Я уже имела несчастье вмешаться в его распоряжения, и он скоро окончательно выйдет из себя.
– О! – воскликнула она, смеясь до слез, – у вас вышла с ним стычка? Я была уверена, что без этого не обойдется. Он такой вылощенный и чопорный.
– Да, – ответила я. – И говорит он точь-в-точь, как ваша тетушка.
– Ах, вы и с ней уже познакомились! О, сколько развлечений пропало для меня.
На меня снизошло вдруг вдохновение, которым я горжусь и поныне.
– Дорогая моя девочка, – сказала я, – вы называете это развлечением…
И я сделала вид, что очень возбуждена.
– Что случилось? – воскликнула она.
– Чего же вы могли ожидать? – спросила я. – Боюсь, дорогая моя Сильвия, что я окончательно шокировала вашу тетю.
– Что же вы наделали?
– Я вмешалась в дела, которые меня не касались, я сделала указание ученому доктору, а самое главное, – тетя Варина, по-видимому, догадалась, что я не «леди».
– О, расскажите мне подробнее об этом! – воскликнула Сильвия, заранее предвкушая развлечение.
Но у меня не хватило сил продолжать игру.
– Не сейчас, дорогая, – сказала я. – Это длинная история, а я, в самом деле, измучена вконец. Мне необходимо отдохнуть.
Я встала, а она схватила мою руку, шепча:
– Я буду счастлива, Мэри. Теперь я буду счастлива по-настоящему.
Тут я отвернулась и быстро вышла из комнаты, а когда дверь закрылась за мной, я буквально бросилась бежать. Добежав до другого края веранды, я опустилась на ступеньки и тихо заплакала.
Баркас приехал и привез ляпис. Приготовив раствор, доктор впустил капли в глаза ребенка. Теперь нам не оставалось ничего другого, как ждать результатов. Я только собралась прилечь, чтобы немного отдохнуть, как вдруг явилась горничная и доложила, что Сильвия хочет видеть свою тетку. Всякие отговорки только возбудили бы в ней подозрения. Итак, бедная миссис Тьюис в свою очередь должна была подвергнуться испытанию, и никто, кроме меня, не мог подготовить ее к этому. Я с ужасом представила себе, как испуганная тетя Варина входит к своей племяннице и вдруг теряет самообладание. Вслед за этим начался бы перекрестный допрос, Сильвия докопалась бы до правды, и тогда нам пришлось бы спасать ее от родильной горячки.
Все это я снова объяснила миссис Тьюис, запершись с ней в ее комнате. Она уцепилась за меня своими дрожащими руками и прошептала:
– О миссис Аббот, обещайте мне, что вы никогда не откроете Сильвии причину этого несчастья!
Я призвала последние остатки терпения и сказала:
– Не знаю, что я открою Сильвии когда-нибудь. Это будет зависеть от обстоятельств. Сейчас не время говорить об этом. Нам нужно убедиться в том, что вы можете войти туда и побыть с ней, не дав ей ни малейшего повода заподозрить что-нибудь дурное.
– Но разве вы не знаете, что Сильвия умеет читать человеческие мысли! – воскликнула она в полном отчаянии.
– Я уже подготовила для вас почву, – сказала я. – У вас есть прекрасный предлог, которым вы сможете легко объяснить ваше возбуждение.
– Что именно?
– Это я. – И, видя ее недоумевающий взгляд, пояснила:
– Вы должны сказать ей, что я оскорбила вас, миссис Тьюис, что я нарушила приличие. Вы негодуете на меня и не представляете себе, как вы можете оставаться со мной под одной кровлей.
– Но, миссис Аббот! – воскликнула она в ужасе.
– Ведь вы же знаете, что это до известной степени правда, – ответила я.
Добрая леди гордо выпрямилась.
– Миссис Аббот, не говорите мне, что я была так резка…
– Дорогая миссис Тьюис, – сказала я, – пожалуйста, не оправдывайтесь. Вы были вполне корректны, но я прекрасно понимаю, какое впечатление я должна была произвести на вас. Я социалистка, у меня западный акцент и грубые руки, я прожила всю свою жизнь на ферме, трудилась, как простая работница, и даже иногда сама пахала, наконец, я не имею понятия о тонкостях и прелестях светской жизни, в которой для вас заключается весь смысл существования. Больше того, я женщина, которая имеет дурную привычку навязывать свои убеждения другим людям…
Она просто не могла больше слушать меня и вся дрожала от волнения. Такая откровенная беседа с гостьей ужасала ее больше ophtalmia neonatorum.
– Миссис Аббот, вы унижаете меня!
Тогда я заговорила с еще большей резкостью, видя, что мне придется по-настоящему шокировать ее, чтобы добиться желанных результатов.
– Уверяю вас, миссис Тьюис, что если вы относитесь ко мне иначе, то только потому, что вы еще не знаете, кто я. Немыслимо, чтобы вы считали меня подходящей подругой для Сильвии. Я отвергаю вашу религию, я вообще не верю ни во что из того, что вы называете религией, и борюсь с этим при всякой возможности. Я произношу дерзкие речи на митингах и была арестована во время одной из забастовок. Я верю в суфражистское движение и даже одобряю битье стекол. Я считаю, что женщина должна сама зарабатывать свой хлеб, должна быть независимой и свободной от власти мужчины, кто бы он ни был. Я разведенная жена, я бросила своего мужа, потому что не была счастлива с ним. Больше того, я считаю, что всякая женщина имеет право сделать то же самое. И я намерена внушить эти идеи Сильвии и даже заставить ее следовать им.
Широко раскрытые глаза бедной тети Варины с ужасом глядели на меня.
– Теперь вы сами видите, – воскликнула я, – что не можете иначе относиться ко мне. Вот так и скажите ей. Для нее все это не ново, но она придет в ужас от того, что я дала возможность вам и доктору обнаружить это.
Миссис Тьюис сделала последнюю попытку удержаться на пьедестале своего величия.
– Миссис Аббот, может быть, по-вашему, это называется шуткой…
– Ну, идите же, – воскликнула я, – позвольте мне помочь вам привести в порядок волосы и немного припудрить лицо, чуть-чуть, не настолько, чтобы это было заметно, понимаете…
Я подвела ее к умывальнику, налила в чашку немного холодной воды. Тетя Варина освежила лицо и руки, пригладила свои жиденькие седые волосы. И когда я, вооружившись пуховкой, принялась тщательно стирать с ее лица следы слез, старая леди повернулась ко мне и прошептала дрожащим голосом:
– Миссис Аббот, ведь вы не думаете в самом деле сделать эту ужасную вещь, о которой вы только что говорили?
– Какую, миссис Тьюис?
– Сказать Сильвии, что ей, может быть, следует оставить своего мужа.
Днем мы получили известие, что доктор Джибсон, специалист по глазным болезням, которого мы вызвали по телеграфу, уже выехал. Доктор Перрин отправил письмо Дугласу ван Тьювер, где сообщалось о случившемся несчастье. Мы решили, что такой способ безопаснее телеграфа, так как он исключает возможность, чтобы сведения о болезни ребенка проникли в газеты.
Я не хотела бы быть на месте этого человека в тот час, когда он получит это письмо, хотя доктор, как я знала, заверял ван Тьювера, что жертва его преступления останется в полном неведении. Маленький человечек уже неоднократно делал мне прозрачные намеки по этому поводу. Бывают, мол, несчастные случайности, в которых не всегда можно винить мужа, да и вообще к этому вопросу следует подходить очень осторожно, чтобы не разрушить семью. Я отделалась ничего не значащими ответами и переменила тему, попросив доктора не упоминать в письме о моем присутствии. Ван Тьюверу могло прийти в голову поделиться своим горем с Клэр, а я совсем не хотела, чтобы мое имя фигурировало в их беседе.
Мы ухитрились не показывать Сильвии ребенка в течение дня и ночи, а на следующее утро приехал специалист. Он не оставил нам никакой надежды на то, что у ребенка сохранится зрение, однако обычного обезображивания может не последовать, сказал он, глазные яблоки, по-видимому, не разрушены, как это часто бывает при подобном заболевании. Это ничтожное утешение я имею и поныне. У маленькой Илэн, которая сидит возле меня, когда я пишу эти строки, сохранился в зрачках легкий оттенок мягкого красновато-коричневого цвета, достаточно определенный, чтобы напоминать нам о нашей потере и освежать в нашей памяти горечь пережитого. Когда я хочу представить себе, чем могли бы быть ее глаза, я поднимаю голову и гляжу на портрет благородной прабабки Сильвии. Это копия, сделанная каким-то бродячим художником с портрета, находящегося в Кассельменхолле, и оставленная мне Сильвией.
Перед нами стоял вопрос об уходе за матерью, о том, чтобы помешать болезни произвести разрушения в тканях, ослабленных процессом родов. Нам пришлось выдумывать всевозможные оправдания, чтобы как-нибудь объяснить присутствие нового доктора, а также доктора Овертона, который приехал на следующий день. Затем нужно было решить вопрос о кормлении ребенка. Перевести его на искусственное вскармливание значило вызвать большую тревогу, но, с другой стороны, требовались бесконечные предосторожности, чтобы помешать инфекции распространиться.
Я живо помню, как Сильвия первый раз кормила ребенка. Все мы собрались вокруг с видом озабоченных специалистов. Можно было подумать, что все эти изощренные гигиенические предосторожности были твердо установленным обычаем, который применяется всякий раз, как новорожденный в первый раз берет грудь матери. Стоя поодаль, я заметила, что Сильвия испуганно вздрогнула, увидев, как осунулась и побледнела ее крошка.
– Она плачет от голода, – заявила няня, старательно следя за тем, чтобы крошечные ручки не коснулись лица матери.
Сильвия закрыла глаза и откинулась назад, ничто, казалось, не могло смутить в ней восторга, вызванного этим новым чудесным ощущением. Но когда процедура кормления кончилась, она попросила меня остаться, и, лишь только мы очутились наедине, она обрушилась на меня со своими подозрениями.
– Мэри! Ради бога, что случилось с моим ребенком?
– Пустяки, – ответила я, начиная новую серию лжи. – Маленькая инфекция. Это случается сплошь и рядом.
– Но чем она вызвана?
– Нельзя сказать наверное. Тут может быть множество причин. Во время родов открывается столько источников инфекции. Вся эта процедура не особенно гигиенична, видите ли.
– Мэри! Посмотрите мне в глаза!
– Да, дорогая?
– Вы не обманываете меня?
– То есть, как?
– Я хочу сказать, не скрывается ли тут чего-нибудь серьезного? Все эти доктора… эта таинственность… неопределенность!..
– Докторов послал ваш муж, моя дорогая. Это просто глупый мужской способ проявлять свое внимание. (Это придумала тетя Варина; деликатная леди и тут осталась верна себе.)
– Мэри, я очень беспокоюсь. У моей девочки такой скверный вид. Я чувствую, что за всем этим скрывается что-то.
– Дорогая моя Сильвия, если вы будете беспокоиться, то этим принесете только вред ребенку. У вас может испортиться молоко.
– Вот, вот в этом все дело! Потому-то вы и не хотите сказать мне правду!
Мы часто убеждаем себя, что ложь при некоторых обстоятельствах необходима, но всякий раз, как нам приходится прибегать к ней, в душе невольно поднимается отвращение. Я чувствовала, что с каждым днем все сильнее увязаю в болоте лжи, а тетя Варина и доктор только и делали, что подталкивали меня еще глубже.
На имя доктора Перрина пришла телеграмма от Дугласа ван Тьювера, ясно показывавшая, о чем беспокоился главным образом этот джентльмен. «Надеюсь, что вы проявили должный такт» – туманность этой фразы говорила о том, что и он не особенно стремился доверять свои тайны телеграфистам. Однако для нас она была понятна и полна значения. Она напомнила мне тот спокойный и авторитетный тон, которым он разговаривал со своим шофером, и это заставило меня мысленно погрозить кулаком всем мужьям на свете.
Миссис Тьюис, конечно, не нуждалась в подобных предупреждениях от главы дома. Голос предков безошибочно руководил ею во всех случаях жизни. Добрая леди достаточно близко узнала меня во время наших более или менее драматических объяснений, и ее дрожащие пальцы время от времени делали попытку сковать меня цепями благопристойности.
– Подумайте, миссис Аббот, какой выйдет скандал, если миссис Дуглас ван Тьювер разойдется со своим мужем!
– Да, дорогая миссис Тьюис, но, с другой стороны, подумайте, что может произойти, если она останется в неведении. Ведь у нее может быть другой ребенок.
Тут я снова убедилась, какая непроходимая пропасть лежала между нами.
– Кто мы такие, – прошептала она, – чтобы вмешиваться в эту священную область? Царствие небесное, миссис Аббот, не в плоти, а в душах наших.
Я промолчала минуту, чтобы перевести дух.
– Обычно в таких случаях, – сказала я наконец, – Бог поражает женщину бесплодием.
Миссис Тьюис опустила голову, и я увидела, как слезы закапали на ее колени.
– Моя бедная Сильвия! – простонала она вполголоса. Наступило молчание. Я тоже готова была заплакать.
Наконец тетя Варина с мольбой подняла на меня свои выцветшие глаза.
– Мне трудно понять ваши взгляды. Но неужели вы действительно думаете, что будет лучше, если Сильвия узнает нашу ужасную тайну?
– Это во многих отношениях послужит ей на благо, – сказала я. – Она станет больше заботиться о своем здоровье, будет слушаться доктора…
– Я останусь при ней, я буду смотреть за ней день и ночь! – поспешно ответила тетя Варина.
– Но разве вы имеете право скрывать правду от тех, кто будет прислуживать ей. От ее горничной, няни, от всякого, кто может случайно воспользоваться тем же полотенцем, той же ванной или стаканом.
– Вы несомненно преувеличиваете опасность. Если бы все было так, как вы говорите, гораздо больше людей хворали бы этой болезнью.
– Доктора утверждают, – возразила я, – что около десяти процентов больных заражаются самым невинным путем.
– О, эти современные доктора! – воскликнула она. – Я никогда не слыхала ни о чем подобном.
Я невольно улыбнулась.
– Дорогая миссис Тьюис, а много ли вы вообще знаете о распространении гонорреи? Я приведу только один факт, о котором один профессор колледжа заявил публично, а именно что восемьдесят пять процентов студентов его университета заражены какой-нибудь венерической болезнью. А ведь это цвет нашего молодого поколения.
– О, этого не может быть! – воскликнула она. – Все знали бы об этом.
– Кто это «все»? Юноши в ваших семьях знают. Вы убедитесь в этом, если сумеете вызвать их на откровенность. Мои два сына учились в государственном университете и приносили мне домой все, что слышали – сплетни, жаргон, отвратительные непристойности. Четырнадцать юношей в одном дортуаре пользовались одной ванной, и на стене ее вы увидели бы четырнадцать шприцев. Они сами рассказывали об этом, и все общежитие очень забавлялось на этот счет. Они называли болезнь «насморком» и считали, что юноша, не получивший своей порции «насморка», недостоин уважения товарищей. Самое похвальное дело было получить несколько подобных «насморков», так чтобы больше нечего было опасаться. Они считали, что эта болезнь не хуже сильного насморка. Подобные представления внушают им шарлатаны-врачи и уличные женщины, которые просвещают в этих вопросах наших сыновей.
– О, замолчите, замолчите! – крикнула миссис Тьюис. – Умоляю вас, избавьте меня от этих подробностей!
– Вот что происходит с нашими мальчиками, – сказала я. – С сыновьями Кассельменов и Чайльтонов! То же самое вы встретите в каждом общежитии, в любом дортуаре любого закрытого учебного заведения Соединенных Штатов. А родители только затыкают уши, точь-в-точь, как вы.
– Но чем же я могу помочь тут, миссис Аббот?
– Не знаю, миссис Тьюис. Я со своей стороны намерена заняться тем, чтобы открыть на этот счет глаза молодым девушкам.
– Вы покушаетесь на невинность молодых девушек? – в ужасе прошептала она. – Могу себе представить, как огрубеют их лица, если головы их наполнятся такими мыслями! Вы ужасаете меня!
– У моей дочери совсем не грубое и не жесткое лицо, – возразила я. – А между тем я все объяснила ей. Подумайте минутку, миссис Тьюис, ведь у нас ежегодно рождается десять тысяч слепых детей. Сто тысяч женщин ложатся под нож хирургов. Миллионы женских организмов медленно разрушаются болезнями, названий которых не знают сами больные. Мы должны кричать об этом со всех крыш, пока каждая женщина не поймет, в чем зло, и пока каждый мужчина не будет уверен, что она знает это и что он потеряет ее, если не докажет своей чистоты. Вот единственное средство борьбы, миссис Тьюис.
Бедная, милая тетя Варина! Я вышла, оставив ее в полной растерянности, со стиснутыми руками и дрожащими губами. Должно быть, я казалась ей одной из тех сумасшедших женщин, которые как раз в это время приводили в ужас благопристойную Англию, явлением, слишком оскорбительным для деликатных чувств старой аристократки!
Вскоре после этого пришли два письма от Дугласа ван Тьювера. Одно, адресованное тете Варине, показали мне. Оно было очень туманно и осторожно, как будто писавший его был неуверен, насколько осведомлена почтенная леди. Он только вскользь упоминал о том, что Сильвию следует оградить от всех волнений, связанных с этим «прискорбным фактом».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
– О! – воскликнула она, смеясь до слез, – у вас вышла с ним стычка? Я была уверена, что без этого не обойдется. Он такой вылощенный и чопорный.
– Да, – ответила я. – И говорит он точь-в-точь, как ваша тетушка.
– Ах, вы и с ней уже познакомились! О, сколько развлечений пропало для меня.
На меня снизошло вдруг вдохновение, которым я горжусь и поныне.
– Дорогая моя девочка, – сказала я, – вы называете это развлечением…
И я сделала вид, что очень возбуждена.
– Что случилось? – воскликнула она.
– Чего же вы могли ожидать? – спросила я. – Боюсь, дорогая моя Сильвия, что я окончательно шокировала вашу тетю.
– Что же вы наделали?
– Я вмешалась в дела, которые меня не касались, я сделала указание ученому доктору, а самое главное, – тетя Варина, по-видимому, догадалась, что я не «леди».
– О, расскажите мне подробнее об этом! – воскликнула Сильвия, заранее предвкушая развлечение.
Но у меня не хватило сил продолжать игру.
– Не сейчас, дорогая, – сказала я. – Это длинная история, а я, в самом деле, измучена вконец. Мне необходимо отдохнуть.
Я встала, а она схватила мою руку, шепча:
– Я буду счастлива, Мэри. Теперь я буду счастлива по-настоящему.
Тут я отвернулась и быстро вышла из комнаты, а когда дверь закрылась за мной, я буквально бросилась бежать. Добежав до другого края веранды, я опустилась на ступеньки и тихо заплакала.
Баркас приехал и привез ляпис. Приготовив раствор, доктор впустил капли в глаза ребенка. Теперь нам не оставалось ничего другого, как ждать результатов. Я только собралась прилечь, чтобы немного отдохнуть, как вдруг явилась горничная и доложила, что Сильвия хочет видеть свою тетку. Всякие отговорки только возбудили бы в ней подозрения. Итак, бедная миссис Тьюис в свою очередь должна была подвергнуться испытанию, и никто, кроме меня, не мог подготовить ее к этому. Я с ужасом представила себе, как испуганная тетя Варина входит к своей племяннице и вдруг теряет самообладание. Вслед за этим начался бы перекрестный допрос, Сильвия докопалась бы до правды, и тогда нам пришлось бы спасать ее от родильной горячки.
Все это я снова объяснила миссис Тьюис, запершись с ней в ее комнате. Она уцепилась за меня своими дрожащими руками и прошептала:
– О миссис Аббот, обещайте мне, что вы никогда не откроете Сильвии причину этого несчастья!
Я призвала последние остатки терпения и сказала:
– Не знаю, что я открою Сильвии когда-нибудь. Это будет зависеть от обстоятельств. Сейчас не время говорить об этом. Нам нужно убедиться в том, что вы можете войти туда и побыть с ней, не дав ей ни малейшего повода заподозрить что-нибудь дурное.
– Но разве вы не знаете, что Сильвия умеет читать человеческие мысли! – воскликнула она в полном отчаянии.
– Я уже подготовила для вас почву, – сказала я. – У вас есть прекрасный предлог, которым вы сможете легко объяснить ваше возбуждение.
– Что именно?
– Это я. – И, видя ее недоумевающий взгляд, пояснила:
– Вы должны сказать ей, что я оскорбила вас, миссис Тьюис, что я нарушила приличие. Вы негодуете на меня и не представляете себе, как вы можете оставаться со мной под одной кровлей.
– Но, миссис Аббот! – воскликнула она в ужасе.
– Ведь вы же знаете, что это до известной степени правда, – ответила я.
Добрая леди гордо выпрямилась.
– Миссис Аббот, не говорите мне, что я была так резка…
– Дорогая миссис Тьюис, – сказала я, – пожалуйста, не оправдывайтесь. Вы были вполне корректны, но я прекрасно понимаю, какое впечатление я должна была произвести на вас. Я социалистка, у меня западный акцент и грубые руки, я прожила всю свою жизнь на ферме, трудилась, как простая работница, и даже иногда сама пахала, наконец, я не имею понятия о тонкостях и прелестях светской жизни, в которой для вас заключается весь смысл существования. Больше того, я женщина, которая имеет дурную привычку навязывать свои убеждения другим людям…
Она просто не могла больше слушать меня и вся дрожала от волнения. Такая откровенная беседа с гостьей ужасала ее больше ophtalmia neonatorum.
– Миссис Аббот, вы унижаете меня!
Тогда я заговорила с еще большей резкостью, видя, что мне придется по-настоящему шокировать ее, чтобы добиться желанных результатов.
– Уверяю вас, миссис Тьюис, что если вы относитесь ко мне иначе, то только потому, что вы еще не знаете, кто я. Немыслимо, чтобы вы считали меня подходящей подругой для Сильвии. Я отвергаю вашу религию, я вообще не верю ни во что из того, что вы называете религией, и борюсь с этим при всякой возможности. Я произношу дерзкие речи на митингах и была арестована во время одной из забастовок. Я верю в суфражистское движение и даже одобряю битье стекол. Я считаю, что женщина должна сама зарабатывать свой хлеб, должна быть независимой и свободной от власти мужчины, кто бы он ни был. Я разведенная жена, я бросила своего мужа, потому что не была счастлива с ним. Больше того, я считаю, что всякая женщина имеет право сделать то же самое. И я намерена внушить эти идеи Сильвии и даже заставить ее следовать им.
Широко раскрытые глаза бедной тети Варины с ужасом глядели на меня.
– Теперь вы сами видите, – воскликнула я, – что не можете иначе относиться ко мне. Вот так и скажите ей. Для нее все это не ново, но она придет в ужас от того, что я дала возможность вам и доктору обнаружить это.
Миссис Тьюис сделала последнюю попытку удержаться на пьедестале своего величия.
– Миссис Аббот, может быть, по-вашему, это называется шуткой…
– Ну, идите же, – воскликнула я, – позвольте мне помочь вам привести в порядок волосы и немного припудрить лицо, чуть-чуть, не настолько, чтобы это было заметно, понимаете…
Я подвела ее к умывальнику, налила в чашку немного холодной воды. Тетя Варина освежила лицо и руки, пригладила свои жиденькие седые волосы. И когда я, вооружившись пуховкой, принялась тщательно стирать с ее лица следы слез, старая леди повернулась ко мне и прошептала дрожащим голосом:
– Миссис Аббот, ведь вы не думаете в самом деле сделать эту ужасную вещь, о которой вы только что говорили?
– Какую, миссис Тьюис?
– Сказать Сильвии, что ей, может быть, следует оставить своего мужа.
Днем мы получили известие, что доктор Джибсон, специалист по глазным болезням, которого мы вызвали по телеграфу, уже выехал. Доктор Перрин отправил письмо Дугласу ван Тьювер, где сообщалось о случившемся несчастье. Мы решили, что такой способ безопаснее телеграфа, так как он исключает возможность, чтобы сведения о болезни ребенка проникли в газеты.
Я не хотела бы быть на месте этого человека в тот час, когда он получит это письмо, хотя доктор, как я знала, заверял ван Тьювера, что жертва его преступления останется в полном неведении. Маленький человечек уже неоднократно делал мне прозрачные намеки по этому поводу. Бывают, мол, несчастные случайности, в которых не всегда можно винить мужа, да и вообще к этому вопросу следует подходить очень осторожно, чтобы не разрушить семью. Я отделалась ничего не значащими ответами и переменила тему, попросив доктора не упоминать в письме о моем присутствии. Ван Тьюверу могло прийти в голову поделиться своим горем с Клэр, а я совсем не хотела, чтобы мое имя фигурировало в их беседе.
Мы ухитрились не показывать Сильвии ребенка в течение дня и ночи, а на следующее утро приехал специалист. Он не оставил нам никакой надежды на то, что у ребенка сохранится зрение, однако обычного обезображивания может не последовать, сказал он, глазные яблоки, по-видимому, не разрушены, как это часто бывает при подобном заболевании. Это ничтожное утешение я имею и поныне. У маленькой Илэн, которая сидит возле меня, когда я пишу эти строки, сохранился в зрачках легкий оттенок мягкого красновато-коричневого цвета, достаточно определенный, чтобы напоминать нам о нашей потере и освежать в нашей памяти горечь пережитого. Когда я хочу представить себе, чем могли бы быть ее глаза, я поднимаю голову и гляжу на портрет благородной прабабки Сильвии. Это копия, сделанная каким-то бродячим художником с портрета, находящегося в Кассельменхолле, и оставленная мне Сильвией.
Перед нами стоял вопрос об уходе за матерью, о том, чтобы помешать болезни произвести разрушения в тканях, ослабленных процессом родов. Нам пришлось выдумывать всевозможные оправдания, чтобы как-нибудь объяснить присутствие нового доктора, а также доктора Овертона, который приехал на следующий день. Затем нужно было решить вопрос о кормлении ребенка. Перевести его на искусственное вскармливание значило вызвать большую тревогу, но, с другой стороны, требовались бесконечные предосторожности, чтобы помешать инфекции распространиться.
Я живо помню, как Сильвия первый раз кормила ребенка. Все мы собрались вокруг с видом озабоченных специалистов. Можно было подумать, что все эти изощренные гигиенические предосторожности были твердо установленным обычаем, который применяется всякий раз, как новорожденный в первый раз берет грудь матери. Стоя поодаль, я заметила, что Сильвия испуганно вздрогнула, увидев, как осунулась и побледнела ее крошка.
– Она плачет от голода, – заявила няня, старательно следя за тем, чтобы крошечные ручки не коснулись лица матери.
Сильвия закрыла глаза и откинулась назад, ничто, казалось, не могло смутить в ней восторга, вызванного этим новым чудесным ощущением. Но когда процедура кормления кончилась, она попросила меня остаться, и, лишь только мы очутились наедине, она обрушилась на меня со своими подозрениями.
– Мэри! Ради бога, что случилось с моим ребенком?
– Пустяки, – ответила я, начиная новую серию лжи. – Маленькая инфекция. Это случается сплошь и рядом.
– Но чем она вызвана?
– Нельзя сказать наверное. Тут может быть множество причин. Во время родов открывается столько источников инфекции. Вся эта процедура не особенно гигиенична, видите ли.
– Мэри! Посмотрите мне в глаза!
– Да, дорогая?
– Вы не обманываете меня?
– То есть, как?
– Я хочу сказать, не скрывается ли тут чего-нибудь серьезного? Все эти доктора… эта таинственность… неопределенность!..
– Докторов послал ваш муж, моя дорогая. Это просто глупый мужской способ проявлять свое внимание. (Это придумала тетя Варина; деликатная леди и тут осталась верна себе.)
– Мэри, я очень беспокоюсь. У моей девочки такой скверный вид. Я чувствую, что за всем этим скрывается что-то.
– Дорогая моя Сильвия, если вы будете беспокоиться, то этим принесете только вред ребенку. У вас может испортиться молоко.
– Вот, вот в этом все дело! Потому-то вы и не хотите сказать мне правду!
Мы часто убеждаем себя, что ложь при некоторых обстоятельствах необходима, но всякий раз, как нам приходится прибегать к ней, в душе невольно поднимается отвращение. Я чувствовала, что с каждым днем все сильнее увязаю в болоте лжи, а тетя Варина и доктор только и делали, что подталкивали меня еще глубже.
На имя доктора Перрина пришла телеграмма от Дугласа ван Тьювера, ясно показывавшая, о чем беспокоился главным образом этот джентльмен. «Надеюсь, что вы проявили должный такт» – туманность этой фразы говорила о том, что и он не особенно стремился доверять свои тайны телеграфистам. Однако для нас она была понятна и полна значения. Она напомнила мне тот спокойный и авторитетный тон, которым он разговаривал со своим шофером, и это заставило меня мысленно погрозить кулаком всем мужьям на свете.
Миссис Тьюис, конечно, не нуждалась в подобных предупреждениях от главы дома. Голос предков безошибочно руководил ею во всех случаях жизни. Добрая леди достаточно близко узнала меня во время наших более или менее драматических объяснений, и ее дрожащие пальцы время от времени делали попытку сковать меня цепями благопристойности.
– Подумайте, миссис Аббот, какой выйдет скандал, если миссис Дуглас ван Тьювер разойдется со своим мужем!
– Да, дорогая миссис Тьюис, но, с другой стороны, подумайте, что может произойти, если она останется в неведении. Ведь у нее может быть другой ребенок.
Тут я снова убедилась, какая непроходимая пропасть лежала между нами.
– Кто мы такие, – прошептала она, – чтобы вмешиваться в эту священную область? Царствие небесное, миссис Аббот, не в плоти, а в душах наших.
Я промолчала минуту, чтобы перевести дух.
– Обычно в таких случаях, – сказала я наконец, – Бог поражает женщину бесплодием.
Миссис Тьюис опустила голову, и я увидела, как слезы закапали на ее колени.
– Моя бедная Сильвия! – простонала она вполголоса. Наступило молчание. Я тоже готова была заплакать.
Наконец тетя Варина с мольбой подняла на меня свои выцветшие глаза.
– Мне трудно понять ваши взгляды. Но неужели вы действительно думаете, что будет лучше, если Сильвия узнает нашу ужасную тайну?
– Это во многих отношениях послужит ей на благо, – сказала я. – Она станет больше заботиться о своем здоровье, будет слушаться доктора…
– Я останусь при ней, я буду смотреть за ней день и ночь! – поспешно ответила тетя Варина.
– Но разве вы имеете право скрывать правду от тех, кто будет прислуживать ей. От ее горничной, няни, от всякого, кто может случайно воспользоваться тем же полотенцем, той же ванной или стаканом.
– Вы несомненно преувеличиваете опасность. Если бы все было так, как вы говорите, гораздо больше людей хворали бы этой болезнью.
– Доктора утверждают, – возразила я, – что около десяти процентов больных заражаются самым невинным путем.
– О, эти современные доктора! – воскликнула она. – Я никогда не слыхала ни о чем подобном.
Я невольно улыбнулась.
– Дорогая миссис Тьюис, а много ли вы вообще знаете о распространении гонорреи? Я приведу только один факт, о котором один профессор колледжа заявил публично, а именно что восемьдесят пять процентов студентов его университета заражены какой-нибудь венерической болезнью. А ведь это цвет нашего молодого поколения.
– О, этого не может быть! – воскликнула она. – Все знали бы об этом.
– Кто это «все»? Юноши в ваших семьях знают. Вы убедитесь в этом, если сумеете вызвать их на откровенность. Мои два сына учились в государственном университете и приносили мне домой все, что слышали – сплетни, жаргон, отвратительные непристойности. Четырнадцать юношей в одном дортуаре пользовались одной ванной, и на стене ее вы увидели бы четырнадцать шприцев. Они сами рассказывали об этом, и все общежитие очень забавлялось на этот счет. Они называли болезнь «насморком» и считали, что юноша, не получивший своей порции «насморка», недостоин уважения товарищей. Самое похвальное дело было получить несколько подобных «насморков», так чтобы больше нечего было опасаться. Они считали, что эта болезнь не хуже сильного насморка. Подобные представления внушают им шарлатаны-врачи и уличные женщины, которые просвещают в этих вопросах наших сыновей.
– О, замолчите, замолчите! – крикнула миссис Тьюис. – Умоляю вас, избавьте меня от этих подробностей!
– Вот что происходит с нашими мальчиками, – сказала я. – С сыновьями Кассельменов и Чайльтонов! То же самое вы встретите в каждом общежитии, в любом дортуаре любого закрытого учебного заведения Соединенных Штатов. А родители только затыкают уши, точь-в-точь, как вы.
– Но чем же я могу помочь тут, миссис Аббот?
– Не знаю, миссис Тьюис. Я со своей стороны намерена заняться тем, чтобы открыть на этот счет глаза молодым девушкам.
– Вы покушаетесь на невинность молодых девушек? – в ужасе прошептала она. – Могу себе представить, как огрубеют их лица, если головы их наполнятся такими мыслями! Вы ужасаете меня!
– У моей дочери совсем не грубое и не жесткое лицо, – возразила я. – А между тем я все объяснила ей. Подумайте минутку, миссис Тьюис, ведь у нас ежегодно рождается десять тысяч слепых детей. Сто тысяч женщин ложатся под нож хирургов. Миллионы женских организмов медленно разрушаются болезнями, названий которых не знают сами больные. Мы должны кричать об этом со всех крыш, пока каждая женщина не поймет, в чем зло, и пока каждый мужчина не будет уверен, что она знает это и что он потеряет ее, если не докажет своей чистоты. Вот единственное средство борьбы, миссис Тьюис.
Бедная, милая тетя Варина! Я вышла, оставив ее в полной растерянности, со стиснутыми руками и дрожащими губами. Должно быть, я казалась ей одной из тех сумасшедших женщин, которые как раз в это время приводили в ужас благопристойную Англию, явлением, слишком оскорбительным для деликатных чувств старой аристократки!
Вскоре после этого пришли два письма от Дугласа ван Тьювера. Одно, адресованное тете Варине, показали мне. Оно было очень туманно и осторожно, как будто писавший его был неуверен, насколько осведомлена почтенная леди. Он только вскользь упоминал о том, что Сильвию следует оградить от всех волнений, связанных с этим «прискорбным фактом».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26