Вроде бы ничего не случилось - Бубнов не ругал Зуба, не грозил ему неприятностями, но странное дело - ореол "знаменитого урки" сразу потускнел. Те, кто раньше недолюбливал Зуба, но побаивался показывать свою неприязнь, вдруг открыто и насмешливо уставились на него...
И еще Николай Михайлович вспомнил мастера Матти Тислера. С ним он работал бок о бок в первые послевоенные годы. Матти говорил мало и всегда тихо, будто через силу, но как он умел посмотреть на мальчишку! У Тислера была, по крайней мере, тысяча оттенков во взгляде. И когда он подходил к верстаку, с минуту молча вглядывался в работу ученика, а потом без единого слова мягко отстранял мальчишку с места и двумя-тремя элегантными взмахами пилы наводил последний глянец на деталь, это было зрелище!
- Фасочка, - нежно говорил Тислер, - фасочка - визитная карточка мастера. Вы меня поняли?
Мальчишки души не чаяли в Матти и за глаза называли его не иначе как Фасочка.
Однажды Балыков спросил у Тислера:
- Почему они не просто тебя слушаются, а с удовольствием, Матти?
- Мальчишки справедливые люди. Если ты всегда будешь поступать с ними с п р а в е д л и в о, они простяг тебе любую ошибку и тоже будут слушаться с удовольствием. - Кажется, это была одна из самых длинных речей Матти, какую пришлось услышать Балыкову.
Где они, м а с т е р а Бубнов, Тислер? - спрашивал себя Николай Михайлович и горестно вздыхал: Бубнов давно уже покоился на старом Ваганьковском кладбище, а член-корреспондент Академии наук Тислер не так давно приезжал в училище, долго ходил по кабинетам и мастерским, въедливо интересовался программой, новой методикой обучения, наглядными пособиями, а когда дело дошло до выступления перед теперешними учениками, встал, повертел в длинных пальцах карандаш и сказал:
- Приучайтесь любить труд, товарищи. Труд из обезьяны сделал человека, а из человека вполне может создать даже академика. - И зал весело загудел и захлопал в ладоши, и тогда Тислер добавил: - Благодарю за внимание моих молодых коллег...
Николай Михайлович вздохнул, недовольно скосился на заявление, почесал пятерней в затылке и написал в левом верхнем углу: "Освободить согласно собственному желанию".
Грачев спал и не спал, и ему виделось вчерашнее - дышащий под ногами лед, рано ослабевший в этом году, голубая эмаль неба, гигантской миской опрокинутая над озером, и дрожание лески, уволакиваемой очередным окуньком на дно... Как было хорошо в последние три дня последней зимней рыбалки!..
Как он охнул, когда лопнула тоненькая капроновая жилка и будто невесомый кнутик замоталась на ветру, а здоровенный глазастый окунь - с крючком в верхней губе застрял в тесной лунке! И что потом было, когда, работая хвостовым плавником, окунь стал вдруг подниматься по ледовому ходу вверх, пока не выставил свою удивленную, с разинутой пастью физиономию на свет божий... как тогда подхватил Грачев рыбину под жабры, рванул и бросил ее, трепещущую, скользкую и, как ему почему-то показалось в этот момент, теплую, на лед, подальше от лунки...
Тут Грачев окончательно проснулся, поглядел на часы - было начало одиннадцатого - и прислушался: дом притаился, только старые, еще дедовские, настенные часы глухо отщелкивали время.
Все дни, проведенные на озере, Грачев старался ни о чем не думать. И там, на сверкающем льду, под нежаркими лучами весеннего ослепительного солнышка это ему вполне удавалось. А теперь пришло время и надо было решать: идти или не идти?
Он знал - пойдет, жена будет недовольна: ей не нравилось, что работа, на которую он собирался возвращаться, станет держать мужа допоздна, и домой он будет приходить с отсутствующим взглядом, невпопад отвечать на вопросы и до глубокой ночи читать книжки, которые, по ее представлению, такому слесарю, как Анатолий Михайлович - мастеру из мастеров, - читать было совершенно не обязательно, и заработок его составит ровно половину того, который он мог бы иметь в другом месте...
Грачев сел на кровати, несколько раз согнул и разогнул спину, доставая кончиками пальцев ступни ног, потянулся и встал. Если говорить честно, его занимало не столько, идти или не идти, сколько, как его там встретят. И будто кадры старого фильма, перед глазами Грачева поплыли одна картина за другой.
Вот идет урок физики. Молодая преподавательница объясняет ребятам новый материал. Он сидит на последней парте и наблюдает за своими оглоедами (про себя Грачев всегда их так называл: мои оглоеды или мои оглоедики). Ребята слушают внимательно. Урок ладится. Он доволен. Учительница, что называется, в ударе. Внезапно открывается дверь, и в класс входят неизвестный капитан в шинели, зимней шапке, громко топочущих сапогах, следом завуч.
Группа встает. Завуч машет: дескать, сидите. Все садятся.
Учительница выжидательно умолкает.
Капитан, ни на кого не глядя, ни на что не обращая внимания, медленно приближается к стене с электрическими стендами и долго осматривает проводку.
Завуч следует за ним.
Тишина делается напряженной. Грачев думает: "Ну и противная рожа у этого капитана". И тут кто-то громко произносит:
- А он не милиционер, он пожарник, ребята...
Группа смеется. Молодая физичка отворачивается от класса и покусывает губы. Завуч делает вид, что ничего не слышал. Капитан топает дальше, к другой стене.
- Курица не птица, пожарник не офицер! - издевательски выговаривает тот же голос. И двадцать пять грачевских оглоедов начинают свистеть и улюлюкать, и кто-то исступленным голосом орет:
- Шапочку, капитан, в помещении снимать надо, шапочку!
Будто проснувшись, пожарный инспектор останавливается, недоуменно смотрит на ребят и сиплым голосом говорит завучу:
- Попрошу оградить...
- Шапочку сними, капитанчик! - орут уже все оглоеды...
Чувствуя, что скандал грозит принять катастрофические масштабы, Грачев поднимается с места и идет навстречу посетителям.
Шаг, еще шаг, еще...
Грачев видит растерянные глаза физички, насупленные брови завуча, злобно-настороженное лицо капитана.
Грачев понимает: надо немедленно обуздать стихию, повернуть, переломить поток. И говорит совсем тихо:
- Спокойно, мальчики. У нас урок физики, а не занятия по правилам хорошего тона. - И тут Грачев берет своей железной хваткой мастера спорта, штангиста, незнакомого капитана под руку, разворачивает вокруг продольной оси и, направляя к двери, доверительно шепчет: - Между прочим, они правы, в помещении не ходят в шапке.
- Я буду жаловаться! - прорывается криком капитан, но это происходит уже в коридоре.
Пожарный инспектор оказался на редкость упрямым, он жаловался на училище и, в частности, на мастера Грачева день за днем целый месяц. В конце концов Грачеву сказали:
- Извинись, Анатолий Михайлович, иначе он не отвяжется.
- Позвольте, а за что извиняться?
- Какая разница? Извинись символически, и черт с ним...
- А он даст мне письменное обязательство, что впредь, входя в помещение, будет снимать головной убор и здороваться?
- Бросьте, Анатолий Михайлович! Охота вам возводить в принцип такую чепуху?
- К сожалению, я не, могу извиниться перед этим типом, если я извинюсь, ребята перестанут меня уважать и слушаться. И правильно.
- Да ребята ничего и не узнают.
- Странный довод! И безнравственный. Кстати, как вы считаете, что такое совесть? Я полагаю, когда человек знает, что о его неблаговидном поведении никто и ничего не проведает, и не совершает ничего такого, у него совесть есть.
Кончилось все тем, что Грачев окончательно разругался в управлении и подал заявление об уходе. Его уговаривали, убеждали одуматься, но Грачева, как говорят, занесло, и он, не вняв никаким доводам, уволился "по собственному желанию".
Около года работал бригадиром-слесарем на ремонте, а потом уехал на строительство электростанции за рубеж.
Теперь Грачев вернулся и надо было определяться.
- Иди, Толище, на старое место, в ремцех, - говорила жена, - и работа спокойная, и заработок хороший, и дома будешь, как все люди.
Приятели подбивали наняться в какой-то особо секретный почтовый ящик, сулили златые горы, интересные командировки и такую работенку, что "пальчики оближешь".
А сам он все три года тайно тосковал по своим "оглоедикам". И хотя понимал, что из тех, кого он тогда покинул, в училище никого уже не осталось - закончили и разбрелись по заводам, все равно мальчишек ему не хватало...
Скрывая даже перед самим собой нежность к ребятам, Грачев умышленно медленно оделся, внимательно оглядел себя в зеркале и вышел из дому.
До училища он шел медленно, внимательно присматриваясь к домам и людям, которых не видел целых два года.
Волновался? Нет. А впрочем, кто знает? Сам Грачев никогда и никому бы не признался, с каким чувством он приближался к старому зданию училища, с которым была связана почти вся его сорокалетняя жизнь. Он был не скрытным, а сдержанным человеком и не любил людей, о которых говорят рубаха-парень, душа нараспашку...
В темноватом вестибюле Анатолия Михайловича обдало приятным теплом и ни с чем не сравнимым тонким металлическим запахом. Из-за двустворчатых, обитых листовым железом дверей доносился приглушенный шум токарных станков. Грачев постоял перед метровыми фотографиями мальчишек и девчонок, одетых в разные образцы формы - от парадной до спортивной, узнал в одном из манекенщиков бывшего оглоедика Валю Земцова, улыбнулся и перешел к стенгазете...
Потом не спеша прочитал вывешенные на доске объявления, приказы по училищу, выписки из постановления месткома и только тогда стал подниматься по широкой, истертой тысячами ног лестнице на второй этаж.
Перед директорской дверью за электрической пишущей машинкой сидела незнакомая девушка, молоденькая и очень румяная.
- Здравствуйте, - сказал Грачев, внимательно разглядывая секретаршу, - мне Николай Михайлович нужен.
- Здравствуйте, - ответила девушка и недовольно поморщилась, ей не понравилось, как откровенно изучающе разглядывал ее Грачев, - Николай Михайлович на месте, но сейчас он занят...
- Это очень правильно, - перебил ее на полуслове Грачев, - настоящий директор и не должен сидеть в своем кабинете просто так без дела. Пожалуйста, доложите Николаю Михайловичу, что к нему пришел Грачев.
- А вы откуда?
- Из дому...
- Странно! - пожала плечиком девушка, но ни о чем больше Грачева не спросила и скрылась за дверью директорского кабинета.
- Николай Михайлович, вас спрашивает Грачев, - сказала секретарша, притворив глухую, обитую зеленым дерматином дверь.
- По телефону?
- Нет, лично.
- Грачев? Какой из себя?
- Довольно из себя симпатичный...
- Толька?! - с несвойственной поспешностью выбрался директор из-за своего корабельных размеров письменного стола и трусцой направился к двери.
Наконец, после преувеличенно радостных объятий, похлопываний по спине и плечам Балыков произнес первую осмысленную фразу:
- Садись, Анатолий Михайлович, и рассказывай: откуда, какими судьбами и все прочее?
- Из Африки...
- Во куда занесло! И какая она, Африка, при ближайшем рассмотрении?
- Жарко там, жуткое дело, как жарко, - сказал Грачев и смутился банальности своего ответа. - А так что - работа, она всюду работа. На установке оборудования слесарил, местных маленько подучивал.
- Что за народ?
- Народ разный, относились к нам исключительно хорошо. Правда, к условиям сразу приноровиться трудновато. И конечно, без общего языка непросто, но жить можно.
- Молодец! Красивым из своей Африки приехал. Когда вошел, я даже подумал: наш это Грачев или не наш? Может, я данного товарища в кино или по телевизору видел?..
- Будет вам, Николай Михайлович. Я и раньше чисто одевался.
- Одно дело - чисто, а другое - с шиком. Молодец!
Еще некоторое время они поговорили о том, о сем, не касаясь цели визита Грачева, а потом Балыков осторожно спросил Анатолия Михайловича о его планах. И Грачев тоже осторожно ответил, что сначала надо осмотреться, акклиматизироваться и тогда решать.
- К нам не хочешь? - стараясь не показать излишней заинтересованности, как бы между делом, спросил Балыков. - Хоть на время?
- Почему же на время?
- На постоянно страшно тебя звать. Заграничный кадр - к соответствующим условиям привык! А у нас зарплата не прибавилась, заботы не уменьшились... Тебе небось сотни три в месяц подавай.
- Значит, считаете, подпортился я, зажадничал за границей? - И, вспомнив что-то свое, Грачев заговорил зло и раздраженно: - Вообще-то я понимаю, откуда такие сомнения. Понимаю. Всякой публики я в Африке нагляделся. Одни, как черти, там работали, себя показывали, страну представляли, но был и другой народец: за валютную копейку давились, готовы не жрать были, только б на машину сколотить, в тряпках запутаться. Были и такие. Только я, Николай Михайлович, из другого цеха...
- Или тебя кто обидел? - подозрительно щурясь, спросил Балыков. Что-то ты больно сердитый? Не ожидал, Анатолий Михайлович...
- Обидели меня не там - тут. И хотя говорится: кто старое помянет, тому глаз вон, я все-таки скажу... для ясности... Когда вы за меня перед городским управлением не заступились, мне действительно обидно было... Потому и ушел. А там... лично меня никто не обидел, наоборот, премировали и наградили, и хозяева и наши... А на крохоборов некоторых я не за себя, а за всех нас в обиде.
Помолчали. Балыков подумал: "Пожалуй, теперь с ним будет еще труднее. Был ежом и остался ежом. Тронь - уколет..."
Но группа слесарей была без мастера. А такого, как Грачев, где найти?.. Это тоже надо принять в расчет.
- Неужели ты третий год на меня сердце держишь? - миролюбиво спросил Балыков. - Ведь никто тебя не прогонял, как могли поддерживали... Верно, получилась неувязка, этого не отрицаю, так чего же теперь, всю жизнь помнить?
- Сердца на вас у меня нет. Было б - не пришел. Но, честно говоря, кое-какая обида осталась: это правда, меня не выгоняли, и, думаю, не смогли бы выгнать. Цену я себе тоже знаю... А если желаете, на что обида, скажу.
- Давай, я прямой разговор уважаю.
- Мастер вы, Николай Михайлович, были толковый. И с народом ладить, еще до того как директором стали, умели. И голова у вас работает. Иначе как бы вам институт одолеть? Словом, все при вас. И училище крепкое: грамоты, знамена, благодарности скоро негде будет развешивать. Так почему же вы перед каждым инспекторишкой на задние лапы вскидываетесь? Или перестали?
Балыков выслушал эти неприятные слова очень спокойно, не возражая и не останавливая Грачева. И, только убедившись, что Анатолий Михайлович закончил, спросил:
- А ты уверен, что я и впрямь так уж вскидываюсь?
- К сожалению, даже ребятишки это понимали. Вы не обижайтесь, я ведь говорю, чтобы ясность установить...
- Не был ты в моей шкуре, Анатолий Михайлович, потому и рассуждаешь с легкостью... Но, допустим даже, что ты все правильно понял: и вскидываюсь, и начальству услужить стараюсь... Допустим. Какой мне от этого доход? Какой? Квартиру вне очереди, может, дали? Или зарплату прибавили? Непыльную работку отвалили? Я одиннадцатый год директором. А теперь скажи, Анатолий Михайлович, только так же откровенно, как ты до этого говорил: какую я для себя лично пользу от этого получил?
- Тем обиднее, Николай Михайлович! Если бы вы ради своей пользы старались, я бы, может, скорее понял... осудил или нет - другой вопрос, но понял бы...
- За что меня осуждать? Осуждают за незаконные действия. А у меня т а к т и к а! И польза от нее не мне - училищу: кто в первую очередь самое новое оборудование получает? Где такие педагоги, как у нас, есть? Кому форму без задержки каждый год поставляют? А путевки? А спортинвентарь?.. Молчишь?
Грачев действительно молчал, но вовсе не потому, что Балыков убедил его и он поверил в "тактику". "Можно так рассуждать, - думал Грачев, - а можно и по-другому: вся твоя тактика - одна трусость, и нет в ней ни мудрости, ни хитрости. Вверх ты, правда, не лезешь, но неприятностей как огня боишься". Но говорить Грачев больше ничего не стал. И Балыков принял молчание за предложение перемирия:
- Ладно, Анатолий Михайлович, поговорили - и хватит. Может, ты в чем-то прав, может, я и перегибаю где. Со стороны виднее... А теперь скажи: хочешь у нас хотя бы временно поработать, группу до конца года довести? Есть свободная... А с мастерами зарез...
- Почему же временно? - спросил Грачев.
- Насовсем предлагать не рискую, я же сказал. Не пойдешь ты.
- Пойду.
Грачев очень тщательно готовился к встрече с ребятами. Он знал группу придется завоевывать. Был его предшественник хорош или плох, значения не имеет: между ним и ребятами установились какие-то связи, и к любому преемнику мальчишки отнесутся настороженно. К старому мастеру группа привыкла, приспособилась, выработала какую-то линию поведения. Новый человек - неизвестность, а любая неизвестность несет в себе что-то от опасности.
Как было принято, Балыков представил Грачева группе:
- Рекомендую вашего нового мастера Анатолия Михайловича Грачева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30