить», — догадался он и сказал:
— Здравствуй, мама.
— Здравствуй, — спокойно сказала мать и добавила: — Ну, заходи. — И только одна эта фраза была признаком того, что вернулся после почти месячного отсутствия блудный сын, ибо так не Приглашают в дом человека, который живет в нем постоянно. Он вошел в коридор и, раздеваясь, удивился неожиданному для него такту матери: ни ахов и охов, ни слез, упреков, восторгов, поцелуев. Просто и обычно, будто ничего и не произошло.
— Как отец? — спросил он.
— Сейчас лучше, — сказала мать, — но мы так испугались, когда первый приступ был и давление подскочило.
Заур вошел в комнату отца. Отец, сидя за своим письменным столом, что-то писал. Он поднялся, увидел Заура и протянул ему руку. Потом они оба сели, а мать ушла готовить чай.
— Ну, как ты? — первым нарушил молчание Заур.
Отец долго и подробно рассказывал о своей болезни, о консилиуме, о назначениях, лекарствах и их действии, пытаясь, как понимал Заур, этими разговорами на нейтральные темы заполнить время, которое было необходимо для того, чтобы восстановить нарушенное месяц назад статус-кво.
Вернулась Зивяр-ханум, у нее были красные глаза, но она улыбалась. Зивяр-ханум принесла чай, они пили маленькими глотками из стаканов армуду и уже втроем обсуждали болезнь отца. Зивяр-ханум краткими репликами как бы невзначай сообщала Зауру о мелких семейных событиях, происшедших за это время, о том, кто из знакомых был у них в гостях, от кого из родственников получили письмо, кто из друзей звонил и спрашивал Заура, и даже упомянула о том, что вселение в кооперативный дом, в котором был записан Заур, ожидается в конце месяца. Ордера уже выписаны, ей сказал человек, который видел их собственными глазами.
Отца, видимо, уже утомили эти разговоры, и он красноречиво уткнулся в свои записи. Заур встал и, не прощаясь с отцом, прошел в другую комнату. Мать последовала за ним, и только в этот момент Заур уловил в ее глазах страх, который она не могла скрыть, — страх, вызванный зыбкостью и неопределенностью его визита. Она не знала, как он пришел, на час или навсегда, навестить больного отца или остаться, порвал с Тахминой окончательно или временно отпросился у нее для встречи с несчастными родителями. И теперь Зивяр-ханум следила за его передвижениями: куда он пойдет — к выходу, к своей комнате или останется здесь, сядет на стул и, может быть, попросит поесть. Заур оглядывал стены, как бы видя их впервые.
И, не выдержав томительного ожидания, Зивяр-ханум спросила:
— Я тебе постель поменяла. Будешь купаться? Заур ответил не только на этот вопрос, но и на тот, невысказанный, который подразумевался:
— Да.
Как приятно было после энергичного растирания мочалкой, ароматного шампуня и душа растянуться в мягкой и чистой постели, в снежной белизне простыни, пододеяльника, наволочки и глядеть на стены своего детства, знакомые каждой трещиной, каждой клеточкой обоев, электрическим и телефонным проводом, на книги, на магнитофонные записи, фотографии, которые он снимал когда-то сам и сам расклеивал по стенам. А под рукой — тумбочка с пепельницей, сигаретами, спичками, транзисторным приемником, японским магнитофоном, телефоном, ночником. Все так близко, удобно, уютно, привычно и знакомо. Как он любил возиться с аппаратурой — фотографической, звукозаписывающей. Потом любовь к автомобилю вытеснила эти его увлечения, и любимым занятием стала возня с мотором. В углу стояли гантели, эспандер — спорт он тоже совсем забросил. Нельзя терять форму, в его возрасте это особенно опасно — так незаметно и пузо отрастишь.
Раздался звонок, и, инстинктивно испугавшись его, Заур тут же осознал, что сейчас и здесь ему бояться нечего, никакими душевными тревогами звонок этот ему грозить не может: ни отбоя, ни чужого мужского голоса, ни угроз матери, адресованных Тахмине.
Он поднял трубку.
— Заур?
— Да, — он сразу узнал голос Медины.
— Я уже три дня вас ищу, не могла найти на работе, да и дома вас нет.
— А что такое?
— Заур, не знаю… — она заметно волновалась, — можно ли об этом говорить по телефону… Понимаете, Тахмине очень плохо.
— А что с ней?
— Она сама не своя. Она, конечно, ничего не знает о моем звонке… Как вы ушли — она прямо как сумасшедшая. Я даже боюсь, как бы она чего с собой не сделала.
— Да ну? — спросил Заур чуть насмешливее, чем ему хотелось.
— Вчера я проснулась ночью — три или половина четвертого было, — вижу, свет у нее горит и музыка играет. Пошла к ней — вижу, сидит на диване, обхватив руками колени, слушает музыку и пьет. Целую бутылку коньяка одна выпила.
— Ну, это еще не очень страшно. Приятное времяпрепровождение, — сказал Заур.
— Ой, Заур, — с досадой сказала Медина. — Как же вы не понимаете — ей очень плохо. Она мне сказала, что хотела бы умереть. Заур молчал.
— Ну, как вы не понимаете, ведь любит она вас единственного из всех.
— Из всех, — с усмешкой повторил Заур. — В том-то и дело, что из всех.
Медина промолчала.
— Да ведь и с мужем она рассталась из-за вас…
— Ну уж, — сказал Заур. Конечно же Медина паникует. И ему, Зауру, в первые дни было очень трудно, но вот прошла почти неделя — ничего, все постепенно образуется и успокоится.
— Заходите завтра вечером ко мне, — сказала Медина. — Ко мне, не к ней. Поговорим подробно обо всем. Тут какое-то недоразумение. Жаль мне ее!
— Хорошо, — сказал Заур. — Спокойной ночи.
— Спокойной ночи. Только не говорите ей, что я звонила.
Вот, пожалуйста, — первая ночь после его возвращения, первая спокойная ночь, и опять его выбили из колеи, надо же! Конечно, он завтра не пойдет к Медине. Он закурил и попытался думать о чем-то другом, но снова и снова возвращался мыслями к Тахмине, которая, может быть, лежит сейчас пластом на диване или сидит, обхватив руками колени, как говорила Медина, или лицо, как сам он помнит ее в последний раз, пьет, слушает музыку, тихо плачет. А что, если позвонить ей? Позвонить и поговорить?! Или позвонить и дать отбой. А если ее нет? Но сегодня же пятница, она не на работе. А где же? Дома, наверное. А если телефон не ответит? Он опять будет нервничать, он это знал, и его удивляло, что даже сейчас ему небезразлично, дома она или нет. Так что лучше не звонить, чтобы ничего не знать и не нервничать в случае, если ее нет.
Лучше завтра позвонить. Днем. Или утром. Нет, утром она работает. По субботам она почти всегда уходит на целый день — до позднего вечера. Но на экране в субботу ее не было. «По субботам у нас репетиции, тракт», — говорила она.
Заур позвонит ей завтра вечером. И внезапно ему стало необычайно радостно и легко от возможности снова позвонить ей: ведь все эти дни он думал о ней, как о человеке, с которым все окончательно порвано. А почему, собственно, кончено? Почему просто не позвонить ей, как-то полуизвиниться за пощечину? Очевидно, можно будет и повидаться: за неделю острота обиды, наверное, прошла, и если Медина не врет и Тахмина серьезно переживает их разрыв, то она не будет артачиться, они наверняка встретятся. Они вообще будут встречаться, почему бы нет, но уже совершенно на других началах: Заур уже не позволит себе попасться в капкан, да и родителям не нужно доставлять лишние огорчения, не в том они возрасте, не то здоровье. Он, Заур, все будет делать теперь с ясной головой. На первом месте теперь — его работа. Но время от времени… Для отдыха, так сказать, для того, чтобы немного отвлечься, развлечься, увлечься. Стоп. Слова-то близкие, но между ними опасная грань — только «не увлечься». Ни в коем случае. Они будут встречаться, иногда, не так часто и, конечно, не давая пищи для лишних разговоров и вместе с тем сохраняя все самое приятное и хорошее, что было в их отношениях. Без ненужных потрясений, переживаний, сохраняя полную свободу, и ему уже не будет никакого дела до ее личной жизни: важно, что она будет с ним, а все остальное не будет, не должно быть для него важно. В общем, он пришел к тому, с чего, собственно, и начинались их отношения. Ему теперь не нужны были ни ее верность, ни ее любовь, а только ее готовность временами быть с ним. И ничего больше. И на этом счастливом и казавшемся ему единственно верным решении он заснул.
Он проснулся рано, умылся и прошел на кухню. Разливая чай, Зивяр-ханум сказала:
— А знаешь, отец сделал тебе подарок. Он дал зарок отдать его в тот день, когда ты вернешься, но теперь, кажется, смущается. Попросил, чтобы сказала я.
Она протянула Зауру ключи:
— Пойди-ка посмотри, что в гараже.
И Заур, спускаясь к гаражу, знал, что там, и сердце его сладко замирало. Он не ошибся: открыв гараж, Заур на месте своего старого «Москвича» увидел новую сверкающую «Волгу».
За обедом они с отцом выпили немного вина (отец лишь пригубил, да и Заур пил маленькими глотками). Выпили без тоста, молча чокнулись, но оба поняли, что пьют в честь возвращения Заура. Потом они выпили за новую «Волгу», за выздоровление отца, за Зивяр-ханум, которая приготовила такой вкусный плов, и даже… за кооперативную квартиру.
Потом отец ушел к себе, а Заур сказал, что хочет немного обкатать новую машину.
— Ты же выпил! — с беспокойством сказала Зивяр-ха-нум.
— Да что я выпил? — улыбнулся Заур. — Стакан сухого вина — это называется выпить? Я скоро вернусь…
* * *
Подобно тому как человек, за короткое время резко похудевший, ощущает непомерную ширину своего старого костюма, так Заур почувствовал габариты новой машины, когда, выводя ее из гаража, старался выдержать непривычную для него дистанцию правого борта «Волги», чтобы не задеть тесные воротца. Как всегда, со стороны руля, слева, он не глядел на расстояние — его он мог контролировать чутьем, а справа оставалось больше пространства.
Заур ехал по улицам города, ощущая неожиданное волнение от власти над большой и сильной машиной, которая теми же рычагами и педалями, что и на «Москвиче», приводилась в куда более мощное и быстрое движение, как бы переливая свое могущество и в водителя, ею управляющего. Улицы, такие привычные, когда он был за рулем «Москвича», стали вдруг узкими, и Заур не знал, возьмет ли этот поворот его «Волга», не задев газетного киоска справа и дерева слева. И как бы инстинктивно пытаясь прорвать эту паутину городских улиц и переулков, закупоренных к тому же другими машинами, нерасторопными и беспечными пешеходами, пытаясь освободиться от власти красных светофоров, запретительных знаков и предупреждений, Заур выехал на Московское шоссе и теперь упивался скоростью, которую так щедро и легко давала ему эта машина, чувствуя, как все больше и больше подчиняется она его воле и настроению. Он обгонял машины, идущие в направлении к аэропорту, и незаметно для себя стал приближаться к противоположному — северному побережью Апшерона.
Великолепное бетонированное шоссе было почти пусто, лишь изредка попадались встречные грузовики, и, освобожденный от необходимости быть внимательным, он, как обычно за рулем, отдавался во власть размышлений и воспоминаний и вдруг осознал, что давно уже не ездил по этому маршруту — по пути их с Тахминой летних путешествий. Впервые за последнюю неделю он подумал о Тахмине асболютно спокойно, обстоятельно, без эмоций. Он думал о своем вчерашнем разумном решении — не порывать с ней окончательно, обрубив, однако, все чрезмерное в их отношениях. Так, собственно, и начиналась их связь — для него, по крайней мере, — и все было так спокойно и хорошо до того, как он по глупости вбил себе в голову, что это нечто большее, чем просто связь. Как все было отлично до ее появления на экране телевизора в день его рождения, когда она поздравила его на весь Союз, и до московской их встречи — до тех дней, которые создали у него иллюзию счастья и страх потерять его. Лучше жить без особого счастья, но зато и без сомнений в нем и страха за него.
Он въехал в поселок, и знакомые места — дома с парными, как двугорбый верблюд, дымоходами и ветряными мельницами на крышах, с низкими заборами, выложенными из неровных камней, со стелющимися по пескам виноградниками навевали воспоминания о былых днях, счастливых своим ничем не потревоженным покоем. Без страстей, без потерь, без обвалов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20