«Без моря что за жизнь — прозябание!»
Теперь он доволен: и жена не ругает, и мечта сбылась. Потому, видимо, и настроение у него всегда хорошее, всегда улыбается. Шкерочный нож так и играет в его руке.
— Давай, давай! — весело кричит он штурману Гене.— Шевелись!
И стучит рукояткой ножа по скользкому от молоки столу.
— Вас вон сколько, а я один! — хрипит в ответ красный от натуги штурман Гена, молниеносно отсекая рыбе головы.
Его не надо подгонять, работает он виртуозно и сам кого хочешь подгонит. В работе он не ищет легких мест. Но почему-то, когда смотрю на работу Володи Днепровского и штурмана Гены, думается мне, что к разным целям они стремятся. Одному — работа удовольствие, человеческая необходимость, а другому... Другой за этой работой видит кассу на берегу. Работают же оба — позавидуешь: ловко, сильно, азартно. Только азарт разный.
За шкерочным столом и Римма Васильевна. Она уже успела перевязать ногу Зайкину и вновь вернулась на палубу. Рядом с ней Шевчук. Лицо в поту, смеется. Поглядывает на меня, подмаргивает — ну как, мол, здорово! Вот она — настоящая работа рыбака! Руки его так и мелькают. Не отстает от него и Римма Васильевна. Я сейчас их всех люблю, они мне очень по душе такие вот — потные, тяжело дышащие, измазанные кровью, чешуей, молокой и внутренностями. Лиц почти не видно — покрыты коростой спекшейся на африканском солнце бурой грязи. А штурман Гена все продолжает брызгать из-под пилы рыбьей кровью и чешуей.
Чувствую, что начинаю сдавать. Уже не так легко ходит рука с ножом, уже отекли ноги от напряженного и недвижного стояния на месте.
Все сильнее и сильнее жжет солнце. Ни ветерка, ни дождичка с океана. И сам океан как расплавленное олово. Даже от воды духота. Африка рядом.
Скорей бы уж кончалась эта подвахта! Не выдюжу. «Ладно, не ной! — прицыкиваю на себя.— Другим не легче». Вон еле тащит корзину рефмеханик Эдик, смуглый, маленький, подвижный и безотказный. На подвахте всегда на самом трудном месте — на подаче. А силенок у него — не очень.
Кидаю ошкеренную рыбину в корзину, а попадаю в него.
— Кто это меня? — недоуменно спрашивает Эдик, уже готовый улыбнуться в ответ на шутку.
— Извини. Я.
Эдик улыбается, мол, бывает.
Кидаю вторую и — что за черт!—опять в него.
— А сейчас кто? — поднимает голову Эдик, уже без улыбки.
— Извини. Опять я.
Кидаю третью и снова вместо корзины попадаю в Эдика. Ну что за напасть!
Эдик смотрит на меня укоризненно и подозрительно.
— Не буду больше,— заверяю я и четвертой рыбиной хлещу ему прямо по лицу. Будто кто нарочно направляет мою руку. (Позднее понял, что это от усталости, руки уже не слушались.)
«Ну,— думаю,— сейчас взорвется!» Но Эдик обиженно качает головой и молча идет к шлангу умываться. Только нагибается, как кто-то врубает полный напор, и тугая струя бьет Эдику в лицо, чуть с ног не сшибает. «Сейчас озвереет»,— жду я. Нет, наоборот, смеется. Возвращается к столу весь мокрый, зато чистый.
— В сапоги налил,—смеется Эдик, показывая осле пительно белые зубы. Он уже загорел, черный как африканец, и зубы резко выделяются на смуглом лице.
Вода по резиновому фартуку скатилась в сапоги, налилось порядком, слышно, как хлюпает она у него в бахилах. Но выливать он не стал: некогда — идет шкерка. Мокрое шлепанье рыбы, стук ножей, визг циркульных пил, тяжелое дыхание матросов... Темп, темп, темп!
Сизая дымка, что была с утра над океаном, рассосалась, и над головой плавится белое тропическое солнце. Жжет зверски. Пот заливает лицо, выедает глаза, но утираться некогда — за кормой уже всплыл и подтащен к слипу новый трал, набитый втугую рыбой. Надо быстрее освобождать палубу для новых тонн.
Шутки и смех стихли. Все работают на пределе. С остервенением. Рвутся, как спортсмены к финишной ленточке. Скорей, скорей!
А силы уходят. Еще немного, еще чуть-чуть, и я — пас. Скорей бы уж кончалась подвахта.
— Музыку! — хрипло кричит капитан, увидев в окне
рубки Тин Тиныча. Тот кивает в ответ и спешит в радио
рубку.
И через минуту над океаном наяривает русская плясовая. Матросы оживляются, веселее стучат ножи, утихнувший было азарт работы снова разгорается. Слышится смех.
— Шевели лаптей, робяты! — подбадривает Егорыч, начпрод.— Дярёвня близко.
— Давай, давай! — выдыхает штурман Гена и яростно отсекает рыбьи головы.
Капитан, на минуту прекратив работу, вытирает пот и говорит:
— С англичанами рядом ловили. Отдадим оба трал, ихний капитан вынесет кресло на палубу и кричит: «Мастер, мюзик!» Заведем ему русские песни. Сидит, курит, слушает. Больше всего «Калинку» любил.
— Эй, кто-нибудь! — кричит Мишель де Бре пересохшим ртом.— Полосни из шланга!
Андрей Ивонтьев быстро подскакивает к шлангу, врубает воду, кричит:
— Сейчас я вам, мальчики! Сейчас я вас, красавчики!
Мощная струя забортной воды хлещет по рядам матросов за шкерочными столами. Крик, хохот, фырканье. Соленая тугая струя бьет мне в лицо, в грудь, чуть не сбивает с ног. Разгоряченное тело охватывает озноб, и сразу же проходит усталость. Ух, здорово! Будто заново народился.
— Кончай! — кричит Егорыч, отфыркиваясь. — За борт смоешь, лешак!
Будто невзначай Андрей окатил с головы до ног и капитана и, перекрывая вентиль, с опаской косит глазом на Носача. Капитан же снисходительно усмехается: он понял все. Андрей облегченно улыбается: кто знает, чем бы это могло кончиться! Капитан у нас с характером.
И опять шкерка, опять работа —по сторонам некогда глянуть.
Ну наконец-то все!
Быстро убираем тяжелые столы. Сгребаем деревянными гребками с палубы рыбьи головы, хвосты, обрезки и бекаса к мукомолке в «карман». Дружно кричим:
— Пошел! Пошел!
И наваливаемся на гребки, упираясь ими в гору бекаса и рыбьих отходов. Мишель де Бре поливает гору из шланга, чтобы разбить ее, разжижить. И вот стронулась она, пошла-пошла! Мы ускоряем шаг и уже бежим, чтобы не потерять инерции, чтобы не застопорить. Бегу из последних сил, запнусь — не встану. На подмогу кидаются еще несколько человек, и с дружным криком, со свистом заталкиваем мы эту гору в мукомольный «карман», к горловине. Довольные, идем к новой куче, и все повторяется снова. А ноги уже дрожат, подкашиваются.
— Шабаш! — весело кричит штурман Гена.
Окатываем палубу из шланга. Для следующей подвахты место подготовлено. Те, кто нас сменяет, уже выходят на палубу. Они еще чисты, не мокры и со свежими силами.
Сейчас для них поднимут трал.
И начнется шкерка!
Но нас это уже не касается. Мы — все! Мы — отработали.
Медленно спускаемся в рыбцех. Там мы снимем свои мокрые, облепленные рыбьей чешуей и кровью рыбацкие доспехи, повесим их сушить, а сами пойдем в душ.
— Глядите! — кричит кто-то.— Дельфины!
Перед тем как нырнуть в дверь рыбцеха, вижу стаю дельфинов. На огромной скорости они обгоняют «Ка-тунь». То выскакивают, сверкая светлым брюхом, на поверхность, то стремительно ныряют, разрезая острым темным спинным плавником волны. Они, как истребители в небе, в четком строю показывают фигуры высшего пилотажа над водой. Стремительные, изящные существа будто знают, что ими любуются, и они все повторяют и повторяют свои номера.
— Живут же! — с восторженной завистью произносит Мартов и победоносно оглядывает всех нас, будто это он придумал дельфинов.
— Красивее их ничего не видал,— говорит капитан, и обгорелое под африканским солнцем лицо его освещается мягкой улыбкой, глаза голубеют. Он любовно смотрит на прекрасных и грациозных дельфинов, а я смотрю на него. Красив сейчас капитан. И меньше всего он похож на морского грозного волка, просто стареющий, добрый и уставший от моря человек.
Добираюсь до штурманской душевой. На траулере две душевые: одна для матросов, другая для комсостава. Сбрасываю с себя пропотевшее белье, отмываю грязь, потом стою под прохладным душем, чувствую, как возвращаются силы, блаженствую. Стою под освежающим душем, а перед глазами широкая и длинная река погубленной рыбы за кормой. «Что делают? Что делают!..»
До сознания не сразу доходит стук, кто-то ломится в дверь. Открываю.
— Ты что, уснул тут? — спрашивает Носач недовольно.— Стучу, стучу.
У капитана в каюте есть своя ванна, но он не любит в ней мыться, ходит в штурманский душ.
— Нет, не уснул. Задумался.
— Рано еще задумываться. Еще только два месяца в рейсе. Вот к концу, когда шесть месяцев будет, тогда задумаешься,— усмехается капитан.— Тогда, дорогой, сильно задумаешься.
Носач быстро сбрасывает мокрые грязные штаны, все в чешуе, в рыбьих внутренностях, в крови, стягивает потную майку. Последние дни, как пошла большая рыба, Носач все время такой. Мишель де Бре говорит: «У меня одна машина на него работает». В прачечной траулера две огромные стиральные машины, на домашние они совсем не похожи. В них прачка Мишель де Бре стирает наше рабочее и постельное белье.
Капитан сбросил с себя все и стоит передо мной во всей своей красе. Странно как —лицо в крупных глубоких морщинах, вьющийся густой еще чуб сильно побит сединой, глаза с усталым прищуром много повидавшего и познавшего человека, а тело все еще молодое, сильное, стройное, без старческой дряблости кожи, без жировых складок, без лишнего мяса. Красивый мужик капитан.
Носач регулирует напор душа, делает его сильнее и становится под воду, блаженно фыркает, с него стекают грязные ручьи.
— Так о чем задумался, если не секрет? — добродушно спрашивает он, душ привел его в хорошее расположение духа.
— Да вот подумал: столько рыбы угробили. Целая река протянулась. И все— давленая, погубленная. Что же они делают?
— Что! Что! — вдруг кричит Носач.— Рыбу ловят! Вот что!
— Ты не ори на меня! — взрываюсь и я.— Мы тут оба без штанов, мы тут сейчас равные!
— Без штанов, да не равные! — хоть и сбавляет тон Носач, но смотрит на меня яростно, смаргивает с ресниц набегающую воду.— Ты вот чистенький стоишь, а я вот грязный.
И правда, я уже вымылся, а он еще смывает пот, грязь.
— Тебе что! — опять повышает голос Носач.— Ты поплавал, посмотрел — и ручкой нам помашешь. Да еще накатаешь потом про нас, какие мы тут несознательные. А я должен дать заработок всем, и тебе в том числе. И план, план выполнить обязан! План — это все! Ясно, дорогой? Сейчас для меня нет ничего выше плана! Во-от!
— При чем тут ты, «Катунь»? Это они в океане безобразничают. Раздавили, искромсали и пустили погибать!
— Рыбу он пожалел! — опять взвивается Носач.—А людей не жалеешь! Люди вкалывают до седьмого пота! Задарма, что ль! Они в рейс идут заработать, а не книжечки писать! Стоит тут, чистенький, поучает, прокурор какой нашелся! В сторонке стоять и критику наводить — легче всего!
Носач уже орет на меня, а голосом его бог не обидел. Я тоже ору. Мы потеряли контроль над собой.
В дверь кто-то сильно стучит, ломится прямо. Я открываю. Всовывается голова Шевчука. Очки его сразу запотевают, он снимает их и беззащитно хлопает глазами;
— Вы чего тут орете? — тревожно спрашивает он.— А? Чего тут у вас ?
— Ничего,— уже остывая, отвечает Носач.— Моемся. Чего ты всполошился?
— Да как чего! Прибежал-прибежал третий штурман, говорит: капитан и писатель закрылись в душевой и орут друг на друга, кабы не подрались.— Шевчук протирает очки, надевает их и уже зряче, внимательно глядит на нас.— Вы чего тут орете на весь траулер?
— Да ничего,— отвечает Носач и пускает на себя холодный душ, охладиться.— Тут вот наш писатель розовые слюни пустил. Рыбу ему, видишь ли, жалко. Давленая, она погибла, критику наводит. А есть он ее любит, между прочим.
— А-а,— почему-то с облегчением вздыхает Шевчук.—А я уж думал...
— Чего ты думал? Деремся, что ль? —усмехается капитан.— Да ты раздевайся, мойся. А то мы голые, а ты одетый. Неравноправие. Вон писатель говорит, что голые— все равноправные. Так что давай, чтоб все были
на равных.
— Нервы у всех! — Шевчук быстро скидывает с себя одежду.— Всего два месяца в рейсе, а уже у всех нервы!..
И правда, я тоже заметил, что экипаж стал взвинченный, чуть что — стычки словесные, крик. Хлопот у первого помощника теперь прибавилось. Все же тяжело человеку на железной коробке среди безбрежного простора воды. Днем и ночью — все вода да вода вокруг, все железо да
железо под ногами.
— Нервы, черт бы побрал их! — опять вздыхает Шевчук, обмывая свое крепкое молодое тело под душем. Он плотнее нас с Носачом, ниже ростом, коренаст, рыхловат немного и совсем незагорелый, загар к нему не пристает.
— Чего ты все про нервы? — настораживается Носач.
— Чепе у нас,— неохотно отвечает Шевчук.
— Что такое? — Носач перестает полоскаться под душем.
— Из-за Чифа. Не хотел я брать собаку на борт, и
вот, пожалуйста.
— Да не тяни ты! — сердится Носач.
— Дворцов пнул Чифа, а Ивонтьев ему за это в ухо.
— Как в ухо? — капитан строго смотрит на первого
помощника.
— А так. Правым кулаком в левое ухо. А тут третий штурман прибегает и говорит: капитан и писатель орут друг на друга.
— Да ладно тебе, заладил,— морщится Носач.— Ты мне про чепе доложи.
— Доложил уже. Один другому в ухо, а тот пообещал
его за борт столкнуть.
--Ну?
— Ну и все,— отвечает Шевчук.— Что тебе еще? Мало? Собрание надо собирать, о дисциплине говорить, на берег докладывать, «фитиль» получать. Не знаешь, что ль, как это бывает? Они подрались, а нам с тобой по выговору влепят. Вот и все.
Носач молчит, холодная вода обтекает его крепкое мускулистое тело, бежит ручьями вниз.
— Ты погоди с собранием-то,— недовольно говорит он.— Ты лучше ко мне их приведи. По одному. Без шума.
— Скрыть хочешь,— грустно усмехается Шевчук.— Этого не скроешь. Все равно в парткоме узнают. Да и мне положено доложить о нарушении дисциплины на судне. Как тут без собрания?
— Все равно давай их ко мне!
Носач быстро вытирается и уходит из душевой.
— Что теперь будет? —спрашиваю я.
— Не знаю, что он задумал,— вздыхает Шевчук.— Собрания все равно не миновать. Слушай, потри мне спину. Между лопаток. Прямо зудит.
Через полчаса я вижу, как из каюты капитана по одному выходят Ивонтьев и Дворцов. Тихие, смущенные. Дворцов вроде даже напуган. Или так показалось?
— Ты что с ними сделал? — спрашиваю я, входя в капитанскую каюту.
Носач зло обернулся, но, увидев меня, криво усмехается:
— Кулак каждому показал. Поднес и сказал: «Сам
буду бить! Видишь кулак?»
Он и мне показывает свой кулак. Кулак у Носача — быка свалить можно.
— Ну а серьезно?
— Серьезно! — вздыхает Носач.— Собрание будем собирать. Выговор влепим. В личное дело запишем. Премию отберем. Как еще!
СОБРАНИЕ
— Так почему драка? — спрашивает Шевчук.
— Из-за Кабысдоха,— усмехается Голявкин и обводит всех веселыми глазами — ищет поддержку у матросов, сидящих в столовой.— Развели тут... животных.
— Собака помешала тебе? — спрашивает Дворцова первый помощник, не обращая внимания на слова Голяв-кина.
— --Держать собак и кошек на судне запрещено санитарным надзором,— наставительно отвечает Дворцов. Чувствуется, что он подготовился к собранию.
— Правила знает! — усмехается сидящий за столом президиума Носач.— Что выгодно, он помнит.
— Не помнит только, что бить животных негуманно,— говорит Шевчук.
— А держать команду без берега — гуманно? — задает вопрос Голявкин.
— О заходе в порт разговор будет потом,— прерывает Голявкина Шевчук.— Сейчас мы разбираем — почему драка.
— В том, что ударил, виноват, конечно,— говорит Ивонтьев.— Такую мразь надо было просто за борт выбросить.
— Думаешь, что говоришь? — сердито хмурит брови Шевчук.
— Думаю,— отвечает Ивонтьев.— Я понимаю, что говорю не то, и, конечно, не стал бы бросать его за борт — все равно он не утонет. Дерьмо не тонет.
Матросы дружно хохочут. Они явно на стороне Ивонтьева.
— Он оскорбляет меня, прошу записать в протокол! — вскакивает Дворцов.— Да еще при начальстве. И начальство потакает ему.— Он уже наступает.— За это начальство должно понести ответ.
Носач багровеет, но сдерживает себя. Шевчук призывает собрание к порядку. А Голявкин, пытаясь заступиться за дружка, бьет на жалость:
— Он в детдоме воспитывался, сами знаете. Надо это учесть.
— Из детдома не он один,— подает голос Фомич.—Я тоже из детдомовцев. Еще тридцатых годов.
Для меня это — неожиданность.
Кончилось все это тем, что и Дворцову, и Ивонтьеву вкатили по выговору. Кто-то предложил лишить их премии. После окончания рейса, если план будет перевыполнен, нам дадут премию. Правда, это еще на воде вилами писано. Будет план, нет, никто не знает.
— Еще раз подерутся—лишим,— обещает Носач. —-Пойдем навстречу пожеланиям трудящихся.
— А если — еще? — насмешливо спрашивает Голявкин. Он все время задирается.
— А если — еще, то под суд! — рубит Носач.
— Теперь вопрос о соцсоревновании,— говорит Шевчук.— Думаем заключить договор с траулером Севастопольской базы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Теперь он доволен: и жена не ругает, и мечта сбылась. Потому, видимо, и настроение у него всегда хорошее, всегда улыбается. Шкерочный нож так и играет в его руке.
— Давай, давай! — весело кричит он штурману Гене.— Шевелись!
И стучит рукояткой ножа по скользкому от молоки столу.
— Вас вон сколько, а я один! — хрипит в ответ красный от натуги штурман Гена, молниеносно отсекая рыбе головы.
Его не надо подгонять, работает он виртуозно и сам кого хочешь подгонит. В работе он не ищет легких мест. Но почему-то, когда смотрю на работу Володи Днепровского и штурмана Гены, думается мне, что к разным целям они стремятся. Одному — работа удовольствие, человеческая необходимость, а другому... Другой за этой работой видит кассу на берегу. Работают же оба — позавидуешь: ловко, сильно, азартно. Только азарт разный.
За шкерочным столом и Римма Васильевна. Она уже успела перевязать ногу Зайкину и вновь вернулась на палубу. Рядом с ней Шевчук. Лицо в поту, смеется. Поглядывает на меня, подмаргивает — ну как, мол, здорово! Вот она — настоящая работа рыбака! Руки его так и мелькают. Не отстает от него и Римма Васильевна. Я сейчас их всех люблю, они мне очень по душе такие вот — потные, тяжело дышащие, измазанные кровью, чешуей, молокой и внутренностями. Лиц почти не видно — покрыты коростой спекшейся на африканском солнце бурой грязи. А штурман Гена все продолжает брызгать из-под пилы рыбьей кровью и чешуей.
Чувствую, что начинаю сдавать. Уже не так легко ходит рука с ножом, уже отекли ноги от напряженного и недвижного стояния на месте.
Все сильнее и сильнее жжет солнце. Ни ветерка, ни дождичка с океана. И сам океан как расплавленное олово. Даже от воды духота. Африка рядом.
Скорей бы уж кончалась эта подвахта! Не выдюжу. «Ладно, не ной! — прицыкиваю на себя.— Другим не легче». Вон еле тащит корзину рефмеханик Эдик, смуглый, маленький, подвижный и безотказный. На подвахте всегда на самом трудном месте — на подаче. А силенок у него — не очень.
Кидаю ошкеренную рыбину в корзину, а попадаю в него.
— Кто это меня? — недоуменно спрашивает Эдик, уже готовый улыбнуться в ответ на шутку.
— Извини. Я.
Эдик улыбается, мол, бывает.
Кидаю вторую и — что за черт!—опять в него.
— А сейчас кто? — поднимает голову Эдик, уже без улыбки.
— Извини. Опять я.
Кидаю третью и снова вместо корзины попадаю в Эдика. Ну что за напасть!
Эдик смотрит на меня укоризненно и подозрительно.
— Не буду больше,— заверяю я и четвертой рыбиной хлещу ему прямо по лицу. Будто кто нарочно направляет мою руку. (Позднее понял, что это от усталости, руки уже не слушались.)
«Ну,— думаю,— сейчас взорвется!» Но Эдик обиженно качает головой и молча идет к шлангу умываться. Только нагибается, как кто-то врубает полный напор, и тугая струя бьет Эдику в лицо, чуть с ног не сшибает. «Сейчас озвереет»,— жду я. Нет, наоборот, смеется. Возвращается к столу весь мокрый, зато чистый.
— В сапоги налил,—смеется Эдик, показывая осле пительно белые зубы. Он уже загорел, черный как африканец, и зубы резко выделяются на смуглом лице.
Вода по резиновому фартуку скатилась в сапоги, налилось порядком, слышно, как хлюпает она у него в бахилах. Но выливать он не стал: некогда — идет шкерка. Мокрое шлепанье рыбы, стук ножей, визг циркульных пил, тяжелое дыхание матросов... Темп, темп, темп!
Сизая дымка, что была с утра над океаном, рассосалась, и над головой плавится белое тропическое солнце. Жжет зверски. Пот заливает лицо, выедает глаза, но утираться некогда — за кормой уже всплыл и подтащен к слипу новый трал, набитый втугую рыбой. Надо быстрее освобождать палубу для новых тонн.
Шутки и смех стихли. Все работают на пределе. С остервенением. Рвутся, как спортсмены к финишной ленточке. Скорей, скорей!
А силы уходят. Еще немного, еще чуть-чуть, и я — пас. Скорей бы уж кончалась подвахта.
— Музыку! — хрипло кричит капитан, увидев в окне
рубки Тин Тиныча. Тот кивает в ответ и спешит в радио
рубку.
И через минуту над океаном наяривает русская плясовая. Матросы оживляются, веселее стучат ножи, утихнувший было азарт работы снова разгорается. Слышится смех.
— Шевели лаптей, робяты! — подбадривает Егорыч, начпрод.— Дярёвня близко.
— Давай, давай! — выдыхает штурман Гена и яростно отсекает рыбьи головы.
Капитан, на минуту прекратив работу, вытирает пот и говорит:
— С англичанами рядом ловили. Отдадим оба трал, ихний капитан вынесет кресло на палубу и кричит: «Мастер, мюзик!» Заведем ему русские песни. Сидит, курит, слушает. Больше всего «Калинку» любил.
— Эй, кто-нибудь! — кричит Мишель де Бре пересохшим ртом.— Полосни из шланга!
Андрей Ивонтьев быстро подскакивает к шлангу, врубает воду, кричит:
— Сейчас я вам, мальчики! Сейчас я вас, красавчики!
Мощная струя забортной воды хлещет по рядам матросов за шкерочными столами. Крик, хохот, фырканье. Соленая тугая струя бьет мне в лицо, в грудь, чуть не сбивает с ног. Разгоряченное тело охватывает озноб, и сразу же проходит усталость. Ух, здорово! Будто заново народился.
— Кончай! — кричит Егорыч, отфыркиваясь. — За борт смоешь, лешак!
Будто невзначай Андрей окатил с головы до ног и капитана и, перекрывая вентиль, с опаской косит глазом на Носача. Капитан же снисходительно усмехается: он понял все. Андрей облегченно улыбается: кто знает, чем бы это могло кончиться! Капитан у нас с характером.
И опять шкерка, опять работа —по сторонам некогда глянуть.
Ну наконец-то все!
Быстро убираем тяжелые столы. Сгребаем деревянными гребками с палубы рыбьи головы, хвосты, обрезки и бекаса к мукомолке в «карман». Дружно кричим:
— Пошел! Пошел!
И наваливаемся на гребки, упираясь ими в гору бекаса и рыбьих отходов. Мишель де Бре поливает гору из шланга, чтобы разбить ее, разжижить. И вот стронулась она, пошла-пошла! Мы ускоряем шаг и уже бежим, чтобы не потерять инерции, чтобы не застопорить. Бегу из последних сил, запнусь — не встану. На подмогу кидаются еще несколько человек, и с дружным криком, со свистом заталкиваем мы эту гору в мукомольный «карман», к горловине. Довольные, идем к новой куче, и все повторяется снова. А ноги уже дрожат, подкашиваются.
— Шабаш! — весело кричит штурман Гена.
Окатываем палубу из шланга. Для следующей подвахты место подготовлено. Те, кто нас сменяет, уже выходят на палубу. Они еще чисты, не мокры и со свежими силами.
Сейчас для них поднимут трал.
И начнется шкерка!
Но нас это уже не касается. Мы — все! Мы — отработали.
Медленно спускаемся в рыбцех. Там мы снимем свои мокрые, облепленные рыбьей чешуей и кровью рыбацкие доспехи, повесим их сушить, а сами пойдем в душ.
— Глядите! — кричит кто-то.— Дельфины!
Перед тем как нырнуть в дверь рыбцеха, вижу стаю дельфинов. На огромной скорости они обгоняют «Ка-тунь». То выскакивают, сверкая светлым брюхом, на поверхность, то стремительно ныряют, разрезая острым темным спинным плавником волны. Они, как истребители в небе, в четком строю показывают фигуры высшего пилотажа над водой. Стремительные, изящные существа будто знают, что ими любуются, и они все повторяют и повторяют свои номера.
— Живут же! — с восторженной завистью произносит Мартов и победоносно оглядывает всех нас, будто это он придумал дельфинов.
— Красивее их ничего не видал,— говорит капитан, и обгорелое под африканским солнцем лицо его освещается мягкой улыбкой, глаза голубеют. Он любовно смотрит на прекрасных и грациозных дельфинов, а я смотрю на него. Красив сейчас капитан. И меньше всего он похож на морского грозного волка, просто стареющий, добрый и уставший от моря человек.
Добираюсь до штурманской душевой. На траулере две душевые: одна для матросов, другая для комсостава. Сбрасываю с себя пропотевшее белье, отмываю грязь, потом стою под прохладным душем, чувствую, как возвращаются силы, блаженствую. Стою под освежающим душем, а перед глазами широкая и длинная река погубленной рыбы за кормой. «Что делают? Что делают!..»
До сознания не сразу доходит стук, кто-то ломится в дверь. Открываю.
— Ты что, уснул тут? — спрашивает Носач недовольно.— Стучу, стучу.
У капитана в каюте есть своя ванна, но он не любит в ней мыться, ходит в штурманский душ.
— Нет, не уснул. Задумался.
— Рано еще задумываться. Еще только два месяца в рейсе. Вот к концу, когда шесть месяцев будет, тогда задумаешься,— усмехается капитан.— Тогда, дорогой, сильно задумаешься.
Носач быстро сбрасывает мокрые грязные штаны, все в чешуе, в рыбьих внутренностях, в крови, стягивает потную майку. Последние дни, как пошла большая рыба, Носач все время такой. Мишель де Бре говорит: «У меня одна машина на него работает». В прачечной траулера две огромные стиральные машины, на домашние они совсем не похожи. В них прачка Мишель де Бре стирает наше рабочее и постельное белье.
Капитан сбросил с себя все и стоит передо мной во всей своей красе. Странно как —лицо в крупных глубоких морщинах, вьющийся густой еще чуб сильно побит сединой, глаза с усталым прищуром много повидавшего и познавшего человека, а тело все еще молодое, сильное, стройное, без старческой дряблости кожи, без жировых складок, без лишнего мяса. Красивый мужик капитан.
Носач регулирует напор душа, делает его сильнее и становится под воду, блаженно фыркает, с него стекают грязные ручьи.
— Так о чем задумался, если не секрет? — добродушно спрашивает он, душ привел его в хорошее расположение духа.
— Да вот подумал: столько рыбы угробили. Целая река протянулась. И все— давленая, погубленная. Что же они делают?
— Что! Что! — вдруг кричит Носач.— Рыбу ловят! Вот что!
— Ты не ори на меня! — взрываюсь и я.— Мы тут оба без штанов, мы тут сейчас равные!
— Без штанов, да не равные! — хоть и сбавляет тон Носач, но смотрит на меня яростно, смаргивает с ресниц набегающую воду.— Ты вот чистенький стоишь, а я вот грязный.
И правда, я уже вымылся, а он еще смывает пот, грязь.
— Тебе что! — опять повышает голос Носач.— Ты поплавал, посмотрел — и ручкой нам помашешь. Да еще накатаешь потом про нас, какие мы тут несознательные. А я должен дать заработок всем, и тебе в том числе. И план, план выполнить обязан! План — это все! Ясно, дорогой? Сейчас для меня нет ничего выше плана! Во-от!
— При чем тут ты, «Катунь»? Это они в океане безобразничают. Раздавили, искромсали и пустили погибать!
— Рыбу он пожалел! — опять взвивается Носач.—А людей не жалеешь! Люди вкалывают до седьмого пота! Задарма, что ль! Они в рейс идут заработать, а не книжечки писать! Стоит тут, чистенький, поучает, прокурор какой нашелся! В сторонке стоять и критику наводить — легче всего!
Носач уже орет на меня, а голосом его бог не обидел. Я тоже ору. Мы потеряли контроль над собой.
В дверь кто-то сильно стучит, ломится прямо. Я открываю. Всовывается голова Шевчука. Очки его сразу запотевают, он снимает их и беззащитно хлопает глазами;
— Вы чего тут орете? — тревожно спрашивает он.— А? Чего тут у вас ?
— Ничего,— уже остывая, отвечает Носач.— Моемся. Чего ты всполошился?
— Да как чего! Прибежал-прибежал третий штурман, говорит: капитан и писатель закрылись в душевой и орут друг на друга, кабы не подрались.— Шевчук протирает очки, надевает их и уже зряче, внимательно глядит на нас.— Вы чего тут орете на весь траулер?
— Да ничего,— отвечает Носач и пускает на себя холодный душ, охладиться.— Тут вот наш писатель розовые слюни пустил. Рыбу ему, видишь ли, жалко. Давленая, она погибла, критику наводит. А есть он ее любит, между прочим.
— А-а,— почему-то с облегчением вздыхает Шевчук.—А я уж думал...
— Чего ты думал? Деремся, что ль? —усмехается капитан.— Да ты раздевайся, мойся. А то мы голые, а ты одетый. Неравноправие. Вон писатель говорит, что голые— все равноправные. Так что давай, чтоб все были
на равных.
— Нервы у всех! — Шевчук быстро скидывает с себя одежду.— Всего два месяца в рейсе, а уже у всех нервы!..
И правда, я тоже заметил, что экипаж стал взвинченный, чуть что — стычки словесные, крик. Хлопот у первого помощника теперь прибавилось. Все же тяжело человеку на железной коробке среди безбрежного простора воды. Днем и ночью — все вода да вода вокруг, все железо да
железо под ногами.
— Нервы, черт бы побрал их! — опять вздыхает Шевчук, обмывая свое крепкое молодое тело под душем. Он плотнее нас с Носачом, ниже ростом, коренаст, рыхловат немного и совсем незагорелый, загар к нему не пристает.
— Чего ты все про нервы? — настораживается Носач.
— Чепе у нас,— неохотно отвечает Шевчук.
— Что такое? — Носач перестает полоскаться под душем.
— Из-за Чифа. Не хотел я брать собаку на борт, и
вот, пожалуйста.
— Да не тяни ты! — сердится Носач.
— Дворцов пнул Чифа, а Ивонтьев ему за это в ухо.
— Как в ухо? — капитан строго смотрит на первого
помощника.
— А так. Правым кулаком в левое ухо. А тут третий штурман прибегает и говорит: капитан и писатель орут друг на друга.
— Да ладно тебе, заладил,— морщится Носач.— Ты мне про чепе доложи.
— Доложил уже. Один другому в ухо, а тот пообещал
его за борт столкнуть.
--Ну?
— Ну и все,— отвечает Шевчук.— Что тебе еще? Мало? Собрание надо собирать, о дисциплине говорить, на берег докладывать, «фитиль» получать. Не знаешь, что ль, как это бывает? Они подрались, а нам с тобой по выговору влепят. Вот и все.
Носач молчит, холодная вода обтекает его крепкое мускулистое тело, бежит ручьями вниз.
— Ты погоди с собранием-то,— недовольно говорит он.— Ты лучше ко мне их приведи. По одному. Без шума.
— Скрыть хочешь,— грустно усмехается Шевчук.— Этого не скроешь. Все равно в парткоме узнают. Да и мне положено доложить о нарушении дисциплины на судне. Как тут без собрания?
— Все равно давай их ко мне!
Носач быстро вытирается и уходит из душевой.
— Что теперь будет? —спрашиваю я.
— Не знаю, что он задумал,— вздыхает Шевчук.— Собрания все равно не миновать. Слушай, потри мне спину. Между лопаток. Прямо зудит.
Через полчаса я вижу, как из каюты капитана по одному выходят Ивонтьев и Дворцов. Тихие, смущенные. Дворцов вроде даже напуган. Или так показалось?
— Ты что с ними сделал? — спрашиваю я, входя в капитанскую каюту.
Носач зло обернулся, но, увидев меня, криво усмехается:
— Кулак каждому показал. Поднес и сказал: «Сам
буду бить! Видишь кулак?»
Он и мне показывает свой кулак. Кулак у Носача — быка свалить можно.
— Ну а серьезно?
— Серьезно! — вздыхает Носач.— Собрание будем собирать. Выговор влепим. В личное дело запишем. Премию отберем. Как еще!
СОБРАНИЕ
— Так почему драка? — спрашивает Шевчук.
— Из-за Кабысдоха,— усмехается Голявкин и обводит всех веселыми глазами — ищет поддержку у матросов, сидящих в столовой.— Развели тут... животных.
— Собака помешала тебе? — спрашивает Дворцова первый помощник, не обращая внимания на слова Голяв-кина.
— --Держать собак и кошек на судне запрещено санитарным надзором,— наставительно отвечает Дворцов. Чувствуется, что он подготовился к собранию.
— Правила знает! — усмехается сидящий за столом президиума Носач.— Что выгодно, он помнит.
— Не помнит только, что бить животных негуманно,— говорит Шевчук.
— А держать команду без берега — гуманно? — задает вопрос Голявкин.
— О заходе в порт разговор будет потом,— прерывает Голявкина Шевчук.— Сейчас мы разбираем — почему драка.
— В том, что ударил, виноват, конечно,— говорит Ивонтьев.— Такую мразь надо было просто за борт выбросить.
— Думаешь, что говоришь? — сердито хмурит брови Шевчук.
— Думаю,— отвечает Ивонтьев.— Я понимаю, что говорю не то, и, конечно, не стал бы бросать его за борт — все равно он не утонет. Дерьмо не тонет.
Матросы дружно хохочут. Они явно на стороне Ивонтьева.
— Он оскорбляет меня, прошу записать в протокол! — вскакивает Дворцов.— Да еще при начальстве. И начальство потакает ему.— Он уже наступает.— За это начальство должно понести ответ.
Носач багровеет, но сдерживает себя. Шевчук призывает собрание к порядку. А Голявкин, пытаясь заступиться за дружка, бьет на жалость:
— Он в детдоме воспитывался, сами знаете. Надо это учесть.
— Из детдома не он один,— подает голос Фомич.—Я тоже из детдомовцев. Еще тридцатых годов.
Для меня это — неожиданность.
Кончилось все это тем, что и Дворцову, и Ивонтьеву вкатили по выговору. Кто-то предложил лишить их премии. После окончания рейса, если план будет перевыполнен, нам дадут премию. Правда, это еще на воде вилами писано. Будет план, нет, никто не знает.
— Еще раз подерутся—лишим,— обещает Носач. —-Пойдем навстречу пожеланиям трудящихся.
— А если — еще? — насмешливо спрашивает Голявкин. Он все время задирается.
— А если — еще, то под суд! — рубит Носач.
— Теперь вопрос о соцсоревновании,— говорит Шевчук.— Думаем заключить договор с траулером Севастопольской базы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44