Ее письма не всегда касались этих вопросов. Несмотря на свои занятия рукоделием, она находила время для чтения и делилась со мной своими впечатлениями. Кроме того, она привела в исполнение свой план относительно молодого доктора и сделала любопытные открытия.
Он благоговел перед ней, а ее пробуждающийся ум находил в нем много материала для размышлений.
«Вот, например, этот молодой доктор, – писала она, – он считает себя человеком науки и даже гордится своим хладнокровием и выдержкой. Однако хитрая женщина могла бы без особого труда обвести его вокруг пальца. У него был в юности неудачный роман (он проговорился мне об этом), и теперь от одиночества и неудовлетворенности он готов видеть в каждой красивой женщине нечто сверхъестественное. Воображение помогает ему превращать ее в радужный мыльный пузырь, который он выдувает собственным дыханием. Я знаю, что никогда не могла бы раскрыться перед ним. Если бы я сказала ему, что сама дала поймать себя в золотую сеть, он только выразил бы восторг перед возвышенностью моих мыслей. О, мало ли я видела женщин, игравших на доверчивости мужчин! А сколько раз я сама злоупотребляла ею. Если бы мужчины были благоразумны, они предоставили бы нам избирательные права и долю участия в общественной работе, словом, вывели бы нас на дневной свет и рассеяли бы ту загадочность, которой мы окружили себя».
«Кстати, – писала она в другом письме, – если вы приедете сюда, могут выйти неприятности. Я рассказала доктору Перрину о вас и ваших теориях относительно лечения голодом, духовного исцеления и т. д. Это очень взволновало его. Он, кажется, чрезвычайно серьезно относится к своему диплому и не желает, чтобы его перещеголял какой-нибудь любитель. Он прописал мне пилюли, я отказалась принимать их и думаю, что теперь он обвиняет за это вас. У него оказалось много общего с моим мужем, который выражает свое уважение к науке тем, что принимает все, что ему советуют. Доктор Перрин получил свое медицинское образование здесь, на Юге, и я думаю, что он, по крайней мере, лет на двадцать отстал от современного медицинского мира. Дуглас остановил на нем свой выбор, потому что они встречались с ним в обществе. Мне это, в общем, безразлично, ибо я никому не намерена позволять лечить себя».
И вдруг среди этой болтовни прорывался искренний крик сердца.
«Мэри, что вы сделаете, если в один прекрасный день я признаюсь вам, что я несчастлива? Я не смею заикнуться об этом кому-нибудь из моих близких. Все убеждены, что я достигла пределов человеческого торжества, и мне приходится играть эту роль, чтобы не огорчить их. Я знаю, что если бы мой дорогой старый отец узнал хотя бы крупицу правды, это убило бы его. Меня поддерживает только одна мысль, что я помогала ему и устранила из его жизни бремя денежных забот. Но иногда мне кажется, что я только отдалила час расплаты. Я дала другим его детям пример швыряния деньгами и светскости, в которых они не чувствовали раньше потребности.
Возьмите мою сестру Селесту. Я, кажется, никогда не говорила вам о ней. Она дебютировала в свете прошлой осенью и собиралась приехать в Нью-Йорк, чтобы провести со мной зиму. Она мечтает о том, чтобы выйти замуж за богатого человека; я должна была ввести ее в общество, но оказалась настолько эгоистичной, что уехала сама. Разве могу я сказать ей – берегись! Я сделала блестящую партию, но это не принесло мне счастья! Она все равно не поймет и скажет, что я просто взбалмошная женщина. Она ответит мне: «Если бы мне подвернулось такое счастье, я сумела бы стать счастливой». И весь ужас в том, что это правда.
Видите, какое положение я заняла в семье. Я не могу сказать сестрам: «Вы тратите слишком много папиных денег, нехорошо подписывать чеки и пользоваться его беспечностью». Ведь я сама также пользовалась этими деньгами, пока не свила собственного гнезда. И теперь мне остается только покупать Селесте платья и шляпы, хоть я знаю, что они наполнят завистью сердца ее подруг и вынудят десятки других семей жить выше своих средств».
Беременность Сильвии приближалась к концу. Она писала мне по этому поводу чудесные письма, передавая свои настроения и мысли с такой простотой и откровенностью, которые я вряд ли могла ожидать от нее при беседе с глазу на глаз. Читая ее письма, я вспоминала свои собственные давно прошедшие радости и огорчения.
«Мэри! Мэри! Сегодня я почувствовала ребенка! Какое удивительное ощущение! Я никогда не поверила бы, если бы кто-нибудь попробовал описать мне его раньше. Я чуть не лишилась сознания. Что-то во мне хочет вернуться к прежнему и боится этих новых, неизведанных переживаний. Я не хочу быть застигнутой врасплох и испытывать ощущения, которые не поддаются моей воле. Я ухожу на берег, прячусь там от всех и плачу, плачу без конца. Мне кажется, что я снова могла бы молиться».
И в другом письме: «Я в восторге от того, что ношу в себе ребенка, своего собственного ребенка! О, как это чудесно! Но мой экстаз вдруг сменяется ужасом, потому что я не люблю отца моего ребенка. Напрасно обманывать себя… и вас. Мне нужно знать, что есть на свете хоть одна человеческая душа, которой я могла бы доверить всю правду, какова она есть. Я не люблю его, никогда не любила и никогда не полюблю.
О, как могли они все так ошибаться? Вот здесь со мной тетя Варина, одна из тех, кто убеждали меня согласиться на это брак. Она говорила мне, что любовь придет. Кажется, это была именно ее мысль; моя мать, однако, тоже держалась того взгляда, что достаточно женщине подчиняться мужу, повиноваться ему и следовать за ним, чтобы любовь овладела ее сердцем. Я доверчиво испробовала это, но предсказания их не сбылись. А теперь я должна родить ему ребенка, и это свяжет нас навсегда.
О, как ужасно, что я не люблю отца своего ребенка! Я говорю себе: ребенок будет отчасти его, даже, может, быть, больше его, чем мой. Он будет похож на него, унаследует от него те или иные свойства, может быть, как раз те самые, которые отталкивают меня в его отце. И тогда я буду иметь их перед собой день и ночь до конца жизни. Я увижу, как эти черты будут развиваться и крепнуть, это будет вечная, постоянная Голгофа моего материнства. Я стараюсь утешить себя тем, что многое зависит от воспитания и что черты эти, возможно, удастся искоренить в ребенке. Но затем я думаю: нет, тебе не удастся воспитать его по-своему; твой муж будет иметь на него права более сильные, чем твои. И тут я предвижу смертельную борьбу между нами.
Одна умная приятельница говорила мне, что мне следовало быть хуже или лучше, чем я есть: или мне надо поменьше замечать недостатки в других людях, или поменьше любить людей. И я вижу теперь, что мне надо было быть слишком хорошей, чтобы пойти на этот брак, или недостаточно хорошей, чтобы использовать его преимущества. Я знаю, что могла бы быть счастлива в качестве жены Дугласа ван Тьювера, если бы я думала только о выгодах своего положения и о том, что мой ребенок унаследует их. Но вместо этого я вижу капкан, в который попали не только мы, но и наш ребенок, и из которого я не могу высвободить ни себя, ни их. О, какую ошибку делает женщина, когда она выходит замуж в надежде перевоспитать своего мужа! Он не желает меняться, не желает даже слышать намека на необходимость какой-либо перемены. В своем доме он хочет только тишины и покоя, а это значит, что он хочет быть самим собой.
Иногда мне удается разобраться в создавшемся положении с таким хладнокровием, словно лично меня оно совсем не касается. Он требует от меня, чтобы я подчинила ему свой разум. Но я знаю, что общая капитуляция все равно не удовлетворит его, каждый солдат, каждый мятежник, скрывшийся в горах, должен будет принести ему повинную отдельно. Он выслеживает их (мои бедные, блуждающие, неокрепшие мысли) и, настигнув, заставляет тотчас принести клятву верности или погибнуть на месте. Точь-в-точь избалованный ребенок: чем больше даешь ему, тем больше он требует, и, если вы откажете ему в какой-нибудь пустячной прихоти, он поднимает против вас настоящую войну, лишь бы сломить ваше сопротивление и добиться желаемого».
Месяц спустя она писала мне:
«Бедный Дуглас потерял покой. Он переловил почти все виды рыб, которые можно здесь найти, и вдоволь поохотился за всеми породами зверей и птиц, не считаясь с сезонами. Гарри уехал домой, и все остальные гости также покинули нас. Мне было бы тяжело теперь переносить общество. Таким образом, около Дугласа не осталось никого, кроме доктора, меня и моей бедной тетки. Он уже несколько раз заговаривал об отъезде. Но я не хочу уезжать, и мне кажется, что в это критическое время я должна заботиться о себе. Здесь жарко, но я только расцветаю от этого и никогда не чувствовала себя здоровее и крепче. Я попросила его уехать в Нью-Йорк и оставить меня здесь одну, пока мой ребенок не появится на свет. Разве это очень неблагоразумно? Мне кажется, что нет, но бедная тетя Варина пришла в ужас от этого проекта – как можно отпускать от себя мужа!
Я размышляю над своим жребием женщины. Я вижу горечь и страдания моего пола на протяжении долгих веков. Я очень изменилась и утратила для своего мужа свою привлекательность. Я с трудом двигаюсь, быстро устаю и не могу больше составлять ему компанию, вернее даже, я стала для него обузой, а он принадлежит к числу людей, не выносящих никакого бремени. В результате я утратила в его глазах очарование своего пола.
Как женщина, я была обязана употреблять всю свою энергию на то, чтобы поддержать это очарование. Впрочем, я прекрасно знаю, чем я могла бы восстановить свое влияние. Здесь есть доктор Перрин. Он не сочтет меня обузой и примирится со всеми моими недостатками, и я на одно мгновение представляю себе, как встревожился бы мой муж, если бы я слишком углубилась в обсуждение ваших медицинских теорий с моим красивым молодым телохранителем.
Это один из испытаннейших способов удержать своего мужа, а Леди Ди посвятила меня во все тонкости этого искусства. Но теперь я ни за что не прибегла бы к таким приемам, если бы даже все мое счастье заключалось в любви мужа. Я подумала бы о правах моего друга, маленького доктора. Мне кажется, что это очень характерно для «новой женщины», не правда ли? Вы можете упомянуть об этом в вашей ближайшей суфражистской речи.
Существуют, разумеется, еще другие способы. У меня есть ум, и я могла бы обратить все его силы на то, чтобы удержать мужа, вместо того чтобы пытаться разрешать мировые проблемы. Но для этого мне нужно было бы верить, что в муже заключен весь смысл моей жизни, а я позволила сомнению закрасться в мою душу! Моя бедная тетка изо всех сил старается воскресить во мне веру моих прабабок, но я просто не способна проникнуться ею. Она сидит возле меня, и в глазах ее отражается ужас женщин всех веков – ведь я теряю мужа!
Не знаю, старались ли вы когда-нибудь удерживать мужчину, я хочу сказать, удерживать сознательно. Думаю, что нет. Ядовитое изречение Леди Ди – святая истина: в сомнительных случаях заводи речь о нем с большой буквы. Если вы сумеете тактично и ловко заставить мужчину разговориться о себе, о своих вкусах, идеях, работе и значительности всего этого, можете быть спокойны, что вы никогда не наскучите ему. Вы не должны, конечно, во всем соглашаться с ним, если вы отметите разницу в ваших взглядах на тот или иной вопрос и позволите ему убедить себя, он увидит в этом поощрение, а если вы сумеете показать, что вы не вполне убеждены, но готовы убедиться, он, несомненно, вернется к этому разговору. «Не давай ему ни минуты покоя, – говорила Леди Ди. – Уносись с ним время от времени, как лошадь, закусившая удила, но не допускай, чтобы он выпустил вожжи».
Вы понятия не имеете, сколько женщин сознательно ведут эту игру. Некоторые откровенно сознаются в этом, другие же просто делают то, что кажется им легче остального, и умерли бы от ужаса, если бы кто-нибудь раскрыл им глаза. В этом заключается весь смысл жизни светской женщины, безразлично, молода она или стара. Нравиться мужчине! Подстерегать его настроения, подзадоривать его, льстить ему, поощрять его тщеславие – одним словом, «очаровывать» его. Вот этого-то и добивается от меня тетя Варина. Если я не употребляю слишком резких выражений, описывая этот процесс, она без колебаний признает, что все это так. Но ведь то же самое делала она и делает почти каждая женщина, старающаяся сохранить семью и поддержать огонь в своем очаге. На днях я читала роман «Джейн Эйр». Там изображен женский идеал властного и пылкого любовника. Послушайте, что он говорит, когда «в настроении»: «Сегодня вечером я в разговорчивом и общительном настроении, вот почему я послал за вами. Камин и канделябры – недостаточно занятные товарищи, точно так же как Пилот, ибо никто из них не владеет даром речи. Сегодня я решил провести время в свое удовольствие, забыть все огорчения и насладиться тем, что мне нравится. Мне хочется заглянуть в вашу душу, лучше узнать вас, так говорите же!»
Был май, и до родов оставалось немного больше месяца. Сильвия требовала, чтобы я приехала к ней, но я отказывалась, зная, что мое присутствие будет неприятно ее мужу и тетке. Но тут она сообщила мне, что муж ее возвращается в Нью-Йорк.
«Его удерживало здесь чувство долга по отношению ко мне, – писала она, – но он так явно скучал, что мне пришлось указать ему на вред, который он причиняет этим и себе, и мне.
Сомневаюсь, чтобы вы захотели теперь приехать сюда. Последние зимние гости разъехались. Становится так жарко, что даже вода перестает освежать нас. Но я блаженствую в этой температуре. Костюм мой дошел до минимума, да и то, что я ношу, всегда белого цвета. Доктор Перрин не может, однако, отрицать, что здоровье мое не оставляет желать лучшего. Свои пилюли он прописывает мне исключительно для формы.
В последнее время я не позволяю себе много думать о моих отношениях с мужем. Я не могу винить его, но не могу винить и себя и стараюсь только сохранить свое спокойствие, пока не родится мой ребенок. Я заметила, что почти инстинктивно проделываю ту процедуру, о которой вы говорил мне. Я внушаю себе и будущему ребенку здоровье и спокойствие. Я нашептываю слова, которые сильно напоминают молитвы, но боюсь, что моя бедная милая мама не поняла бы их в этой новой научной оболочке.
Однако по временам я не могу удержаться от того, чтобы не думать о ребенке и его будущем. И тогда мое сердце внезапно наполняется бесконечной жалостью к его отцу. Я сознаю, что не люблю его и что он всегда знал это. Мысль об этом вызывает во мне угрызения совести. Но я сказала ему правду, прежде чем стала его женой, и он обещал быть терпеливым со мной, пока я не научусь любить его. И тут во мне просыпается неудержимое желание зарыдать и громко крикнуть: «О, зачем ты сделала это! Зачем ты позволила убедить себя выйти за него замуж».
Вчера вечером я сделала попытку поговорить с ним. Это произошло после того, как он окончательно решил уехать. Я была полна жалости и желания помочь ему. Я сказала ему, что, несмотря на все наши разногласия по некоторым вопросам, я хочу научиться жить с ним счастливо. Мы должны найти какой-нибудь компромисс, хотя бы ради нашего ребенка, если не ради нас самих. Мы не должны допустить, чтобы ребенок страдал от этого. Он холодно ответил, что ребенку не придется страдать, ибо ему будет предоставлено все, что есть лучшего в мире. Я заметила, что может возникнуть вопрос о том, что считать лучшим. Но на это он ничего мне не ответил, а начал упрекать меня за вечное недовольство. Разве он не предоставил мне все, что только может желать женщина? Мой муж слишком корректен, чтобы упомянуть о деньгах, но он сказал, что я пользуюсь неограниченным досугом и освобождена от всяких забот. Я настаивала на том, что у меня все же есть свои заботы, хотя он и старается по возможности предотвратить их.
Дальше этого наш разговор не пошел. Я прекратила его, не желая повторять старые споры.
Дуглас перенял у моего кузена его любимую поговорку: «Нельзя горевать о том, чего не знаешь». Мне кажется, что Гарри перед отъездом заподозрил что-то неладное между мной и моим мужем и нашел нужным дать мне маленький дружеский совет. Он очень тактично вел разговор и ограничился туманными намеками, но я прекрасно поняла своего умудренного в светских делах кузена. Мне кажется, что в это изречение он вложил всю философию, которой он хотел бы научить женщин: нельзя горевать о том, чего не знаешь!»
Приблизительно через неделю Сильвия написала мне, что ее муж в Нью-Йорке. Через неделю, в одно прекрасное утро я отправилась навестить Клэр Лепаж.
Вы спросите, зачем я это сделала? У меня не было никакой определенной цели, ничего, кроме принципиального протеста против философии кузена Гарри.
Меня ввели в будуар Клэр, где царил беспорядок после вчерашнего вечера. Она сидела перед зеркалом в розовом пеньюаре, к которому были приколоты великолепные красные розы;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26