Я думала, что он станет расспрашивать ее, что он, по крайней мере, выразит свое мнение о речи оратора и негодование по поводу того, как светская женщина может позорить себя таким образом. Мужья, которых я знала до сих пор, никогда не стеснялись выражать свое неудовольствие при подобных обстоятельствах. Но Дуглас ван Тьювер не произнес ни единого слова. Он сидел, выпрямившись, неподвижный, словно сфинкс, глядя прямо перед собой. И Сильвия, раза два взглянув на него, принялась весело болтать о своих планах насчет яслей для детей женщин-работниц.
Мы проехали таким образом несколько кварталов, как вдруг Сильвия наклонилась вперед.
– Остановитесь здесь, Феррис, – сказала она и обратилась ко мне: – Вот Банк Америки.
– Банк? – переспросила я в немом изумлении.
– Ну да, здесь вы можете разменять свой чек, – сказала Сильвия, ущипнув меня.
Я поняла в чем дело, собрала свои вещи и вышла. Она горячо пожала мне руку, муж ее очень официально приподнял шляпу, и автомобиль покатил дальше. Я стояла на тротуаре, глядя им вслед, и чувствовала себя жалкой деревенщиной, которой было бы как раз в пору жить в те времена, когда Илья-Пророк носился по небу в огненной колеснице.
Сильвия поступила со мной не совсем вежливо, а потому не успела я вернуться домой, как посланец принес мне от нее записку. Чтобы успокоить ее, я обещала зайти к ней на следующее утро. Увидя на другой день ее прелестное расстроенное личико, я совсем забыла о ее светскости и сделала то, о чем мечтала с самого начала нашего знакомства, то есть обняла ее и поцеловала.
– Дорогая моя девочка, – сказала я, – я не хочу быть для вас обузой. У меня одно желание – помочь вам.
– Но, – воскликнула она, – что вы должны были подумать…
– Я подумала, что счастливо отделалась, – засмеялась я. Она была горда, горда, как индеец, ей тяжело было говорить о своем муже. Но в этом случае мы, действительно, были очень похожи на двух школьниц, которых поймали на какой-нибудь проделке.
– Не знаю, что мне предпринять, – сказала она с легкой усмешкой. – Он просто не желает ничего слушать, я не могу повлиять на него.
– Догадывается ли он, что вы поехали туда не случайно? – спросила я.
– Я сама сказала ему, – ответила она.
– Вы сказали ему!
– Я не собиралась выдавать ему свою тайну. Но я не хотела лгать по такому пустяковому поводу. Он отнесся к этому так серьезно.
По ее тону я поняла, что он отнесся очень и очень серьезно. Однако я не стала расспрашивать ее и подождала, чтобы она сама рассказала мне то, что найдет нужным.
– Оказывается, что одна из кузин моего мужа – воспитанница миссис Фросингэм. Представьте себе!
– Я представляю себе, что миссис Фросингэм может потерять одну ученицу.
– Нет! Мой муж говорит, что его дядя Арчибальд всегда отличался глупостью. Но как можно быть таким ограниченным человеком! Он принял речь миссис Фросингэм за личное оскорбление.
Она в первый раз упрекнула мужа в моем присутствии. Я решила обратить это в шутку.
– Миссис Фросингэм будет очень приятно узнать, что ее поняли, – сказала я.
– Нет, серьезно, почему люди не могут без предубеждения подходить к политике и деньгам? – продолжала она взволнованным голосом. – Я сразу поняла, что он такой, когда встретилась с ним в Гарварде. Он жил в собственном доме и держался в стороне от бедных студентов, которые казались мне достойными всяческого уважения. И когда я заметила ему, как дурно это должно отражаться на них и на нем самом, он заявил, что сделает все, что я захочу. Он даже отказался от своей квартиры и перебрался в общежитие. Из этого я заключила, что могу иметь на него некоторое влияние. Теперь я столкнулась с той же чертой его характера, но вижу, что на собственного мужа влиять невозможно. По крайней мере, он не признает за мной этого права. – Она заколебалась. – Пожалуй, это не совсем хорошо, что я говорю так.
– Дорогая детка, – сказала я в приливе нежности. – Вы не сказали мне ничего нового. Мое собственное счастье разбилось вдребезги об эту скалу.
На лице ее отразилось удивление.
– Я еще не рассказывала вам о себе, – продолжала я. – Я сделаю это в тот день, когда почувствую, что мы стали достаточно близкими друг другу, чтобы быть вполне откровенными.
В этих словах заключался ясный намек. Помолчав немного, Сильвия сказала:
– Каждый человек инстинктивно скрывает свои неприятности.
– Сильвия, – ответила я, – я хочу поговорить с вами о наших отношениях. Вы должны понять, что для меня вы были диковинкой. Вы принадлежите к миру, с которым я никогда не имела ничего общего. Я даже никогда не представляла себе, что загляну в него. В этом и заключается зло нашего классового общества. Человеческие существа лишены возможности просто, по-человечески подходить друг к другу. Король едва ли может иметь друга. Даже поборов к себе невольное благоговение, которое вызывает во мне окружающая вас роскошь и пышность, я не могу отделаться от сознания, что все остальные люди падают ниц перед ними. Стоит мне только упомянуть о том, что я знакома с вами, как все тотчас же с изумлением раскрывают глаза, и я в один миг превращаюсь для них в важную особу.
Сильвия молча смотрела на меня.
– Я никогда не представляла себе, – продолжала я, – чтобы человек, находящийся в вашем положении, мог остаться правдивым, искренним и человечным. Однако теперь я вижу, что вы воплощаете все это. Поэтому сердце мое полно любви к вам и желания помочь вам всем, что только будет в моих силах. Но вы должны понять, что я не жду от вас откровенности, как от всякой другой женщины, да и не требую ее. Богатые и знатные всегда возбуждают вокруг себя пошлое любопытство, и я, конечно, понимаю, до какой степени оно должно быть ненавистно вам. Во мне самой при одной мысли об этом поднимается отвращение. Поэтому я скажу вам только следующее: «Если я нужна вам, если вы когда-либо нуждались в настоящем друге, я тут, подле вас. Вы можете быть спокойны, что я пойму вас и никому не открою ваших тайн».
Глаза Сильвии были влажны, когда она протянула мне руку. Мы вошли вместе в комнату и забыли на некоторое время о холодном, недоверчивом мире, простиравшемся за этими стенами.
Теперь мы достаточно хорошо знали друг друга, чтобы обсуждать вопрос, интересовавший женщин еще в те времена, когда они сидели на порогах своих пещер и толкли семена диких растений в каменной ступке. Это был вечный вопрос о наших властелинах, которые отправились на охоту и, быть может, вернувшись, пожелают побить нас. Сильвия рассказала все, что она знала о мужчинах со слов людей, воспитавших ее. Таким образом, я познакомилась с единственным в своем роде сборником женских традиций – с заповедями Леди Ди Лайль.
Леди Ди – двоюродная бабушка Сильвии со стороны матери – была важная дама великого века и при этом, как ни странно, – суровым седым ветераном в борьбе женщин против мужчин. Ее философия базировалась на признании полного физического и экономического подчинения женщины, и ни одна воинственная суфражистка, разбивающая оконные стекла, не сумела бы лучше сформулировать этот принцип. Но средство борьбы, которое предлагала Леди Ди, носило чисто индивидуальную окраску. Единственным орудием женщины, принадлежавшей к классу собственников, является ее пол. Леди Ди, конечно, не употребляла этого слова, ведь это было почти то же самое, что заговорить об несварении желудка. Она пользовалась другим термином – «очарование» и внушала Сильвии, что в этом «очаровании» – весь смысл жизни женщины. Сохраняя «очарование», она оставалась настоящей «леди», а утратив его, становилась презреннее всякого животного.
Все это Леди Ди доказывала Сильвии не только собственным примером и случайными фактами, но наставлениями и изречениями, которые она произносила с такой же торжественностью, как если бы это были библейские тексты.
– Помни, дорогая моя, что женщина, имеющая мужа, подобна укротителю льва с кнутом в руке, – говорила старая леди и начинала объяснять, как опасна и тяжела жизнь укротителей львов; как само существование их может считаться безопасным лишь до тех пор, пока они исполнены недоверия к тварям, которыми управляют.
Она рассказывала о жалкой участи тех, кто, хотя бы на короткий миг, забывал, что имеет дело со зверями.
– Да, дорогая моя, – заключила она, – верь в любовь, но раньше заставь поверить в нее мужчину.
Ее заповеди никогда не страдали многословием.
Целью этой борьбы являлись не только стол, кров и дети, но и первенство и торжество пола, дававшие женщине возможность устраивать жизнь по своему желанию. С помощью магического «очарования» женщина обращала свои слабости в преимущества и свои цепи в украшения. Она окружала себя ореолом чего-то редкого и чудесного, и мужчина с благоговением взирал на нее. Это была «романтическая любовь», но, вместо того чтобы окончиться браком, она продолжалась всю жизнь.
Все женщины из рода Кассельменов были знакомы с этим искусством и широко пользовались им. Вот, например, тетя Ненни: когда она щелкала своим бичом, милый старый лев, епископ, подпрыгивал, точно от выстрела. Весь свет знал историю о том, как однажды на званом банкете он поднялся и сказал:
– Леди и джентльмены, я собирался произнести сегодня речь перед вами, но так как среди приглашенных я вижу свою жену, то прошу извинить меня.
Все захохотали, а тетя Ненни пришла в ярость. Но бедный славный епископ Чайльтон сказал святую правду – он не мог расправить крылья своего красноречия в присутствии своей «лучшей половины».
Но и с майором Кассельменом дело обстояло не лучше, хотя внешне носило несколько иной характер. Мать Сильвии позволила себе растолстеть, что являлось, с точки зрения Леди Ди, опасным признаком доверия к мужчине-животному. Но майор был на пятнадцать лет старше своей жены, а у нее было слабое сердце, чем она держала его в страхе. Время от времени своеволие юного отпрыска семьи Кассельмен становилось просто нестерпимым, и тогда отец хватал мальчика за шиворот, перекидывал его через колено и устраивал маленькую экзекуцию. Крики сына долетали до «мисс Маргарет», и она тотчас же устремлялась к нему на выручку.
– Майор Кассельмен, как вы смеете бить одного из моих детей?!
Она вырывала мальчика из рук отца и, приняв грозный и высокомерный вид, удалялась в свои апартаменты, где и запиралась вместе с ребенком. После этого бедный майор целыми часами бродил по дому, как неприкаянный, страдая от одиночества. Иногда он робко стучал в двери своей повелительницы.
– Душечка! Душечка! Ты еще сердишься на меня?
– Майор Кассельмен, – доносился оттуда полный достоинства ответ, – не будете ли вы добры предоставить мне в доме одну комнату, где бы я могла уединиться?
Но я боюсь, как бы у читателя не создалось превратного представления о Сильвии, и потому спешу оговориться. Дело в том, что моя юная приятельница, несмотря на такую осведомленность в теоретических вопросах пола, обнаруживала наряду с этим поразительное неведение относительно той роли, которую женщина играет в повседневной жизни. Я попробовала заговорить с ней о том виде экономического рабства, который еще сильнее, чем эксплуатация детского труда, возмущает нравственное чувство всякой женщины. Но, к моему величайшему удивлению, эта женщина после целого года замужества не знала, что такое проституция. Впрочем, на этот счет у нее имелись кое-какие подозрения, и она робко спросила меня:
– Неужели правда, что близость, составляющая сущность брака, становится предметом торга?
Узнав от меня правду, она пришла в такой ужас, что разговаривать дальше об экономической стороне вопроса стало невозможным. Как могла я утверждать, что женщину толкала на этот шаг нищета? Женщина с чистым сердцем скорее согласится умереть с голоду, нежели продаст мужчине свое тело. Быть может, мне следовало быть терпеливее, но я не могу спокойно говорить об этих вещах.
– Дорогая моя миссис ван Тьювер, – сказала я, – об этих вещах говорится много ерунды. Но лишь в редких случаях женщина имеет возможность свободного выбора. Большей частью цена ее бывает определена уже заранее.
– Я не понимаю, – сказала она.
– Не знаю, как обстояло дело с вами, – ответила я, – но относительно себя скажу, что я вышла замуж, потому что была несчастна и желала иметь свой угол. И если говорить правду, то большинство женщин выходит замуж только поэтому.
– Но какое же это может иметь отношение к тому?.. – воскликнула она, искренно отказываясь понять меня.
– А в чем же вы видите разницу? Разве только в том, что порядочные женщины выходят замуж, получают постоянное содержание, а проститутка отдается за разовую плату?
Я заметила, что мои слова неприятно поразили ее, и сказала:
– Вы не можете понять этого, потому что никогда не знали нужды, а поэтому не имеете права судить тех, кто испытал ее. Однако вы, несомненно, встречали светских женщин, которые выходили замуж ради денег, и, конечно, согласитесь со мной, что это та же проституция.
Она вдруг как-то притихла, и я поняла, что я наделала. Вы, пожалуй, найдете, что мне следовало устыдиться. Но когда видишь столько горя и несправедливостей, сколько видела их я, поневоле перестанешь считаться с утонченной чувствительностью и щепетильностью праздных богачей. Я рассказала ей несколько случаев из жизни, по которым она могла судить, что значит в наше время нищета для женщины.
Сильвия продолжала молчать, и я спросила ее, как она ухитрилась сохранить подобное неведение. Ведь попадалось же ей, несомненно, в книгах слово «проституция», и она не могла не слышать намеков на «полусвет».
– Конечно, – сказала она, – мне приходилось встречать на скачках в Новом Орлеане подозрительного вида женщин. Я сидела неподалеку от них в ресторанах и догадывалась по возбуждению моей матери и по взглядам, которые она бросала на них, что это дурные женщины. Но, видите ли, я совсем не понимала, что это значит. У меня было только смутное чувство, что под этим кроется что-то ужасное.
Я улыбнулась.
– Значит, Леди Ди не раскрыла перед вами всех возможностей ее системы «очарования»?
– Да, – ответила Сильвия, – очевидно, она не все сказала мне.
Она молча смотрела на меня, стараясь собраться с духом, чтобы продолжать этот разговор. Наконец, набравшись мужества, она воскликнула:
– По-моему, это очень неправильно. Девушек не следует воспитывать в таком неведении. Они должны знать, что означают подобные вещи. Подумайте, ведь я понятия не имела, в чем состоит суть брака!
– Неужели? – спросила я.
– Всю свою жизнь я думала о браке. Меня приучили думать об этом при встрече с каждым подходящим мужчиной. Но в моем представлении это означало, что я буду иметь свой дом, то есть такое место, где я смогу принимать гостей. Я рисовала себе, как буду кататься со своим мужем и устраивать обеды для его друзей. Я знала, что должна буду позволять ему целовать себя, но ничего больше… У меня мелькали какие-то смутные мысли, но я не останавливалась на них. Меня учили ни над чем не задумываться и отгонять все фривольные мысли, которые могли возникнуть в моей голове. И я продолжала мечтать о том, какие платья я стану носить и как я стану встречать своего мужа, когда он будет возвращаться домой по вечерам.
– Но разве вам не приходила в голову мысль о детях?
– Да… но я думала о детях вообще. О том, каковы они будут, как будут говорить и как я буду любить их. Не знаю, все ли молодые девушки нашего круга так же умственно ограниченны?
В голосе Сильвии слышалось волнение, и я читала в ее глазах гораздо больше, чем она могла думать. Я была близка к разрешению загадки, так долго смущавшей меня. И мне хотелось взять ее руки в свои и сказать ей: «Ведь вы никогда не вышли бы за него, если бы понимали, что это значит».
Сильвия держалась того мнения, что ее должны были просветить насчет этих вопросов. Задумавшись над тем, кто бы мог это сделать, она не могла ни на ком остановится.
– А ваша мать? – спросила я.
Но Сильвия только рассмеялась, несмотря на серьезное настроение.
– Бедная милая мама! Когда меня собирали в пансион, она отвела меня в сторону и принялась внушать мне, чтобы я не слушала пошлой болтовни девочек. Она дала мне понять, что я должна избегать подобных разговоров, и я добросовестно старалась избегать их. Я уверена, что даже теперь она охотнее дала бы отрезать себе язык, чем заговорила бы со мной о подобных вещах.
– Я беседовала об этом с моими детьми, – вставила я.
– И вы не чувствовали смущения?
– Вначале немного. Мне приходилось преодолевать некоторую неловкость. Но воспоминание о трагедии, разыгравшейся однажды на моих глазах, придавало мне мужество.
Я рассказала ей случай с моим племянником, робким впечатлительным юношей, который часто приходил искать у меня утешения. Я любила его не меньше своих родных детей. Когда ему минуло семнадцать лет, он сделался вдруг угрюмым и раздражительным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26