На его счастье, тот осьминог успел лишь коснуться его концом щупальца, да и был не таким большим, как этот.
Этот был гигант.
Смертельная схватка продолжалась. Акула была еще опасно сильна и сумела отсечь третье щупальце.
Осьминог ввел последний резерв — еще три щупальца. Но как только он перестал держаться за выступ скалы, акула могучим рывком выдернула его из грота.
Голова осьминога раздулась, и на ней резко выделялись выпуклые черные глаза под толстыми надбровными дугами, что бугрились двумя безобразными наростами.
Устрашая акулу, он выпустил вдруг темное облако «чернил», и на какое-то время оба скрылись в непроглядной мути.
Акула содрогалась в губительных тисках осьминога, пытаясь вырваться из плена, и, нанося удары хвостом куда попало, выхлестнула врагу глаз. Осьминог то наливался краснотою, пугая акулу, то в ярости белел, то вновь становился голубым. Огромные щупальца его то вспухали— это он нагнетал в них кровь, чтобы еще безжалостнее душить врага, и тогда кровь толчками выходила из обрубков; то щупальца мягко опадали — и бородавки на них выделялись безжизненной бледностью. Почувствовав эту слабость, акула в отчаянном усилии изогнулась и отсекла осьминогу еще одно щупальце, обрубок, теряя силу, упал на дно, но осьминог из последних сил неотвратимо сдавливал врага. И акула разевала страшную пасть уже не для того, чтобы отрезать еще одно щупальце, а задыхаясь и безгласно крича.
Сплетенные в смертельном объятии, они, продолжая бороться, медленно опустились на дно. Тяжестью своих тел они давили крабов, раковины, звезды, кораллы, мяли и истирали в пыль водоросли. В поднятой илистой мути то показывалось тело акулы, то голубели щупальца осьминога или большим шершавым бугром белела его голова.
Осьминог спеленал акулу и все туже сжимал в последнем усилии, душил ее оставшимися щупальцами, и черный большой глаз его (другой вытек) глядел в упор, внимательно наблюдая за агонией врага.
Акула судорожно дернулась раз-другой, ударила тяжелым хвостом и затихла. Из пасти ее вышло большое облако бурой крови и стало широко расплываться.
Осьминог продолжал держать врага в ослабевающих тисках, из коротких обрубков его, пульсируя, хлестали голубые ручьи. Щупальца, утратив мощь, безвольно отваливались от мертвого тела акулы, вяло шевелились, и хотя жила еще в них сила и еще страшны были они, но жизнь неостановимо вытекала. Безобразная голова чудовища опала. Мерк, затягивался серой мутью, терял живой блеск выпуклый огромный глаз. Осьминог исходил кровью, вялыми голубыми струйками вытекала из обруб* ков жизнь.
Побоище кончилось.
Над трупами беспокойно рыскала уцелевшая серая рыба-прилипала и пыталась присосаться к акуле, но, поняв наконец, что акула мертва, покинула ее в поисках нового хозяина-покровителя.
Что не поделили эти два чудовища, Луфарь не ведал, но он знал, что на запах крови вот-вот появятся новые акулы, чтобы разорвать погибшего сородича, и надо побыстрее убираться с места битвы, однако покинуть свое убежище не решался — даже мертвые враги устрашали.
Первой опомнилась камбала. Плоским коричневым диском пронеслась она над ковром измятой растительности, над раскрошенными во время сражения белыми кораллами, над уцелевшими звездами и скрылась в спасительном сумраке густых водорослей.
Разомкнулись створки ребристой раковины гребешка, и показались крохотные, тонкие, будто реснички, щупальца, а между ними множество изумрудных точек-глаз, взблескивающих, как мелкие осколки зеленого стекла. И глаза эти замерли, оценивая обстановку. Почуяв, что опасность миновала, гребешок резко захлопнул створки, вытолкнул сильную струю воды из раковины и реактивным толчком продвинулся подальше от мертвой акулы и затихшего, будто уснувшего, осьминога. Раз за разом, прыжками гребешок продвинулся выше по отмели, ближе к солнечным лучам, где в золотисто-зеленом мареве было много мелкой пищи, в то же время выбирая место, где нет звезд — они страшны ему больше осьминога. Наконец, выбрав удобное и безопасное место, гребешок растворил раковину и стал процеживать сквозь ресницы воду, выбирая из илистой взвеси съедобные крошки.
Проплыла, сверкнув червонным золотом, стая окуней.
Уцелевшие звезды, как по команде, медленно двинулись со всех сторон к погибшим чудовищам. Луфарь знал, что пройдет несколько дней и от мертвых врагов ничего не останется, даже скелета акулы — он будет раздроблен и съеден звездами.
Все успокоилось над местом битвы, и каждый занялся своим делом.
Луфарь наконец решился покинуть свое убежище и, проплывая мимо расщелины, где недавно еще таилось чудовище, вдруг обнаружил там множество осьминожьих яиц, гроздьями висевших на потолке грота. И в каждом таком студенисто-прозрачном шарике уже чернел крохотный осьминожек. И только теперь Луфарь понял, что это была самка осьминога, она охраняла свое беспомощное потомство и, видимо решив, что акула хочет напасть на ее гнездо, первой бросилась в атаку.
Битва началась из-за ошибки, и в ней погибли оба врага.
И теперь-то уж все потомство осьминога будет съедено, уничтожено другими хищниками.
Луфарь покинул место смертельного поединка и, уже успокоившись, плыл в приповерхностном слое воды, выискивая себе добычу.
Иногда из коричневого грунтового ила, из зеленого мшистого покрова дна вдруг вырывались светлые воздушные пузырьки, распугивая рыбью мелочь, и устремлялись вверх. Луфарь гнался за пузырьками, ловил ртом и... ничего не ощущал. Это была странная добыча, и он давно уже понял, что ею не насытишься, но всякий раз не мог удержаться и гнался за веселыми, легко взлетающими прозрачными шариками.
Здесь, на отмели, в зыбком зеленоватом мареве, все было знакомым, привычным, дышалось легко и свободно. Однако все время надо было быть настороже. Не таким уж безопасным местом был этот многоцветный коралловый риф. Здесь каждый пожирал другого, и надо было не зевать, если хочешь выжить, и красотами любоваться было недосуг.
Большую опасность, например, представляли ядовитые медузы. Маленькие, прозрачно-невесомые, они были намного меньше Луфаря, но он знал, что их прикосновение парализует, и умел отличать их от других пород медуз по черному крестику на куполе. Инстинкт самосохранения подавал сигнал тревоги, как только Луфарь замечал этот крестик на студенистом и таком безобидном и даже нежном с виду голубоватом куполе. Медуза или безвольно-мягко колыхалась вместе с течением, или, резко сокращая купол, пронзала воду, и тогда щупальца ее свивались тонкими бледными спиралями, и надо было побыстрее уступать ей дорогу. Луфарь никогда не задерживался на ее пути.
И на этот раз он увидел, что медуза держит в щупальцах двух маленьких рыбешек, уже парализованных, уже обреченных. Луфарь знал, что медуза неторопливо заглотает их и рыбешки будут видны сквозь прозрачно-студенистое тело ее.
Но как бы ни было здесь порою трудно, какие бы опасности ни подстерегали Луфаря, это был его мир, и иного он не знал. Ему было хорошо среди привычных обитателей, в постоянном поиске пищи, в неусыпной настороженности и неутраченном чувстве свободы.
Луфарь жил в родной стихии, охотился и, не думая про опасность, нежился в теплых струях, ласкающих его молодое, налитое силой тело. И лучшей доли, чем была у него, он не желал.
Шли дни, сменялись ночи, текло время.
Порою какое-то смутное беспокойство овладевало им и куда-то звало. Тогда Луфарю хотелось устремиться на север в неведомые воды и гнать, гнать туда днем и ночью, пронизывая толщу океана, ощущая радость жизни и томительно-сладостный зов в молодом и сильном теле.
Но не пришел еще срок, еще не позвал всевластный инстинкт на встречу с Ней, которую он никогда не видел, и Луфарь продолжал обитать в облюбованном месте, набирая силу и зрелость, необходимые для продолжения рода.
Луфарь не знал, да и знать не мог, что в это время далеко-далеко на севере из балтийского порта вышел траулер, с которым он неизбежно должен встретиться.
Так было уготовано судьбой.
НАЧАЛО ОБЫЧНОГО РЕЙСА
— Курс?
— Курс триста шесть!
— Право два.
— Есть право два!
— Два, сказал, не десять! — в голосе капитана звучит металл.— Одерживай!
— Есть одерживать!
Траулер тащит вправо. Не учел инерции многотонной громады, резко повернул руль и теперь не могу удержать судно на заданном курсе. Чтоб тебя!..
— Курс? — снова раздается из темноты.
— Курс триста четырнадцать!
— Лево шесть! — голос капитана накаляется,
— Есть лево шесть!
Теперь судно, как норовистая лошадь, закусив удила, прет влево. На подсвеченной картушке компаса стрелка показывает не триста восемь, как велит капитан, а уже триста один, и «Катунь» продолжает медленно, но верно катиться на левый борт.
— По чистому полю гарцуешь?! — взрывается капитан.— Здесь банки кругом. Не рыскать!
— Есть не рыскать!
И рад бы не шарахаться из стороны в сторону, да не получается. Нет еще чувства слитности с траулером, мы с ним еще не составляем единого целого, когда судно легко и послушно подчиняется малейшему движению рук руле-вого, как умная лошадь хорошему наезднику. Вроде бы чуть-чуть и подворачиваю штурвал, а картушка компаса пдруг несется вскачь, крутится больше, чем надо, и я с перепугу верчу штурвал в обратную сторону, чтобы удержать траулер на заданном курсе, и еще больше сбиваюсь С курса. Главное сейчас — почувствовать судно, его норов, предугадать его стремление, и тогда дело в шляпе, тогда траулер будет слушаться как миленький.
— Курс?
— Триста семь!
— Так держать.
— Есть так держать!
— Влево не ходить,— строго предупреждает капитан.
— Есть влево не ходить!
По спине течет ручеек. Всего полчаса стою на руле, а от напряжения и безуспешного старания удержать судно на заданном курсе взмок. Окаянная «Катунь»! То влево се несет, то вправо тащит. А по сторонам мель на мели. Идем узким фарватером.
Глухая ночь. Студеный ветер врывается в открытое лобовое окно, возле которого сидит на откидном стульчике капитан в полушубке с поднятым воротником и в надвинутой на глаза фуражке.
Сырой, с брызгами «норд» гуляет по затемненной рулевой рубке, пронизывает насквозь, а мне жарко. От неподвижного стояния у рулевого пульта закаменели мускулы ног. Чувствую, сейчас сведет судорогой. Этого еще мне не хватает!..
— Курс?
Вздрагиваю, гляжу на картушку компаса и холодею. На руле триста два градуса вместо трехсот семи! А приказано влево не ходить. Сейчас что-то будет!
— На курсе, спрашиваю! — хриплый капитанский голос подстегивает меня.
— На курсе триста два,— безнадежно лепечу я почему-то сразу пересохшим ртом.
— Отстранить от руля! — жестко приказывает капитан.
— Есть отстранить от руля! — громко и четко повторяет команду вахтенный штурман.
Мог бы уж так и не стараться. Голосовые связки демонстрирует, что ли! И чего они тут все громкоголосые такие!
— Гордеич, уйди,— тихо и извинительно шепчет он
мне.
Отступаю в сторону, штурман становится на руль.
— Курс?
— Триста семь, Арсентий Иванович!
— Возьми право три,— уже спокойно говорит капитан, но голос еще вздрагивает. (Довел я его, однако!) — Влево не ходи. Течением сносит.
— Есть влево не ходить! На курсе триста десять! — четко докладывает вахтенный штурман, и уже по одной интонации ясно, что на курсе именно триста десять градусов и ни секундой меньше, ни минутой больше.
Стою рядом с вахтенным и смотрю, как почти неуловимым движением рук подворачивает он штурвал и удерживает судно строго на заданном курсе. Легко у него получается, щеголевато даже. Будто играет. Мне бы так!
По судовой роли он — второй помощник капитана. Лыс, молод, слегка заикается. Зовут Филиппом Николаевичем или просто Николаичем. На море своя форма обращения. Всех, кто годами или должностью старше, зовут по отчеству. Кроме капитана, конечно. Его полностью — и по имени и по отчеству. Капитан у нас Арсентий Иванович Носач. Грозный и вспыльчивый морской волк. Он уже много часов подряд не покидает места у откры-того лобового окна рулевой рубки, напряженно всматривается в темноту ночи и хриплым голосом бросает отрывистые команды, с выполнением которых я не справился.
А еще раньше ему не потрафил второй рулевой, мой напарник по вахте Серега Лагутин. Капитан его тоже турнул. Серега не расслышал команды. Капитан то грозно рыкает, то невнятно бурчит под нос. Тут держи ушки на макушке. Серега «зевнул» — и в результате стоит рядом со мною, сопит, переживает свою оплошность. А меня это, признаться, утешает. Все же Лагутин опытный матрос, не единожды за свою рыбацкую жизнь стаивал на руле. Не то что я, зеленый, вторую вахту всего и вышел-то на руль. Зеленый по стажу, по годам-то я в два раза старше своего напарника.
Постоянных рулевых на траулере нет, стоит на руле кому прикажут. А на промысле, когда «идет большая рыба», когда дорога каждая пара рук, тогда на руле чаще всего никто не стоит — вахтенные штурманы сами управляются или же капитан крутит-вертит, а все остальные вкалывают на шкерке, в рыбцехе, на палубе. Но по правилам судовождения все матросы должны уметь стоять на руле. Среди них есть и асы. Вот за таким и посылает капитан.
— Лагутин, разбуди Царькова. Скажи, капитан зо
вет. Па один час.
Серега сбегает по трапу вниз, в жилые палубы, где спят матросы, а Носач говорит, неизвестно к кому адресуясь:
— Сейчас самый паршивый участок начнется.
Много лет водит он здесь корабли и знает эти места
назубок.
В рубку поднимается разбуженный Царьков. Им оказывается тот самый матрос, с которым три дня назад шел я вечером с «Катуни». Пока шагали по затихшему порту, выпытывал я у него о рыбацкой жизни, а он отмалчивался или отвечал односложно «да», «нет», «нормально». А у самой проходной заявил: «Врете вы все о нас, когда книжки пишете». Стало ясно, что мое инкогнито на судне раскрыто. «Почему обязательно врем?» — обиделся я. «В книжках все мы у вас бичи».— «Так уж и во всех книгах!»— встал я на защиту собратьев по перу. «Сочинять-то легче, чем в моря ходить»,— сказал напоследок Царьков, вскакивая на ходу в рейсовый автобус, уже за воротами порта.
Он мне тогда не понравился. «Посмотрим в морях, что ты за птица»,— подумал я три дня назад.
А теперь вот стою с ним рядом и вижу, как легко и уверенно ведет он траулер точно по курсу, хотя румбы капитан меняет ежеминутно. Знал Носач, кого поднять на вахту.
В рубке темно, только слабо светятся приборы: матово горят зеленые, красные, желтые кнопки на пульте. Подсвеченное отраженным светом компаса, недвижно висит в темноте круглое, сосредоточенное и слегка припухшее со сна лицо Царькова. У лобового окна, подняв воротник полушубка, темным бугром горбатится капитан. Николаич то припадет к локатору, то бежит в штурманскую глянуть на карту или в лоцию, то возле капитана торчит, напряженно всматриваясь вперед, и они о чем-то вполголоса переговариваются.
Мелко дрожит под ногами корпус судна. Там, внизу, мощно и ровно работают лошадки, загнанные в цилиндры двигателей. Не одна тысяча лошадок, не один табун трудится там. В машинном отделении, конечно, тепло, светло и мухи не кусают. А тут «норд» вольготно гуляет по рубке, и хотя мы одеты в толстые рыбацкие свитера, в телогрейки, в ватные стеганые штаны, все равно продувает насквозь. Ветерок с Северного полюса. А за бортом тяжело чернеет, отражая огни, студеная вода. Бр-р-р1
Справа залитый электрическим светом берег Швеции, где один город сливается с другим, подтверждая, что Европа густо заселена. Слева, прямо из воды, возникает Копенгаген. Идем совсем рядом. Разноцветные неоновые вывески и рекламы, на окраине видны очерченные пунктирами красных и синих огней взлетные дорожки огромного аэропорта. Говорят, самый крупный в Европе. Но самолетов не видно, ни взлетающих, ни садящихся. Нелетная погода. Черное небо заволокло хмарью.
Целый час ползем вдоль морского порта. Кораблей в нем набито «под завязку». Странное ощущение — Дания все же рядом! Земля принца Гамлета. Где-то в этих местах замок Эльсинор, где-то тут бродила тень убитого короля, здесь страдал Гамлет...
Дания! В детстве любил капли датского короля. Теперь уж и не помню, от какой хворости их прописывали. Помню, что служили они деревенским мальчишкам вместо сладостей, и я всегда сожалел, что мать так скупо на-капывает их в ложку. В далекой сибирской деревне не ведал я тогда ни о Дании, ни о Гамлете, ни о Шекспире. А вот о Летучем голландце слыхивал. И сейчас почему-то все время кажется — вот-вот появится корабль-призрак, таинственно-жуткая мечта детства. Голландия ведь тоже тут близко. По нашим сибирским просторам, где в один степной район свободно уместятся две-три европейских страны вроде Бельгии или той же Дании,— совсем рядышком.
Петр Первый был здесь тайно, под чужим именем, отсюда, по сути дела, начался флот российский.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Этот был гигант.
Смертельная схватка продолжалась. Акула была еще опасно сильна и сумела отсечь третье щупальце.
Осьминог ввел последний резерв — еще три щупальца. Но как только он перестал держаться за выступ скалы, акула могучим рывком выдернула его из грота.
Голова осьминога раздулась, и на ней резко выделялись выпуклые черные глаза под толстыми надбровными дугами, что бугрились двумя безобразными наростами.
Устрашая акулу, он выпустил вдруг темное облако «чернил», и на какое-то время оба скрылись в непроглядной мути.
Акула содрогалась в губительных тисках осьминога, пытаясь вырваться из плена, и, нанося удары хвостом куда попало, выхлестнула врагу глаз. Осьминог то наливался краснотою, пугая акулу, то в ярости белел, то вновь становился голубым. Огромные щупальца его то вспухали— это он нагнетал в них кровь, чтобы еще безжалостнее душить врага, и тогда кровь толчками выходила из обрубков; то щупальца мягко опадали — и бородавки на них выделялись безжизненной бледностью. Почувствовав эту слабость, акула в отчаянном усилии изогнулась и отсекла осьминогу еще одно щупальце, обрубок, теряя силу, упал на дно, но осьминог из последних сил неотвратимо сдавливал врага. И акула разевала страшную пасть уже не для того, чтобы отрезать еще одно щупальце, а задыхаясь и безгласно крича.
Сплетенные в смертельном объятии, они, продолжая бороться, медленно опустились на дно. Тяжестью своих тел они давили крабов, раковины, звезды, кораллы, мяли и истирали в пыль водоросли. В поднятой илистой мути то показывалось тело акулы, то голубели щупальца осьминога или большим шершавым бугром белела его голова.
Осьминог спеленал акулу и все туже сжимал в последнем усилии, душил ее оставшимися щупальцами, и черный большой глаз его (другой вытек) глядел в упор, внимательно наблюдая за агонией врага.
Акула судорожно дернулась раз-другой, ударила тяжелым хвостом и затихла. Из пасти ее вышло большое облако бурой крови и стало широко расплываться.
Осьминог продолжал держать врага в ослабевающих тисках, из коротких обрубков его, пульсируя, хлестали голубые ручьи. Щупальца, утратив мощь, безвольно отваливались от мертвого тела акулы, вяло шевелились, и хотя жила еще в них сила и еще страшны были они, но жизнь неостановимо вытекала. Безобразная голова чудовища опала. Мерк, затягивался серой мутью, терял живой блеск выпуклый огромный глаз. Осьминог исходил кровью, вялыми голубыми струйками вытекала из обруб* ков жизнь.
Побоище кончилось.
Над трупами беспокойно рыскала уцелевшая серая рыба-прилипала и пыталась присосаться к акуле, но, поняв наконец, что акула мертва, покинула ее в поисках нового хозяина-покровителя.
Что не поделили эти два чудовища, Луфарь не ведал, но он знал, что на запах крови вот-вот появятся новые акулы, чтобы разорвать погибшего сородича, и надо побыстрее убираться с места битвы, однако покинуть свое убежище не решался — даже мертвые враги устрашали.
Первой опомнилась камбала. Плоским коричневым диском пронеслась она над ковром измятой растительности, над раскрошенными во время сражения белыми кораллами, над уцелевшими звездами и скрылась в спасительном сумраке густых водорослей.
Разомкнулись створки ребристой раковины гребешка, и показались крохотные, тонкие, будто реснички, щупальца, а между ними множество изумрудных точек-глаз, взблескивающих, как мелкие осколки зеленого стекла. И глаза эти замерли, оценивая обстановку. Почуяв, что опасность миновала, гребешок резко захлопнул створки, вытолкнул сильную струю воды из раковины и реактивным толчком продвинулся подальше от мертвой акулы и затихшего, будто уснувшего, осьминога. Раз за разом, прыжками гребешок продвинулся выше по отмели, ближе к солнечным лучам, где в золотисто-зеленом мареве было много мелкой пищи, в то же время выбирая место, где нет звезд — они страшны ему больше осьминога. Наконец, выбрав удобное и безопасное место, гребешок растворил раковину и стал процеживать сквозь ресницы воду, выбирая из илистой взвеси съедобные крошки.
Проплыла, сверкнув червонным золотом, стая окуней.
Уцелевшие звезды, как по команде, медленно двинулись со всех сторон к погибшим чудовищам. Луфарь знал, что пройдет несколько дней и от мертвых врагов ничего не останется, даже скелета акулы — он будет раздроблен и съеден звездами.
Все успокоилось над местом битвы, и каждый занялся своим делом.
Луфарь наконец решился покинуть свое убежище и, проплывая мимо расщелины, где недавно еще таилось чудовище, вдруг обнаружил там множество осьминожьих яиц, гроздьями висевших на потолке грота. И в каждом таком студенисто-прозрачном шарике уже чернел крохотный осьминожек. И только теперь Луфарь понял, что это была самка осьминога, она охраняла свое беспомощное потомство и, видимо решив, что акула хочет напасть на ее гнездо, первой бросилась в атаку.
Битва началась из-за ошибки, и в ней погибли оба врага.
И теперь-то уж все потомство осьминога будет съедено, уничтожено другими хищниками.
Луфарь покинул место смертельного поединка и, уже успокоившись, плыл в приповерхностном слое воды, выискивая себе добычу.
Иногда из коричневого грунтового ила, из зеленого мшистого покрова дна вдруг вырывались светлые воздушные пузырьки, распугивая рыбью мелочь, и устремлялись вверх. Луфарь гнался за пузырьками, ловил ртом и... ничего не ощущал. Это была странная добыча, и он давно уже понял, что ею не насытишься, но всякий раз не мог удержаться и гнался за веселыми, легко взлетающими прозрачными шариками.
Здесь, на отмели, в зыбком зеленоватом мареве, все было знакомым, привычным, дышалось легко и свободно. Однако все время надо было быть настороже. Не таким уж безопасным местом был этот многоцветный коралловый риф. Здесь каждый пожирал другого, и надо было не зевать, если хочешь выжить, и красотами любоваться было недосуг.
Большую опасность, например, представляли ядовитые медузы. Маленькие, прозрачно-невесомые, они были намного меньше Луфаря, но он знал, что их прикосновение парализует, и умел отличать их от других пород медуз по черному крестику на куполе. Инстинкт самосохранения подавал сигнал тревоги, как только Луфарь замечал этот крестик на студенистом и таком безобидном и даже нежном с виду голубоватом куполе. Медуза или безвольно-мягко колыхалась вместе с течением, или, резко сокращая купол, пронзала воду, и тогда щупальца ее свивались тонкими бледными спиралями, и надо было побыстрее уступать ей дорогу. Луфарь никогда не задерживался на ее пути.
И на этот раз он увидел, что медуза держит в щупальцах двух маленьких рыбешек, уже парализованных, уже обреченных. Луфарь знал, что медуза неторопливо заглотает их и рыбешки будут видны сквозь прозрачно-студенистое тело ее.
Но как бы ни было здесь порою трудно, какие бы опасности ни подстерегали Луфаря, это был его мир, и иного он не знал. Ему было хорошо среди привычных обитателей, в постоянном поиске пищи, в неусыпной настороженности и неутраченном чувстве свободы.
Луфарь жил в родной стихии, охотился и, не думая про опасность, нежился в теплых струях, ласкающих его молодое, налитое силой тело. И лучшей доли, чем была у него, он не желал.
Шли дни, сменялись ночи, текло время.
Порою какое-то смутное беспокойство овладевало им и куда-то звало. Тогда Луфарю хотелось устремиться на север в неведомые воды и гнать, гнать туда днем и ночью, пронизывая толщу океана, ощущая радость жизни и томительно-сладостный зов в молодом и сильном теле.
Но не пришел еще срок, еще не позвал всевластный инстинкт на встречу с Ней, которую он никогда не видел, и Луфарь продолжал обитать в облюбованном месте, набирая силу и зрелость, необходимые для продолжения рода.
Луфарь не знал, да и знать не мог, что в это время далеко-далеко на севере из балтийского порта вышел траулер, с которым он неизбежно должен встретиться.
Так было уготовано судьбой.
НАЧАЛО ОБЫЧНОГО РЕЙСА
— Курс?
— Курс триста шесть!
— Право два.
— Есть право два!
— Два, сказал, не десять! — в голосе капитана звучит металл.— Одерживай!
— Есть одерживать!
Траулер тащит вправо. Не учел инерции многотонной громады, резко повернул руль и теперь не могу удержать судно на заданном курсе. Чтоб тебя!..
— Курс? — снова раздается из темноты.
— Курс триста четырнадцать!
— Лево шесть! — голос капитана накаляется,
— Есть лево шесть!
Теперь судно, как норовистая лошадь, закусив удила, прет влево. На подсвеченной картушке компаса стрелка показывает не триста восемь, как велит капитан, а уже триста один, и «Катунь» продолжает медленно, но верно катиться на левый борт.
— По чистому полю гарцуешь?! — взрывается капитан.— Здесь банки кругом. Не рыскать!
— Есть не рыскать!
И рад бы не шарахаться из стороны в сторону, да не получается. Нет еще чувства слитности с траулером, мы с ним еще не составляем единого целого, когда судно легко и послушно подчиняется малейшему движению рук руле-вого, как умная лошадь хорошему наезднику. Вроде бы чуть-чуть и подворачиваю штурвал, а картушка компаса пдруг несется вскачь, крутится больше, чем надо, и я с перепугу верчу штурвал в обратную сторону, чтобы удержать траулер на заданном курсе, и еще больше сбиваюсь С курса. Главное сейчас — почувствовать судно, его норов, предугадать его стремление, и тогда дело в шляпе, тогда траулер будет слушаться как миленький.
— Курс?
— Триста семь!
— Так держать.
— Есть так держать!
— Влево не ходить,— строго предупреждает капитан.
— Есть влево не ходить!
По спине течет ручеек. Всего полчаса стою на руле, а от напряжения и безуспешного старания удержать судно на заданном курсе взмок. Окаянная «Катунь»! То влево се несет, то вправо тащит. А по сторонам мель на мели. Идем узким фарватером.
Глухая ночь. Студеный ветер врывается в открытое лобовое окно, возле которого сидит на откидном стульчике капитан в полушубке с поднятым воротником и в надвинутой на глаза фуражке.
Сырой, с брызгами «норд» гуляет по затемненной рулевой рубке, пронизывает насквозь, а мне жарко. От неподвижного стояния у рулевого пульта закаменели мускулы ног. Чувствую, сейчас сведет судорогой. Этого еще мне не хватает!..
— Курс?
Вздрагиваю, гляжу на картушку компаса и холодею. На руле триста два градуса вместо трехсот семи! А приказано влево не ходить. Сейчас что-то будет!
— На курсе, спрашиваю! — хриплый капитанский голос подстегивает меня.
— На курсе триста два,— безнадежно лепечу я почему-то сразу пересохшим ртом.
— Отстранить от руля! — жестко приказывает капитан.
— Есть отстранить от руля! — громко и четко повторяет команду вахтенный штурман.
Мог бы уж так и не стараться. Голосовые связки демонстрирует, что ли! И чего они тут все громкоголосые такие!
— Гордеич, уйди,— тихо и извинительно шепчет он
мне.
Отступаю в сторону, штурман становится на руль.
— Курс?
— Триста семь, Арсентий Иванович!
— Возьми право три,— уже спокойно говорит капитан, но голос еще вздрагивает. (Довел я его, однако!) — Влево не ходи. Течением сносит.
— Есть влево не ходить! На курсе триста десять! — четко докладывает вахтенный штурман, и уже по одной интонации ясно, что на курсе именно триста десять градусов и ни секундой меньше, ни минутой больше.
Стою рядом с вахтенным и смотрю, как почти неуловимым движением рук подворачивает он штурвал и удерживает судно строго на заданном курсе. Легко у него получается, щеголевато даже. Будто играет. Мне бы так!
По судовой роли он — второй помощник капитана. Лыс, молод, слегка заикается. Зовут Филиппом Николаевичем или просто Николаичем. На море своя форма обращения. Всех, кто годами или должностью старше, зовут по отчеству. Кроме капитана, конечно. Его полностью — и по имени и по отчеству. Капитан у нас Арсентий Иванович Носач. Грозный и вспыльчивый морской волк. Он уже много часов подряд не покидает места у откры-того лобового окна рулевой рубки, напряженно всматривается в темноту ночи и хриплым голосом бросает отрывистые команды, с выполнением которых я не справился.
А еще раньше ему не потрафил второй рулевой, мой напарник по вахте Серега Лагутин. Капитан его тоже турнул. Серега не расслышал команды. Капитан то грозно рыкает, то невнятно бурчит под нос. Тут держи ушки на макушке. Серега «зевнул» — и в результате стоит рядом со мною, сопит, переживает свою оплошность. А меня это, признаться, утешает. Все же Лагутин опытный матрос, не единожды за свою рыбацкую жизнь стаивал на руле. Не то что я, зеленый, вторую вахту всего и вышел-то на руль. Зеленый по стажу, по годам-то я в два раза старше своего напарника.
Постоянных рулевых на траулере нет, стоит на руле кому прикажут. А на промысле, когда «идет большая рыба», когда дорога каждая пара рук, тогда на руле чаще всего никто не стоит — вахтенные штурманы сами управляются или же капитан крутит-вертит, а все остальные вкалывают на шкерке, в рыбцехе, на палубе. Но по правилам судовождения все матросы должны уметь стоять на руле. Среди них есть и асы. Вот за таким и посылает капитан.
— Лагутин, разбуди Царькова. Скажи, капитан зо
вет. Па один час.
Серега сбегает по трапу вниз, в жилые палубы, где спят матросы, а Носач говорит, неизвестно к кому адресуясь:
— Сейчас самый паршивый участок начнется.
Много лет водит он здесь корабли и знает эти места
назубок.
В рубку поднимается разбуженный Царьков. Им оказывается тот самый матрос, с которым три дня назад шел я вечером с «Катуни». Пока шагали по затихшему порту, выпытывал я у него о рыбацкой жизни, а он отмалчивался или отвечал односложно «да», «нет», «нормально». А у самой проходной заявил: «Врете вы все о нас, когда книжки пишете». Стало ясно, что мое инкогнито на судне раскрыто. «Почему обязательно врем?» — обиделся я. «В книжках все мы у вас бичи».— «Так уж и во всех книгах!»— встал я на защиту собратьев по перу. «Сочинять-то легче, чем в моря ходить»,— сказал напоследок Царьков, вскакивая на ходу в рейсовый автобус, уже за воротами порта.
Он мне тогда не понравился. «Посмотрим в морях, что ты за птица»,— подумал я три дня назад.
А теперь вот стою с ним рядом и вижу, как легко и уверенно ведет он траулер точно по курсу, хотя румбы капитан меняет ежеминутно. Знал Носач, кого поднять на вахту.
В рубке темно, только слабо светятся приборы: матово горят зеленые, красные, желтые кнопки на пульте. Подсвеченное отраженным светом компаса, недвижно висит в темноте круглое, сосредоточенное и слегка припухшее со сна лицо Царькова. У лобового окна, подняв воротник полушубка, темным бугром горбатится капитан. Николаич то припадет к локатору, то бежит в штурманскую глянуть на карту или в лоцию, то возле капитана торчит, напряженно всматриваясь вперед, и они о чем-то вполголоса переговариваются.
Мелко дрожит под ногами корпус судна. Там, внизу, мощно и ровно работают лошадки, загнанные в цилиндры двигателей. Не одна тысяча лошадок, не один табун трудится там. В машинном отделении, конечно, тепло, светло и мухи не кусают. А тут «норд» вольготно гуляет по рубке, и хотя мы одеты в толстые рыбацкие свитера, в телогрейки, в ватные стеганые штаны, все равно продувает насквозь. Ветерок с Северного полюса. А за бортом тяжело чернеет, отражая огни, студеная вода. Бр-р-р1
Справа залитый электрическим светом берег Швеции, где один город сливается с другим, подтверждая, что Европа густо заселена. Слева, прямо из воды, возникает Копенгаген. Идем совсем рядом. Разноцветные неоновые вывески и рекламы, на окраине видны очерченные пунктирами красных и синих огней взлетные дорожки огромного аэропорта. Говорят, самый крупный в Европе. Но самолетов не видно, ни взлетающих, ни садящихся. Нелетная погода. Черное небо заволокло хмарью.
Целый час ползем вдоль морского порта. Кораблей в нем набито «под завязку». Странное ощущение — Дания все же рядом! Земля принца Гамлета. Где-то в этих местах замок Эльсинор, где-то тут бродила тень убитого короля, здесь страдал Гамлет...
Дания! В детстве любил капли датского короля. Теперь уж и не помню, от какой хворости их прописывали. Помню, что служили они деревенским мальчишкам вместо сладостей, и я всегда сожалел, что мать так скупо на-капывает их в ложку. В далекой сибирской деревне не ведал я тогда ни о Дании, ни о Гамлете, ни о Шекспире. А вот о Летучем голландце слыхивал. И сейчас почему-то все время кажется — вот-вот появится корабль-призрак, таинственно-жуткая мечта детства. Голландия ведь тоже тут близко. По нашим сибирским просторам, где в один степной район свободно уместятся две-три европейских страны вроде Бельгии или той же Дании,— совсем рядышком.
Петр Первый был здесь тайно, под чужим именем, отсюда, по сути дела, начался флот российский.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44