Показать врачу или нет? Не показать — как бы хуже не стало, показать — как бы за неженку не приняли. Всего четверо суток в море — и вот на тебе!
Ложусь на диванчик, задираю ноги, упираясь ими в переборку. Умостившись в такой позе, думаю: нет, к врачу не пойду. Что скажет команда, только вышли в море — и уже жалуюсь на здоровье. И так дармоедом считают, а тут еще и дохлый! Сразу найдутся недовольные, да еще будут обвинять капитана, что посадил им на шею иждивенца. Делить-то заработок будут по паям, то есть поровну. Это главное. И матросы бдительно следят, кто как работает. Тут не сачканешь! Каждый у всех на виду. А работы теперь, когда началась рыбалка, конечно, хватает. Двадцатый век, научно-техническая революция, судно забито всякими механизмами, но поговорка «бери больше, тащи дальше» не изжила себя, особенно на палубе, с тралом, с тросами.
Вспоминаю, как на вахте разговаривал с лебедчиком: глядя на рулевой автомат, я сказал, что скоро все на кнопках будет — вот уже и знаменитый штурвал, много веков служивший верой и правдой моряку, заменили маленьким штурвальчиком — мизинцем можно повернуть. «Ага,— согласился Володя.—Нажал кнопку — и спина мокрая». И кивнул на палубу, где матросы-добытчики тащили толстенный и тяжеленный трос — ваер, Тащили, как бурлаки, наклонившись вперед чуть не до палубы.
Лебедчик Володя крепкий, плотный, русоволосый, усы светлые, глаза серые и всегда улыбается. Он десять лет уже в море, обошел вокруг света (раньше перегонял суда). Ходит с финкой на боку, осталась привычка с тех пор, как добытчиком работал на палубе с тралом, где всякое может случиться и нож необходим матросу, чтобы освободить себя, если запутается в дели. Теперь он лебедчик. Мне нравятся его открытый характер и веселость. Он мне уже порассказал всяких морских историй.
В судовой библиотеке я взял «Госпожу Бовари». Читал давно, ничего уже не помню. Помню — жена изменила мужу, да еще слова Флобера: «Эмма — это я». И вот сейчас, задрав ноги, листаю роман. Посмотрим, что это за Эмма. И вдруг ловлю себя на мысли: какая странная ситуация — за бортом океан, тралим рыбу, лежу, задрав ноги, и вдруг эта госпожа Бовари. Почему я здесь, с этой госпожой? Вот уж действительно нарочно не придумаешь!
А ногам все же легче. Опухоль спадает.
Через три часа пошел смотреть второй трал. Попалась какая-то красная и почти круглая, как небольшой диск, рыба. Названия ее никто не знает, но прозвище прилепили сразу же — «доллары». Вылили эти «доллары» на палубу, возле чанов. Носач ругается на добытчиков: «Как навоз в колхозе навалили! Старпом куда смотрит?» Тин Тиныч смущенно улыбается, молчит, ничего не объясняет, не оправдывается. Вытащили всего тонн пять. Оказывается, это мало, это — не улов, это — смех. А я-то думал, вот это поймали — пять тонн! Шутка ли!
— На этих «долларах» мы ничего не заработаем,— скучно обронил штурман Гена.— Скумбрию надо ловить. Рыба дорогая. И вал будет, и заработок. А потом бы на луфаря!
И лицо его приобрело восторженное выражение. Опять этот луфарь!
— Замолотили бы, как в старые добрые времена! — продолжает Гена.— Раньше рыбаки заколачивали — деньги в карман не влазили. Боцман один был: когда пароход приходил к причалу, этого боцмана все таксисты встречали. Тогда всего шесть такси было в городе. Боцман получал деньги — бухгалтер и кассир прямо на пароход являлись, не то что сейчас — не дождешься, когда с тобой рассчитаются. Шел боцман по улице, а за ним три такси. В одном — шляпа, в другом — плащ, в третьем — пачка сигарет. И ночевал он в такси. И платил, не считая.
Штурман Гена рассказывает, видимо, байку, каких много насочинено вокруг моряков, но лицо его восторженно светится, и чувствуется, что он восхищен боцманским заработком. Я не раз слыхал в городе такие байки о бичах, о «старых добрых временах». Но теперь как-то странно слышать такое.
— Теперь не то,— вздохнул Гена.
Да теперь даже и представить себе невозможно, чтоб вот так шел рыбак, а за ним тянулся бы почетный эскорт из такси.
Время до вахты проскочило быстро, туда-сюда — и вот я уже за штурвалом. В рубке Носач играет с Симкой, молодой кошечкой, красивой, в тигровую масть, с белыми носочками на лапках, с белым воротничком и брюш-„ ком. Симка пользуется любовью всей команды. Она любит приходить в кают-компанию на диван и занимать именно капитанское место. Я уже видел, как Носач упрашивал ее освободить место, но она даже и ухом не вела, лежит себе, и баста.
И никто еще не знает, что в середине рейса произойдет ЧП. Симка окажется Семеном. Будет составлена авторитетная комиссия из матросов для установления пола Симки; и после долгих споров Симка сделает поразительный кульбит, покинет слабый пол и перемахнет в сильный. И станет Семеном.
Ну а пока что Носач, не ведая будущего, играет с Симкой. И на эту игру неодобрительно смотрят двое: штурман Гена и Чиф. Штурман Гена — потому что не понимает, как это можно сейчас, когда надо загонять косяк в трал, играть с кошкой, а Чиф — потому что однажды имел схватку с Симкой и вышел из боя с поцарапанным носом. С тех пор врага своего не трогает, но и глаз с него не спускает.
Третий трал мы оборвали.
Видимо, наскочили на «топляк», то есть затопленное судно. Может, с времен войны тут лежит. И это дало возможность штурману Гене тихо сказать: «Поиграли с кошечкой». Но это он уж зря! Носач все же загнал рыбу в трал, а вот вытаскивал его именно Гена, сам и налетел на «топляк».
Капитан разнес его.
ГОЛОСА В НОЧИ
В рубке темно, только матовым светом приглушенно светятся приборы. Мелко дрожит под ногами корпус судна. Там внизу надежно и спокойно работают мощные двигатели.
Справа, слева, спереди и сзади нас разноцветные судовые огни. Это рыболовные траулеры бороздят океан. Работа идет днем и ночью. Ночью, правда, поспохойнее — уставшее начальство спит.
Носач тоже ушел придремнуть. Он последние сутки не ложился, все гонялся за косяками. Когда он спит — не знаю. Когда бы ни пришел в рубку — капитан колдует над фишлупой. Но сейчас его нет. И в рубке идет тихий разговор. Подсвеченное светом компаса, недвижно висит в темноте крупное и задумчивое лицо старшего электрика. Он часто приходит в рубку поговорить, отвести душу. Особенно когда в рубке нет капитана. Вот и сейчас стоит ко мне лицом, но смотрит мимо меня, на ярко освещенную палубу на корме, где добытчики готовят трал к отдаче. А я смотрю на картушку компаса — держу курс — и внимательно наблюдаю за морем, не пересекает ли кто нам дорогу, и прикидываю — на каком расстоянии мы разойдемся вон с тем траулером, идущим нам навстречу. Штурман Гена тоже не спускает с этого траулера глаз.
— Возьми право два! — говорит он мне,
— Есть право два!
Подворачиваю штурвал. Ага, теперь мы разойдемся на вполне безопасном расстоянии, а там впереди чисто.
— Нет, я в море больше не ходок,— со вздохом заявляет Ованес.— Ищите дурака в другом месте. Этот рейс — последний.
Штурман Гена, я, лебедчик Володя Днепровский, которому пока нечего делать и он стоит возле меня, молча смотрим на нашего старшего электрика.
— Я тоже зарекался,— усмехается лебедчик.— Бросал. На рыбоконсервном в Светлом работал. И зарабатывал прилично, а как увижу, что каналом судно идет, так заноет сердце. Куда, думаю, потопали ребята, где ловить будут, куда зайдут: на Кубу, в Дакар или на Канарские острова? После работы сяду на бережок и смотрю, смотрю на канал. Жена однажды за этим делом меня поймала. «Опять в море надумал?» — спрашивает. «Надумал,— отвечаю,— отпусти».— «Не любишь меня»,— говорит, и у самой голос дрожит. «Люблю,— говорю,— но море тянет». Она мне на это ультиматум: «Или я, или море». И в слезы. А я потихоньку документы стал оформлять. Оформил все в кадрах, прихожу домой — и тоже ультиматум: «Или море, или развод». Она сдалась.
— Не-ет, все! — повторяет Ованес.— Я больше в море ни ногой!
— Ничего,— успокоительно говорит штурман Гена,— уже месяц добиваем. Еще каких-то пять — и дома будешь, жену увидишь, детей погладишь по головке и... опять в море, как миленький.
— Не-ет,— упрямо тянет электрик.— Я и на берегу не пропаду, у меня специальность.
— Два года назад ты это же самое говорил,— напоминает Фомич, появляясь из радиорубки.
— Так вышло,— вздыхает Ованес.— А теперь уж точно — конец.
— Капитан где? — спрашивает Фомич, в руках у него радиограмма.
— Спать пошел,— отвечает штурман Гена.— Что это? —кивает на радиограмму.
— Да так,— отмахивается Фомич. Он не хочет говорить, но лицо расстроенное.
Я уже знаю, что когда Фомич сразу не объявляет содержание радиограммы, то — дело серьезное. Интересно, что на этот раз?
Фомич уходит в радиорубку, а Ованес продолжает:
— Жену узнавать не стал. Говорю: «Ты какая-то другая стала». А она мне: «Ты тоже. Чужой какой-то». Разве это жизнь! Ты здесь, она там. Все! Бросаю якорь!
Володя Днепровский хмыкает.
— «Катунь» — «Рубину»! — вдруг громко раздается в рубке.
К рации подходит штурман Гена.
— «Катунь» слушает.
— Сколько поймали?
— Мелочь. Шли два часа, полторы тоники. А у вас?
— Тоже пусто. С тонику. Как у вас показания?
— «Бляшки» есть, а толку мало.
Врет штурман Гена. И показания у нас неплохие, и трал мы подняли в девять тонн. Я давно уже замечаю, что наш штурман привирает.
— У кого «бляшки»? — врывается кто-то в разговор.
— У «Катуни».
— Тоня, Тоня, ты где? — раздается взволнованный мужской голос.
— Здесь я, слушаю,— отвечает мягкий, но немного недовольный женский голос, и так явственно, будто говорит она в нашей рубке. Даже дыхание ее слышно.
— Тебе Жора передал письмо? — спрашивает мужчина.
— Передал. А ты мое получил?
— Получил. Могла бы и не в конце рейса написать,— мужчина обижен.
— Бонжур, бонжур, мон ами!—вдруг раздается по-французски, и затем следует длинная фраза.
— Бонжур, дорогой, все поняли,— смеется кто-то из наших в ответ.
Вместе с нами здесь ловят французы, немцы, поляки, японцы... Эфир забит разноязычной речью.
— На какой глубине идете, «Бриллиант»? На какой глубине? Прием,— допытывается кто-то.
— «Аметист» — «Сапфиру», «Аметист» — «Сапфиру»! Прием.
— Тоня, ты почему молчишь? — снова спрашивает мужской голос.
— Я не молчу,— неохотно отвечает Тоня.
— Эй, у кого там Тоня, меняем на Пелагею! — озорно предлагает кто-то. («Пелагеей» моряки называют пелагический трал.)
— Прекратить баловство в эфире! — раздается начальственный голос.
— «Катунь», спрашивает «Рубин». Пробовали ночью пелагическим? Прием.
— «Пелагею» только готовим. Пробовали вчера — пусто,— отвечает штурман Гена.
— Тоня, почему молчишь? Прием,— мечется по эфиру тоскливый мужской голос.
— Эта Тоня морочит парню голову! — недоброжелательно произносит штурман Гена.— Она там как сыр в масле катается.
— Да-а,— раздумчиво тянет Ованес, отвечая на ка« кие-то свои мысли,— кончать надо с морем. А то жизнь пройдет, как Азорские острова.
— Ахтунг! Ахтунг! — вдруг раздается в эфире. Я даже вздрагиваю от неожиданности — так действует на меня с войны немецкая речь.
-- Во! Привет, геноссе! — хохочет кто-то молодой.
— «Аметист», чего молчишь? Прием.
— Улов подсчитывает,— предполагает кто-то.
— «Катунь» — «Рубину»! «Катунь» — «Рубину»! Штурман Гена подходит к рации.
— «Катунь» слушает.
— Каким курсом лучше идти на южном свале? Прием.
— Норд-вестом.— Гена нахватался знаний рядом с Носачом.— Но там тоже бегать надо. Туда собрались? Прием.
— Да, там поляки ловят, говорят — хорошо.
— Еще Польска не згинела,— говорит кто-то.
— Не згинела,— отвечает «Рубин»,— у них поучиться можно.
— Тоня, я на тебя обиделся, ты так и знай. Тоня, ты положила трубку? Прием,— отчаянно звучит мужской голос.
В эфире минутная тишина.
— Я б этой Тоне...— сердито говорит кто-то.
— Прекратить посторонние разговоры на рабочей волне!—снова приказывает какое-то начальство.
Наступает молчание. В рации слышны только шорохи, потрескивания разрядов да сквозь глухой шум забитого эфира пробивается слабое попискивание морзянки. Торопливо, захлебываясь, кто-то спешит оповестить мир о чем-то тревожном. От этого в сердце закрадывается предчувствие недоброго. И вдруг громко, будто совсем рядом, раздается напористый голос:
— «Аметист» — «Ай-Петри»! Прием.
Молчание.
— «Аметист» — «Ай-Петри»! Сколько подняли? Прием.
— Ушел в глубокое подполье,— высказывает кто-то догадку.
— Тоня, ты слышишь меня? Прием.
— Слышу,— недовольно отвечает Тоня.
— Тоня, ты извини меня. Прием.
— Да ты не волнуйся,— говорит невидимая Тоня.— Чего ты волнуешься?
— Весь флот волнуется,— вставляет кто-то.
— Кто там опять говорит! — начальственный голос набирает высоту.
— Все говорят,— дерзят в ответ.
На промысле все на виду, все на слуху. Сейчас весь флот слушает диалог мужчины и женщины, все понимают: происходит серьезное. Кто они? Муж и жена? Влюбленные? Жених и невеста?
— Вот так вот выйдут на разных судах, только по радио и говорят,— вздыхает Ованес.— Вроде и вместе, в море, а на самом деле совсем раздельно.
— Ей-то что! — опять почему-то зло говорит штурман Гена.— А он всухомятку живет.
— Чего ты на нее окрысился? — спрашивает Ованес.— К ней там пристают. Тоже — не мед. Может, она его любит.
— Любит,— иронически усмехается штурман Гена.--Любила бы — так не разговаривала бы. Выйдут в море, а из-за них тут свара начинается. Хуже нет, когда баба на судне.
— Это верно,— соглашается Ованес.— Лучше уж без них,
— Был бы я высокое начальство, я бы категорически запретил брать женщин в море. На военных вон кораблях их нету,— говорит штурман Гена,— и ничего, обходятся.
— Да и не женское это дело — море,— встревает в разговор Володя Днепровский.— И для здоровья плохо, и для семьи, и вообще...
— В море мужчины должны ходить,— поддерживает его Ованес.— Это ты прав.
— Я вот на Охотском море плавал,— вспоминает штурман Гена.— Там краболовы есть. Базы. Женщин на них человек четыреста, если не соврать. Консервы прямо в море делают. А мужчин там—только штурманская служба да механики, ну еще боцманская команда. Сначала какой дурак обрадуется, а потом сидит и ни мур-мур. Первые помощники за один рейс седыми становятся — попробуй-ка удержи в руках такую ораву. Бабы молодые, в соку. А сколько семейных разладов! Жены же знают, на каком судне муж пошел. Нет, страшное дело — женщина в море!
— Плоть — она ведь приказу начальства не подчиняется,— задумчиво произносит Ованес.— Она свое требует.
— Каких только приказов не издавалось по этим краболовам!— говорит штурман Гена.— Я говорю, первые помощники за один рейс седыми становились. Нашему Шевчуку такое и не снилось.
В рации раздается задорный свист.
Это француз. Сейчас они начнут переговариваться, а предварительно свистят. Иногда даже можно понять по интонации свиста, что именно говорят. Один свистит требовательно, вроде бы говорит: «Ты где там пропал, отвечай!» А в ответ спокойный свист, вроде: «Ну чего кричишь, здесь я». И начинается веселая и беззаботная чисто французская перепалка. И хотя языка никто из нас не знает, все же кажется, что мы присутствуем при жизнерадостной и слегка фривольной беседе молодых французов. Кажется, что оба они молоды. Впрочем, здесь, видимо, ошибки нет. На море в основном молодые.
— «Слава», «Слава», ответьте «Керченскому рыбаку»! — требует кто-то из наших.
— Слушаю вас внимательно,— отвечает «Черноморская слава».
— Нам нужна тара. Целлофановые мешки для экспорта и финская тара. Две тысячи штук.
В ответ молчание.
— Так дадите, нет? «Слава»?
— Подходите, дадим.
— Вот спасибо!
— Ахтунг, ахтунг! — снова о чем-то предупреждает немец.
— «Катунь» — «Волопасу».
— «Катунь» слушает,— отвечает штурман Гена.
— Позовите Васю,— просит молодой голос.
— Какого еще Васю? — сердито спрашивает штурман Гена.
— Васю, трюмного.
— Фамилия как его?
— Мартов.
— Вызывайте завтра. Он спит после вахты.
— Товарищи капитаны и начальники радиостанций,— раздается повелительный голос,— делаю самое строгое замечание. Наладьте у себя порядок на радиостанциях. Ведутся совершенно посторонние разговоры на рабочей волне.
На минуту в эфире наступает затишье, потом снова кто-то интересуется:
— А где болгары работают?
— На двадцать втором градусе,— откликается сведущий.
— Ахтунг, ахтунг!
— Опять этот немец. Чего он кричит? — спрашивает лебедчик.
— Омарные ловушки обнаружил, предупреждает своих,— отвечает штурман Гена.
Действительно, утром прошел «малыш», понаставил ловушек, выкинул буи. Буи круглые, красные, розовые качаются на волнах, как детские надувные шары. На них весело смотреть. Будто отпустили их где-то дети, и эти шары прилетели сюда. И еще над ними торчат вешки с флажками, с желтыми, с зелеными, с синими.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Ложусь на диванчик, задираю ноги, упираясь ими в переборку. Умостившись в такой позе, думаю: нет, к врачу не пойду. Что скажет команда, только вышли в море — и уже жалуюсь на здоровье. И так дармоедом считают, а тут еще и дохлый! Сразу найдутся недовольные, да еще будут обвинять капитана, что посадил им на шею иждивенца. Делить-то заработок будут по паям, то есть поровну. Это главное. И матросы бдительно следят, кто как работает. Тут не сачканешь! Каждый у всех на виду. А работы теперь, когда началась рыбалка, конечно, хватает. Двадцатый век, научно-техническая революция, судно забито всякими механизмами, но поговорка «бери больше, тащи дальше» не изжила себя, особенно на палубе, с тралом, с тросами.
Вспоминаю, как на вахте разговаривал с лебедчиком: глядя на рулевой автомат, я сказал, что скоро все на кнопках будет — вот уже и знаменитый штурвал, много веков служивший верой и правдой моряку, заменили маленьким штурвальчиком — мизинцем можно повернуть. «Ага,— согласился Володя.—Нажал кнопку — и спина мокрая». И кивнул на палубу, где матросы-добытчики тащили толстенный и тяжеленный трос — ваер, Тащили, как бурлаки, наклонившись вперед чуть не до палубы.
Лебедчик Володя крепкий, плотный, русоволосый, усы светлые, глаза серые и всегда улыбается. Он десять лет уже в море, обошел вокруг света (раньше перегонял суда). Ходит с финкой на боку, осталась привычка с тех пор, как добытчиком работал на палубе с тралом, где всякое может случиться и нож необходим матросу, чтобы освободить себя, если запутается в дели. Теперь он лебедчик. Мне нравятся его открытый характер и веселость. Он мне уже порассказал всяких морских историй.
В судовой библиотеке я взял «Госпожу Бовари». Читал давно, ничего уже не помню. Помню — жена изменила мужу, да еще слова Флобера: «Эмма — это я». И вот сейчас, задрав ноги, листаю роман. Посмотрим, что это за Эмма. И вдруг ловлю себя на мысли: какая странная ситуация — за бортом океан, тралим рыбу, лежу, задрав ноги, и вдруг эта госпожа Бовари. Почему я здесь, с этой госпожой? Вот уж действительно нарочно не придумаешь!
А ногам все же легче. Опухоль спадает.
Через три часа пошел смотреть второй трал. Попалась какая-то красная и почти круглая, как небольшой диск, рыба. Названия ее никто не знает, но прозвище прилепили сразу же — «доллары». Вылили эти «доллары» на палубу, возле чанов. Носач ругается на добытчиков: «Как навоз в колхозе навалили! Старпом куда смотрит?» Тин Тиныч смущенно улыбается, молчит, ничего не объясняет, не оправдывается. Вытащили всего тонн пять. Оказывается, это мало, это — не улов, это — смех. А я-то думал, вот это поймали — пять тонн! Шутка ли!
— На этих «долларах» мы ничего не заработаем,— скучно обронил штурман Гена.— Скумбрию надо ловить. Рыба дорогая. И вал будет, и заработок. А потом бы на луфаря!
И лицо его приобрело восторженное выражение. Опять этот луфарь!
— Замолотили бы, как в старые добрые времена! — продолжает Гена.— Раньше рыбаки заколачивали — деньги в карман не влазили. Боцман один был: когда пароход приходил к причалу, этого боцмана все таксисты встречали. Тогда всего шесть такси было в городе. Боцман получал деньги — бухгалтер и кассир прямо на пароход являлись, не то что сейчас — не дождешься, когда с тобой рассчитаются. Шел боцман по улице, а за ним три такси. В одном — шляпа, в другом — плащ, в третьем — пачка сигарет. И ночевал он в такси. И платил, не считая.
Штурман Гена рассказывает, видимо, байку, каких много насочинено вокруг моряков, но лицо его восторженно светится, и чувствуется, что он восхищен боцманским заработком. Я не раз слыхал в городе такие байки о бичах, о «старых добрых временах». Но теперь как-то странно слышать такое.
— Теперь не то,— вздохнул Гена.
Да теперь даже и представить себе невозможно, чтоб вот так шел рыбак, а за ним тянулся бы почетный эскорт из такси.
Время до вахты проскочило быстро, туда-сюда — и вот я уже за штурвалом. В рубке Носач играет с Симкой, молодой кошечкой, красивой, в тигровую масть, с белыми носочками на лапках, с белым воротничком и брюш-„ ком. Симка пользуется любовью всей команды. Она любит приходить в кают-компанию на диван и занимать именно капитанское место. Я уже видел, как Носач упрашивал ее освободить место, но она даже и ухом не вела, лежит себе, и баста.
И никто еще не знает, что в середине рейса произойдет ЧП. Симка окажется Семеном. Будет составлена авторитетная комиссия из матросов для установления пола Симки; и после долгих споров Симка сделает поразительный кульбит, покинет слабый пол и перемахнет в сильный. И станет Семеном.
Ну а пока что Носач, не ведая будущего, играет с Симкой. И на эту игру неодобрительно смотрят двое: штурман Гена и Чиф. Штурман Гена — потому что не понимает, как это можно сейчас, когда надо загонять косяк в трал, играть с кошкой, а Чиф — потому что однажды имел схватку с Симкой и вышел из боя с поцарапанным носом. С тех пор врага своего не трогает, но и глаз с него не спускает.
Третий трал мы оборвали.
Видимо, наскочили на «топляк», то есть затопленное судно. Может, с времен войны тут лежит. И это дало возможность штурману Гене тихо сказать: «Поиграли с кошечкой». Но это он уж зря! Носач все же загнал рыбу в трал, а вот вытаскивал его именно Гена, сам и налетел на «топляк».
Капитан разнес его.
ГОЛОСА В НОЧИ
В рубке темно, только матовым светом приглушенно светятся приборы. Мелко дрожит под ногами корпус судна. Там внизу надежно и спокойно работают мощные двигатели.
Справа, слева, спереди и сзади нас разноцветные судовые огни. Это рыболовные траулеры бороздят океан. Работа идет днем и ночью. Ночью, правда, поспохойнее — уставшее начальство спит.
Носач тоже ушел придремнуть. Он последние сутки не ложился, все гонялся за косяками. Когда он спит — не знаю. Когда бы ни пришел в рубку — капитан колдует над фишлупой. Но сейчас его нет. И в рубке идет тихий разговор. Подсвеченное светом компаса, недвижно висит в темноте крупное и задумчивое лицо старшего электрика. Он часто приходит в рубку поговорить, отвести душу. Особенно когда в рубке нет капитана. Вот и сейчас стоит ко мне лицом, но смотрит мимо меня, на ярко освещенную палубу на корме, где добытчики готовят трал к отдаче. А я смотрю на картушку компаса — держу курс — и внимательно наблюдаю за морем, не пересекает ли кто нам дорогу, и прикидываю — на каком расстоянии мы разойдемся вон с тем траулером, идущим нам навстречу. Штурман Гена тоже не спускает с этого траулера глаз.
— Возьми право два! — говорит он мне,
— Есть право два!
Подворачиваю штурвал. Ага, теперь мы разойдемся на вполне безопасном расстоянии, а там впереди чисто.
— Нет, я в море больше не ходок,— со вздохом заявляет Ованес.— Ищите дурака в другом месте. Этот рейс — последний.
Штурман Гена, я, лебедчик Володя Днепровский, которому пока нечего делать и он стоит возле меня, молча смотрим на нашего старшего электрика.
— Я тоже зарекался,— усмехается лебедчик.— Бросал. На рыбоконсервном в Светлом работал. И зарабатывал прилично, а как увижу, что каналом судно идет, так заноет сердце. Куда, думаю, потопали ребята, где ловить будут, куда зайдут: на Кубу, в Дакар или на Канарские острова? После работы сяду на бережок и смотрю, смотрю на канал. Жена однажды за этим делом меня поймала. «Опять в море надумал?» — спрашивает. «Надумал,— отвечаю,— отпусти».— «Не любишь меня»,— говорит, и у самой голос дрожит. «Люблю,— говорю,— но море тянет». Она мне на это ультиматум: «Или я, или море». И в слезы. А я потихоньку документы стал оформлять. Оформил все в кадрах, прихожу домой — и тоже ультиматум: «Или море, или развод». Она сдалась.
— Не-ет, все! — повторяет Ованес.— Я больше в море ни ногой!
— Ничего,— успокоительно говорит штурман Гена,— уже месяц добиваем. Еще каких-то пять — и дома будешь, жену увидишь, детей погладишь по головке и... опять в море, как миленький.
— Не-ет,— упрямо тянет электрик.— Я и на берегу не пропаду, у меня специальность.
— Два года назад ты это же самое говорил,— напоминает Фомич, появляясь из радиорубки.
— Так вышло,— вздыхает Ованес.— А теперь уж точно — конец.
— Капитан где? — спрашивает Фомич, в руках у него радиограмма.
— Спать пошел,— отвечает штурман Гена.— Что это? —кивает на радиограмму.
— Да так,— отмахивается Фомич. Он не хочет говорить, но лицо расстроенное.
Я уже знаю, что когда Фомич сразу не объявляет содержание радиограммы, то — дело серьезное. Интересно, что на этот раз?
Фомич уходит в радиорубку, а Ованес продолжает:
— Жену узнавать не стал. Говорю: «Ты какая-то другая стала». А она мне: «Ты тоже. Чужой какой-то». Разве это жизнь! Ты здесь, она там. Все! Бросаю якорь!
Володя Днепровский хмыкает.
— «Катунь» — «Рубину»! — вдруг громко раздается в рубке.
К рации подходит штурман Гена.
— «Катунь» слушает.
— Сколько поймали?
— Мелочь. Шли два часа, полторы тоники. А у вас?
— Тоже пусто. С тонику. Как у вас показания?
— «Бляшки» есть, а толку мало.
Врет штурман Гена. И показания у нас неплохие, и трал мы подняли в девять тонн. Я давно уже замечаю, что наш штурман привирает.
— У кого «бляшки»? — врывается кто-то в разговор.
— У «Катуни».
— Тоня, Тоня, ты где? — раздается взволнованный мужской голос.
— Здесь я, слушаю,— отвечает мягкий, но немного недовольный женский голос, и так явственно, будто говорит она в нашей рубке. Даже дыхание ее слышно.
— Тебе Жора передал письмо? — спрашивает мужчина.
— Передал. А ты мое получил?
— Получил. Могла бы и не в конце рейса написать,— мужчина обижен.
— Бонжур, бонжур, мон ами!—вдруг раздается по-французски, и затем следует длинная фраза.
— Бонжур, дорогой, все поняли,— смеется кто-то из наших в ответ.
Вместе с нами здесь ловят французы, немцы, поляки, японцы... Эфир забит разноязычной речью.
— На какой глубине идете, «Бриллиант»? На какой глубине? Прием,— допытывается кто-то.
— «Аметист» — «Сапфиру», «Аметист» — «Сапфиру»! Прием.
— Тоня, ты почему молчишь? — снова спрашивает мужской голос.
— Я не молчу,— неохотно отвечает Тоня.
— Эй, у кого там Тоня, меняем на Пелагею! — озорно предлагает кто-то. («Пелагеей» моряки называют пелагический трал.)
— Прекратить баловство в эфире! — раздается начальственный голос.
— «Катунь», спрашивает «Рубин». Пробовали ночью пелагическим? Прием.
— «Пелагею» только готовим. Пробовали вчера — пусто,— отвечает штурман Гена.
— Тоня, почему молчишь? Прием,— мечется по эфиру тоскливый мужской голос.
— Эта Тоня морочит парню голову! — недоброжелательно произносит штурман Гена.— Она там как сыр в масле катается.
— Да-а,— раздумчиво тянет Ованес, отвечая на ка« кие-то свои мысли,— кончать надо с морем. А то жизнь пройдет, как Азорские острова.
— Ахтунг! Ахтунг! — вдруг раздается в эфире. Я даже вздрагиваю от неожиданности — так действует на меня с войны немецкая речь.
-- Во! Привет, геноссе! — хохочет кто-то молодой.
— «Аметист», чего молчишь? Прием.
— Улов подсчитывает,— предполагает кто-то.
— «Катунь» — «Рубину»! «Катунь» — «Рубину»! Штурман Гена подходит к рации.
— «Катунь» слушает.
— Каким курсом лучше идти на южном свале? Прием.
— Норд-вестом.— Гена нахватался знаний рядом с Носачом.— Но там тоже бегать надо. Туда собрались? Прием.
— Да, там поляки ловят, говорят — хорошо.
— Еще Польска не згинела,— говорит кто-то.
— Не згинела,— отвечает «Рубин»,— у них поучиться можно.
— Тоня, я на тебя обиделся, ты так и знай. Тоня, ты положила трубку? Прием,— отчаянно звучит мужской голос.
В эфире минутная тишина.
— Я б этой Тоне...— сердито говорит кто-то.
— Прекратить посторонние разговоры на рабочей волне!—снова приказывает какое-то начальство.
Наступает молчание. В рации слышны только шорохи, потрескивания разрядов да сквозь глухой шум забитого эфира пробивается слабое попискивание морзянки. Торопливо, захлебываясь, кто-то спешит оповестить мир о чем-то тревожном. От этого в сердце закрадывается предчувствие недоброго. И вдруг громко, будто совсем рядом, раздается напористый голос:
— «Аметист» — «Ай-Петри»! Прием.
Молчание.
— «Аметист» — «Ай-Петри»! Сколько подняли? Прием.
— Ушел в глубокое подполье,— высказывает кто-то догадку.
— Тоня, ты слышишь меня? Прием.
— Слышу,— недовольно отвечает Тоня.
— Тоня, ты извини меня. Прием.
— Да ты не волнуйся,— говорит невидимая Тоня.— Чего ты волнуешься?
— Весь флот волнуется,— вставляет кто-то.
— Кто там опять говорит! — начальственный голос набирает высоту.
— Все говорят,— дерзят в ответ.
На промысле все на виду, все на слуху. Сейчас весь флот слушает диалог мужчины и женщины, все понимают: происходит серьезное. Кто они? Муж и жена? Влюбленные? Жених и невеста?
— Вот так вот выйдут на разных судах, только по радио и говорят,— вздыхает Ованес.— Вроде и вместе, в море, а на самом деле совсем раздельно.
— Ей-то что! — опять почему-то зло говорит штурман Гена.— А он всухомятку живет.
— Чего ты на нее окрысился? — спрашивает Ованес.— К ней там пристают. Тоже — не мед. Может, она его любит.
— Любит,— иронически усмехается штурман Гена.--Любила бы — так не разговаривала бы. Выйдут в море, а из-за них тут свара начинается. Хуже нет, когда баба на судне.
— Это верно,— соглашается Ованес.— Лучше уж без них,
— Был бы я высокое начальство, я бы категорически запретил брать женщин в море. На военных вон кораблях их нету,— говорит штурман Гена,— и ничего, обходятся.
— Да и не женское это дело — море,— встревает в разговор Володя Днепровский.— И для здоровья плохо, и для семьи, и вообще...
— В море мужчины должны ходить,— поддерживает его Ованес.— Это ты прав.
— Я вот на Охотском море плавал,— вспоминает штурман Гена.— Там краболовы есть. Базы. Женщин на них человек четыреста, если не соврать. Консервы прямо в море делают. А мужчин там—только штурманская служба да механики, ну еще боцманская команда. Сначала какой дурак обрадуется, а потом сидит и ни мур-мур. Первые помощники за один рейс седыми становятся — попробуй-ка удержи в руках такую ораву. Бабы молодые, в соку. А сколько семейных разладов! Жены же знают, на каком судне муж пошел. Нет, страшное дело — женщина в море!
— Плоть — она ведь приказу начальства не подчиняется,— задумчиво произносит Ованес.— Она свое требует.
— Каких только приказов не издавалось по этим краболовам!— говорит штурман Гена.— Я говорю, первые помощники за один рейс седыми становились. Нашему Шевчуку такое и не снилось.
В рации раздается задорный свист.
Это француз. Сейчас они начнут переговариваться, а предварительно свистят. Иногда даже можно понять по интонации свиста, что именно говорят. Один свистит требовательно, вроде бы говорит: «Ты где там пропал, отвечай!» А в ответ спокойный свист, вроде: «Ну чего кричишь, здесь я». И начинается веселая и беззаботная чисто французская перепалка. И хотя языка никто из нас не знает, все же кажется, что мы присутствуем при жизнерадостной и слегка фривольной беседе молодых французов. Кажется, что оба они молоды. Впрочем, здесь, видимо, ошибки нет. На море в основном молодые.
— «Слава», «Слава», ответьте «Керченскому рыбаку»! — требует кто-то из наших.
— Слушаю вас внимательно,— отвечает «Черноморская слава».
— Нам нужна тара. Целлофановые мешки для экспорта и финская тара. Две тысячи штук.
В ответ молчание.
— Так дадите, нет? «Слава»?
— Подходите, дадим.
— Вот спасибо!
— Ахтунг, ахтунг! — снова о чем-то предупреждает немец.
— «Катунь» — «Волопасу».
— «Катунь» слушает,— отвечает штурман Гена.
— Позовите Васю,— просит молодой голос.
— Какого еще Васю? — сердито спрашивает штурман Гена.
— Васю, трюмного.
— Фамилия как его?
— Мартов.
— Вызывайте завтра. Он спит после вахты.
— Товарищи капитаны и начальники радиостанций,— раздается повелительный голос,— делаю самое строгое замечание. Наладьте у себя порядок на радиостанциях. Ведутся совершенно посторонние разговоры на рабочей волне.
На минуту в эфире наступает затишье, потом снова кто-то интересуется:
— А где болгары работают?
— На двадцать втором градусе,— откликается сведущий.
— Ахтунг, ахтунг!
— Опять этот немец. Чего он кричит? — спрашивает лебедчик.
— Омарные ловушки обнаружил, предупреждает своих,— отвечает штурман Гена.
Действительно, утром прошел «малыш», понаставил ловушек, выкинул буи. Буи круглые, красные, розовые качаются на волнах, как детские надувные шары. На них весело смотреть. Будто отпустили их где-то дети, и эти шары прилетели сюда. И еще над ними торчат вешки с флажками, с желтыми, с зелеными, с синими.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44