– Но ведь я же не сумею произнести речь! – воскликнула она.
– Почему? – спросила я.
– Я никогда даже не помышляла об этом. Я слишком мало знаю.
– Но вы можете научиться.
– Я привыкла думать, что только мужчины способны на такую работу.
– Мы дали возможность мужчинам проявить себя, но они-то как раз и создали это зло. Кто же, если не женщины, позаботятся теперь о детях?
С минуту она молчала в нерешительности, затем сказала:
– Боюсь, что вы станете смеяться надо мной.
– Нет, нет, – пообещала я, но, взглянув на нее, я догадалась: – Вы хотите сказать мне, что место женщины – у семейного очага?
– Так думали по крайней мере у нас, в округе Кассельмен, – ответила она, невольно улыбаясь.
– Но вы видите, что детей отрывают от семейного очага, – возразила я. – Они вернутся назад только тогда, если мы, женщины, пойдем за ними и приведем их обратно.
Вдруг она засмеялась тем веселым ясным смехом, который много лет согревал меня потом, словно апрельское солнце.
– Несколько лет назад кто-то произнес в нашем штате суфражистскую речь. О, если бы вы видели, в какой ужас пришли мои родные. Тетя Ненни – она жена епископа Чайльтона – уверяла, что ничего ужаснее не случалось с тех пор, как Джеферсона Дэвиса заковали в кандалы. Она не переставала говорить об этом целыми днями и кончила тем, что поднялась к себе наверх и заперлась там. Ее младшие дети, вернувшись из школы, стали спрашивать, где их мама. Никто не знал этого. Скоро явился повар и спросил: «Что прикажете подавать к обеду, мистер Базиль? Я был наверху у миссис Ненни, но она сказала, чтобы я убирался и не надоедал ей – она занята». Приехали гости, и началось великое смятение, ибо никто не знал, что делать, а тетя Ненни продолжала сидеть взаперти. Наконец наступил час обеда, и все собрались к столу. Дворецкий отправился наверх и, вернувшись, передал ее приказ есть, что найдется, позаботиться о гостях, а затем отправиться на молитвенное собрание: ее же пусть оставят в покое – она пишет письмо в «Ведомости» Кассельменского округа об обязанностях женщины как хранительницы домашнего очага.
С этого началось мое знакомство с Кассельменским округом. Мне не скоро пришлось побывать там, но я быстро познакомилась с его обитателями по рассказам Сильвии. Ее рассказы были похожи на смешные и трагические анекдоты, дикие и невероятные, напоминавшие мне полуварварские времена. Обе мы часто смеялись, когда она поверяла мне свою семейную хронику, но иногда глаза ее вдруг становились задумчивыми, и веселье умолкало. Вскоре я убедилась, что моя Сильвия скучает по дому. В течение всего нашего знакомства она неизменно считала своим родным домом Кассельмен Холл. Все ее убеждения исходили оттуда, и туда же устремлялись ее новые мысли.
Мы поговорили немного о суфражизме, и я рассказала ей, как живут женщины на уединенных фермах, как они жертвуют своей молодостью и здоровьем, помогая мужьям бороться за существование, однако в барышах они не участвуют и не могут в случае необходимости потребовать у мужей свою долю.
– Но ведь вы не хотели бы, конечно, еще больше облегчить развод? – с ужасом спросила Сильвия.
– Я хочу только, чтобы условия развода сделались справедливее в отношении женщин.
– Но тогда женщины станут требовать его еще чаще. И так уже много разведенных женщин. Папа говорит, что развод грозит обществу еще большими бедствиями, чем социализм.
Она рассказала мне о суфражизме в Англии, где женщины в то время только что начинали бороться открыто. Ведь не стану же я оправдывать то, что они бросают свои дома ради подобных целей? Я с величайшей осторожностью указала ей, что в Англии существуют очень своеобразные условия, обостряющие борьбу. Там, например, до сих пор сохранился нелепый устаревший закон о том, что муж имеет право в некоторых случаях бить свою жену палкой. Разве американская женщина согласилась бы подчиниться подобному закону? Другой закон запрещает женщине требовать развода в случае неверности мужа, если только измена его не сопровождалась жестоким обращением или если он сам не бросил ее. Несомненно, даже отец Сильвии не найдет это справедливым. Я рассказала ей об одном решении, которое незадолго перед тем вынес высший суд в Англии. Суд нашел, что муж, приведший к себе в дом любовницу и заставивший жену прислуживать ей, по смыслу английских законов не может считаться виновным в жестоком обращении. У Сильвии вырвалось восклицание ужаса, и взор ее с недоверием устремился на меня. Тут в голове моей мелькнула мысль о Клэр, и по спине у меня пробежал холодок. Да, этот первый разговор о миссис Дуглас ван Тьювер был во многих отношениях нелегким испытанием для меня.
Я очень быстро обнаружила, что при всем своем детском неведении Сильвия не была заражена предрассудками. Когда вы приводили ей какой-нибудь факт, она не заявляла, что он слишком ужасен, чтобы соответствовать действительности, или что Библия говорит другое, или что об этом даже неприлично знать. И, встретившись с ней в следующий раз, вы тотчас же убеждались, что она ничего не забыла из того, о чем шла речь на предыдущем свидании. Напротив, оказывалось, что она рассмотрела вопрос со всех сторон, глубоко продумала его до мельчайших подробностей и только ждала вас, чтобы вы разрешили ее сомнения. Помню, как во время первой нашей совместной прогулки в автомобиле я говорила себе: «Если эта девочка начнет размышлять, она пойдет далеко. Но ей придется остановиться на полпути ради спокойствия своих близких».
– Вы должны познакомиться с моим мужем, – сказала она и добавила: – Я посмотрю в свою записную книжку. У меня так много всяких обязательств, что я никогда не могу сказать заранее, найдется ли у меня свободная минута.
– Должно быть, вас очень занимает такая жизнь? – осведомилась я.
– Да, вначале все это интересовало меня. Но я начинаю уставать от этих бесконечных выездов. Ведь большей частью я встречаю одних и тех же лиц и заранее знаю, о чем они будут говорить.
Я рассмеялась.
– Вы успели заразиться болезнью общества – скукой.
– Я давно уже познакомилась с ней и ни за что не покинула бы семью, если бы это не было необходимо ради ее блага. Вот почему я завидую такой женщине, как вы…
Я не могла удержаться от смеха. Это было чересчур забавно – миссис Дуглас ван Тьювер завидовала мне!
– В чем дело? – спросила она.
– Меня рассмешила ирония судьбы. Я, знаете ли, вырезала из газеты ваш портрет и вставила его в рамку. Глядя на него, я думала: «Вот самое прелестное личико, какое я видела когда-либо, вот женщина, которая больше всего достойна зависти».
Она улыбнулась, но сразу стала серьезной.
– Я очень рано узнала, что я красива, и мне кажется если бы я утратила свою красоту, то мне, наверно, недоставало бы ее. Однако, с другой стороны, я часто думаю, что красота большое бремя. Это ставит нас в зависимость от внешности. Большая часть красивых женщин, которых я знала, сделали из своей красоты род профессии. У них в жизни только одна цель – блистать и вызывать восхищение.
– А вам разве это не доставляет удовольствия? – спросила я.
– Это суживает жизненные рамки. Мужчины только этого и ждут от нас и бывают недовольны, когда у нас появляются другие интересы.
– Итак, – серьезно произнесла я, – несмотря на вашу красоту и богатство, вы не вполне счастливы.
– О, да! – воскликнула она, невольно выдавая себя больше, чем хотела бы. – Я говорила себе, что буду счастлива, потому что смогу делать очень много добра. Ведь деньгами, наверное, можно исправить много зла. Но теперь я уже не так уверена в этом. Столько разных осложнений вырастает на пути. Только вы соберетесь помочь кому-нибудь, как вам сейчас же укажут, что вы своим вмешательством принесете один только вред.
Она снова остановилась в нерешительности.
– Вы говорите, по-видимому, о благотворительности, – сказала я.
Она посмотрела на меня блестящими глазами.
– Как вы понимаете все с первого слова! – воскликнула она.
– Зная современное общество, легко предвидеть результаты, когда сталкиваешься с известными причинами.
– Я хотела бы, чтобы мне объяснили, почему благотворительность вредна.
– Это будет равносильно лекции о системе заработной платы, – засмеялась я. – Тема чересчур серьезная для беседы во время прогулки.
Мои слова могли показаться ей простой отговоркой. Но в этот момент я сидела закутанная в роскошные меха и каталась в автомобиле в сумерках прелестного осеннего вечера, а когда приходишь в непосредственное соприкосновение с собственностью, мысль об уничтожении ее кажется чем-то несообразным. Между прочим, этим объясняется, по-моему, оппортунизм министров-социалистов, и та же причина заставила меня принять внезапное решение – скрыть от миссис Дуглас ван Тьювер, хотя бы только на этот вечер, что я разведенная жена и митинговый агитатор, проповедующий революцию.
Во время этой первой беседы Сильвия открыла мне многое, сама того не сознавая. Я, например, вполне убедилась, что она вышла за мистера Дугласа ван Тьювера не по любви, иначе она не могла бы в первый же год страдать от скуки и не стала бы искать приложения своих сил в благотворительности.
Она с удовольствием подольше покаталась бы и поболтала со мной, но, к сожалению, была приглашена на обед. Она попросила меня навестить ее, и я обещала зайти к ней утром в назначенный день. Когда автомобиль остановился перед подъездом ее дома, я вспомнила свою первую поездку по городу в экскурсионном фургоне и как я вытаращила глаза, когда руководитель указал нам на этот дворец. Все мы, как один человек, с трепетом подумали о том, какая волшебная жизнь течет за этими массивными дверями, какие неоценимые сокровища хранятся за этими толстыми бронзовыми решетками. И вот теперь хозяйка всего этого великолепия приглашала меня зайти и осмотреть его изнутри.
Она хотела, чтобы шофер отвез меня домой, но я не согласилась на это, боясь, как бы машина не натворила бед на моей улице, кишевшей детьми и ручными тележками. Я вышла из автомобиля и пошла пешком, сердце мое учащенно билось, и вся я горела от волнения. Придя домой, я первым делом взглянула на портрет. Но, Боже, как он изменился! Теперь это не была уже серая газетная фотография, чудесные краски преобразили ее. Я видела перед собой золотые волосы, чудесные рыжевато-карие глаза и нежные щеки, алеющие румянцем юности. Но самое замечательное было то, что портрет говорил. Он говорил с восхитительным, немного тягучим южным акцентом, расспрашивал меня о работе комитета по охране детского труда. И когда я рассказывала ему что-нибудь забавное о моих соседях по квартире, евреях или итальянцах, он рассыпался серебристым смехом и восклицал: «О Господи! Какие чудаки!»
Расставаясь в это утро с портретом, я и представить себе не могла, какое чудо совершится с ним к концу дня.
Я, конечно, понимала, что происходит со мной. Симптомы были чересчур ясны. Лишь только мне удалось убедить себя, что я уже старуха и что мне не осталось в жизни ничего, кроме работы, маленький шутник вдруг прострелил мне сердце одной из своих самых острых золотых стрел. Я испытывала трепет и восхитительные муки восторженной любви. Я жила только мыслью о ней. Двадцать раз в день я подходила к портрету, восклицая вслух: «О, как она прекрасна! Как хороша!»
Не знаю, сумела ли я хоть приблизительно описать ее. Я передала наш первый разговор. Но слова так холодны, так мертвы. Мне все хочется подыскать ей подходящее сравнение в природе. Помню, я наблюдала однажды, как стрекоза освобождалась от куколки. Она была необычайно нежной, зеленой и юной и, уцепившись за ветку, сушила на солнце свои крылышки. Когда чудо превращения окончилось, она замерла на минуту, переливаясь радугой красок, вся трепеща от юного восторга. Вот такую стрекозу напомнила мне Сильвия. Она казалась мне существом из другого мира, незапятнанным грязью действительности, не опаленным ее жаром. Мне буквально становилось жутко при мысли, что здесь, в этой юдоли борьбы и зла, цветет юное существо с такой горячностью, надеждой, трепетом и наивностью стремящееся навстречу жизни. Вот какое впечатление производила Сильвия даже в те моменты, когда слова ее, казалось, говорили обратное. Она могла высказывать самые пошлые и банальные мысли, извлеченные из поучений Леди Ди, но даже тогда в словах ее прорывались горячность и заинтересованность, таившиеся в глубине ее существа.
Однако главная прелесть Сильвии заключалась в том, что она никогда не думала о себе. Даже в те моменты, когда она откровенно говорила о своей красоте и о себе самой, она на самом деле думала о других и о том, как помочь им. Я особенно подчеркиваю это. Мне не хотелось бы чтобы у читателя создалось впечатление, будто я просто подпала под обаяние красивой внешности, а также автомобиля аристократической фамилии. В Сильвии было, разумеется, много аристократизма, да иначе и быть не могло. Но она была бы так же очаровательна в простом коттедже, и это подтвердит дальнейшая история ее жизни.
Итак, я была влюблена. В то время я учила немецкий язык и просидела целый день над двумя строчками Гёте:
Тора и Одина знаешь ты верно,
Фрейи ж божественный образ сокрыт от тебя.
Помню, как я воскликнула в восторге: «Я знаю ее!» И после этого я про себя стала называть ее «Фрейя божественная». Только одно прозвище понравилось мне еще больше этого. Несколько времени спустя Сильвия рассказала мне о Франке Ширли, о том, как она любила его и как их радужные надежды рассыпались в прах. Он называл ее «Леди Солнышко!» в счастливые времена их любви, и, когда Сильвия повторяла: «Леди Солнышко! Леди Солнышко!» – мне казалось, что я слышу в этих словах отзвук голоса Франка.
В течение нескольких дней после нашего знакомства я поджидала почтальона, и, когда приглашение наконец пришло, я отпросилась в комитете и с трепетом поднялась по мраморным ступеням дворца ван Тьюверов. Лакей-англичанин недоверчиво осмотрел меня с головы до ног. По его чинному виду и выправке я решила, что у себя на родине он, вероятно, состоял при особе какого-нибудь епископа. У меня сохранилось смутное воспоминание о вестибюле с расписными панелями и о двойной лестнице, покрытой белоснежным ковром. Я как-то прочла в газете, что этот ковер соткан одним куском и стоит баснословные деньги. Меня провели в будуар Сильвии, который художник-декоратор, знавший ее внешность, отделал в розовых, белых и золотистых тонах. В этой комнате свободно поместилось бы полдюжины таких квартир, как моя, и солнце широкой волной заливало ее. Из боковой двери вышла Сильвия, протягивая мне обе руки.
Она была искренне рада увидеть меня и тотчас же стала извиняться, что так долго не писала мне. Она была очень занята все это время. Выйдя замуж, она попала в круг людей, чрезвычайно серьезно относившихся к своим светским обязанностям. Это были «праздные богачи», но они трудились, как настоящие рабы, на своем поприще.
– Знаете, – сказала она, когда мы уселись на розовой атласной кушетке и лакей принес нам кофе, – если вы прочтете, что миссис такая-то – «царица общества», не подумайте, что это простая фраза. Она в самом деле чувствует себя царицей, и то же самое думают о ней все остальные люди ее круга. Она с такой торжественностью выполняет все церемонии, словно действительно считает себя помазанницей Божией.
Сильвия рассказала мне несколько приключений из своей жизни. Она обладала острым чувством юмора и, очевидно, искала ему выход. Ей сразу бросались в глаза глупость и претенциозность многих людей, с которыми она сталкивалась в обществе, но все это были такие важные и величественные господа, что она ради мужа не смела обнаружить перед ними свою проницательность.
Она стала рассказывать мне о своих заграничных впечатлениях. Европа не понравилась ей. Сильвия откровенно призналась, что чувствует себя глубокой провинциалкой. В округе Кассельмен всякий иностранец считался подозрительным и темным субъектом, про которого можно было с презрением сказать, что он или скрипач, или оперный певец. Люди, с которыми Сильвию познакомил в Европе ее муж, не внушали никаких сомнений в смысле своего общественного положения, но все же это были иностранцы, и Сильвия никак не могла раскусить, что они собой представляют.
Познакомилась она там, например, с одним молодым человеком, сыном стального короля. Он отличался прекрасной репутацией, писал книги, рисовал картины и так много путешествовал, что знал даже о существовании Кассельменского округа. Он предложил однажды Сильвии показать ей достопримечательности Берлина. Они прокатились по Аллее Победы, причем молодой человек безжалостно высмеивал художественные вкусы кайзера, и наконец остановились перед огромной мраморной колонной, на верху которой высится статуя Победы.
– Обратите внимание на то, что греческая дама находится на высоте ста метров над землей, и туда нет никакой лестницы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26