..
Вадим делал страшные глаза и хватался за сердце:
- Татьяна, не играй на папином самолюбии, это может плохо кончиться.
- Ни на чем я не играю, я бужу в нем зверя!
- А как поживает уже разбуженный зверь? - спросил я.
- Ты имеешь в виду Игоря? - спросила Таня.
- Да.
- Хороший мальчишка, но жуть какой запущенный. Мы с Вадькой стараемся, натаскиваем его по науке, кое-что стал соображать. Но, если честно, положа руку на сердце, не могу за него поручиться. Он и сам не в состоянии сказать, что выкинет через минуту.
- Странно, - сказал я, - отец его уж чего-чего, а цель свою и как ее достигнуть всегда знал.
- Так ведь не одни гены делают человека человеком, - сказал Вадим. Вы говорите - цель! Как раз цели у Игоря нет. Родился - живу! Как, для чего, он и не думает. В школе дела зашатались - рванул в суворовское. И не потому, что мечтает стать офицером, а просто так - может, там будет лучше, чем в школе, и полегче?
- А в суворовском ему от ворот поворот сделали, - говорит Таня. - Не те успехи, чтобы нам без вас не обойтись, молодой человек...
- Он, конечно, разозлился. Обиделся, - сказал Вадим.
- И теперь землю носом роет, вроде назло начальнику училища исправляет свои дела в школе.
- Возможно, домашняя обстановка еще сказывается, - говорит Вадим. Он мало про семью рассказывает, но понять можно - не просто там.
- Это верно, - сказал я, - хотя чем конкретно напряженность создается, я так и не понял. И чем именно Валерий Васильевич мне не приглянулся, тоже не могу сказать.
- Это-то как раз объяснить легко, - говорит Таня, - ты же Валерия Васильевича с Пепе все время сравниваешь?! А он сам по себе...
"А как не сравнивать? Мы постоянно все и вся сравниваем. И в конце концов, все оценки - поступкам, людям, книгам, большим и малым событиям сравнительные оценки", - думаю я.
- А ведь и твой Петелин, - говорит Таня, - тоже небось не без недостатков был? Полагается: о покойных или хорошее, или ничего, только не уверена, что это очень мудро и так уж универсально. Если мы станем все прощать умершим, как же тогда избежать повторения ошибок, например?
- Не высоко ли берешь, Татка? - спрашивает Вадим.
- Высоко и низко тоже понятия суть относительные! - парирует Таня. А применительно к Игорю меня что волнует: вот мы его по физике натаскиваем, Алексей математику в него вводит, Ирина морально поддерживает. И у всех самые лучшие намерения. А кто парня на генеральный курс поставит? Суворовское или не суворовское училище, техникум, ПТУ - мне плевать... Человеком он должен стать, а то куда ветер дует, туда его и клонит...
Ребята вскоре уходят. Снова я думаю о своем. И кажется, начинаю понимать, что вернулось ко мне из прошлого: рядом с Цхакая я снова ощущаю себя ведомым.
Это ничего не значит, что Гоги моложе меня, что настоящую войну он видел только с экрана, что он и не подозревает, какую роль я готов ему уступить; важно другое - Гоги поведет меня навстречу ясной цели, по точно проложенному маршруту, и ничто не должно помешать нам выполнить задание.
Милый Гоги, я никогда не признаюсь в этом, ни словом, ни полсловом не выдам себя - завтра утром ты станешь моим героем, и я буду счастлив этим возвращением в молодость. Тебе этого не понять...
Давно-давно, еще на войне, Пепе вылечил меня от мелочного, суетливого тщеславия. И случилось это так: в дни последних наступательных боев под Берлином отозвал меня в сторону и сказал:
- Вчера разговор с командиром был. Батя сказал, что тебя пора ведущим ставить. Созрел. Я возражать не стал. Уйти - твое право. Сегодня он у тебя спросит: согласен или нет? Решай по совести, я не помешаю...
- А ты другого ведомого хочешь? - спросил я. - Только честно.
- От добра добра не ищут.
И я остался. Остался ведомым до последнего часа войны. Жалею? Нет. "Ведомый - щит героя", - любил повторять Пепе. Это были не его слова, но он, как никто, умел произносить их - скучно, осуждающе, одобрительно, патетически, насмешливо, благодарно.
Первые триста шестьдесят километров мы проехали почти не разговаривая. Остановились заправиться. Гоги посмотрел на часы:
- Триста шестьдесят километров за четыре десять. Ничего, если учесть, что мы почти час потеряли на выезде из Москвы, - сказал Гоги. - Пойдем в буфет или на ходу перекусим?
- Как командор.
- Жалко время терять, может, все-таки на ходу?
- Давай на ходу.
Дальше повел машину я. Гоги расслабился на правом сиденье, сначала он что-то насвистывал, потом спросил:
- Ты стихи любишь?
- Люблю.
- Пишешь?
- Нет.
- Почему?
- Потому, что люблю. На хорошие таланта не хватает, а плохие писать стыдно.
- Удивительное совпадение! Я тоже люблю и не пишу. Даже никогда не пытался. Правильно ты сказал - плохие стихи стыдно писать.
- А какие ты считаешь хорошими? - спрашиваю я. И почему-то ожидаю услышать - Есенина.
- Хорошими? "Которые историю творят, они потом об этом не читают и подвигом особым не считают, а просто иногда поговорят..." Высший класс! Кто написал, знаешь?
- Знаю - Слуцкий.
- Молодец! - И без видимой связи с предыдущим Гоги спрашивает: - Ну так что, рассказать тебе то кино?
- Рассказывай.
- Только я коротко буду, без подробностей. Если понравится, подробности отдельно. Хорошо?
Вот каким мне запомнился "сюжет" Гогиного кино.
Жил на свете мальчик. Обыкновенный, средних способностей и нижесреднего прилежания. И родители у мальчика были обыкновенные. Ничего выдающегося в семье не замечалось. Впрочем, одна особенность у мальчика все-таки имелась: он обалдевал от одного вида автомобиля. В пять лет мальчик с удовольствием глазел на машины. В семь - знал все марки, имевшиеся в городе. В девять - мог толком объяснить, для чего служит дифференциал и какие имеет преимущества воздушное охлаждение перед водяным.
Если мальчик пропадал среди дня из школы, искать его надо было в гараже. Одиннадцатилетнего автоболельщика знали чуть не все шоферы города. И уважали. В правилах уличного движения он разбирался так, что с ним невозможно было спорить. Его показывали в городском ГАИ, как показывают музыкантов-вундеркиндов в консерватории.
Автоинспекторы здоровались с ним за руку.
В четырнадцать лет он контрабандно выучился водить ГАЗ-53 и мечтал попробовать "Москвич".
На этом оптимистическое вступление заканчивается.
Ему было пятнадцать лет, когда, проходя по улице, он увидел: около гастронома стоит машина, двигатель работает, шофера нет. Ни о чем не думая, мальчик сел за руль и поехал.
Нет, он никого не задавил, не совершил аварии, просто он не мог остановиться - это было свыше его сил. Сначала он ехал вперед по городу, потом вперед по шоссе... Его задержали на шестьдесят третьем километре.
- Для чего ты угнал автомобиль? - спросил инспектор.
- Не знаю. Так вышло...
- Куда ты ехал?
- Вообще...
- Ты понимаешь, что за угон автомобиля придется отвечать?
- Да.
- Кто-нибудь знал, что ты собираешься угнать автомобиль?
- Так я и не собирался, пока не увидел - мотор работает, а водителя нет.
Короче говоря, мальчик попал в колонию.
Здесь у него оказалось достаточно возможностей для "повышения преступной квалификации", но его спасли любовь к автомобилю и толковый воспитатель. Почти два года паренек слесарил в гараже и вышел на свободу с лучшими характеристиками: трудолюбив, автомобильное дело знает отлично... Его приняли в гараж. Слесарем. Заставили доучиться в вечерней школе.
Мальчик жил тише воды и ниже травы. Жил ожиданием совершеннолетия, чтобы получить законные права водителя и сесть за руль. Совершеннолетие наконец пришло, он получил права и был призван в армию.
Через неделю после того, как ему доверили тяжелый вездеход ЗИЛ, в его машину врезался пьяный автолюбитель-доктор. Доктор погиб, а молодого военного шофера, хоть и признали ни в чем не виноватым, на всякий случай от вождения отстранили.
- Может, ты вообще невезучий? - не то в шутку, не то всерьез сказал командир роты.
Он слесарил еще два года, пока не пришло дело, для которого он считал себя родившимся: автоклуб! Должность у него была скромная аккумуляторщик, но теперь он мог тренироваться на спортивных машинах и показать, на что способен.
Тут Гоги делает отступление:
- Я не слишком длинно рассказываю? Хочется, чтобы ты все понял. Я не умею писать кино, но знаю, как все было на самом деле...
- Рассказывай как тебе нравится, Гоги, все, что ты пока рассказал, интересно, - говорю я и вспоминаю последнюю встречу с Таней и Вадимом. "А кто парня на генеральный курс поставит?" - сказала тогда Таня.
- Раз говоришь - интересно, слушай дальше. Попал я в руки к замечательному человеку. Фамилию его по некоторым соображениям не буду называть. Поездил он со мной и говорит: "Учиться надо". Как учиться? Я же восемь классов окончил, водительские курсы на все пятерки?.. "Это ничего не значит, - говорит он, - раз ты собираешься иметь дело с машиной, надо еще учиться. Машину не только руками и ногами водят, головой тоже. Если твой потолок - водитель автобусного парка, колхозный шофер или таксист-разбойник, восемь классов довольно, но, если хочешь стать настоящим гонщиком, надо еще учиться". Спорить с ним я не мог. Поступил в вечерний техникум. Без охоты, но пошел...
Неожиданно в нашей машине что-то взрывается. Торможу, сворачиваю на обочину, глушу двигатель. Смотрю на Гоги. Он смеется.
- Ты чего? - спрашивает.
- Рвануло, слышал?
- Боржомная бутылка лопнула. Не машинный звук.
- Посмотрим?
- Чего время терять, не машинный звук...
И мы едем дальше, и Гоги продолжает свой рассказ.
Прошло с полгода, и молодому нетерпеливому парню стало казаться, что тренер его зажимает, придерживает, не дает ходу. Кое-что он, правда, успел - получил спортивный разряд, участвовал в соревнованиях, но хотелось большего.
И тут его позвал к себе руководитель клуба. Войдя в кабинет, парень оробел, хотя никакой вины за собой не знал.
Но разговор начался миролюбиво, и Гоги сразу успокоился.
- Ты как считаешь, должен или не должен наш советский спортсмен обладать высоким моральным обликом? - спросил начальник.
- Должен, о чем говорить...
- Пить может?
- А я не пью.
- Не о тебе речь. В принципе спрашиваю. А семью разваливать может? А товарищей оскорблять? Ясно - ты стоишь на правильных позициях. На прочти. - И начальник дал ему бумагу - письмо женщины, в котором та жаловалась на мужа. Письмо было длинным и отчаянным. Жена просила обсудить поведение мужа - мастера спорта - на общем собрании клуба, поставить его на место, призвать к порядку, а если не подчинится требованию коллектива, наказать.
Гоги спросил:
- А может, это все вранье?
- Проверено и установлено - плохо твой бог себя ведет. Очень плохо. На собрании выступишь?
- Неудобно...
- Очень удобно! Надо, чтобы человек понял - его осуждают все. И молодые тоже. Ему же на пользу будет. А не захочет осознать, пусть не обижается. - И начальник дал понять Гоги, если даже его тренер из клуба уйдет, Гоги не только не пострадает, но скорее выгадает.
- Теперь-то я понимаю, - рассказывает Гоги, - на какое свинство он меня подбил, а тогда молодой был, глупый, к славе рвался и... выступил.
Конечно, не Гогино слово было решающим, не выступи он, скорее всего ничего бы не изменилось, и запомнил он не столько свое, сколько его выступление.
Когда все осуждающие слова были произнесены и заранее отрепетированное собрание подходило к запланированному концу, слово дали ответчику. Он встал, оглядел собравшихся пристальным взглядом и спросил:
- А кто вам дал право требовать у меня ответа? Нет закона, по которому я обязан раздеваться перед вами... и перетряхивать грязное белье...
- Вот именно - очень грязное белье! - язвительно заметил начальник клуба.
- Достойные уважения люди, - игнорируя реплику, продолжал он, - не станут терять время и разбирать сплетни. Весь цирк, что тут устроен, препохабная инсценировка, и жалко мне только мальчика. Из Гоги мог бы выйти человек, но этого, к сожалению, под вашим руководством не случится. Теперь я думаю: что делать дальше? Наплевать на все сказанное и продолжать работать. Ничего вы со мной не сделаете. Советский суд не даст меня уволить. Но общаться с вами противно...
Поднялся невероятный шум. Выкрики следовали один за другим, кто-то даже засвистел на пальцах, но он продолжал рассуждать вслух:
- Конечно, из вашей лавочки я уйду. Уйду по собственному желанию. И вы дадите мне приличную характеристику. Вам спокойнее и выгоднее сделать все тихо. - И дальше он обратился к Гоги. Глядя парню в глаза, сказал: Ты совершил подлое предательство, мальчик. Если по глупости - это еще можно простить, если из расчета, тогда плохо. Уйди вместе со мной, и я все забуду. Если останешься, прощения не жди...
Оскорбленный словами "предательство и подлость", Гоги остался.
- Вот и все кино. Как? - спросил Гоги.
- А где же конец, Гоги?
- Придумай. До конца я еще не дожил. То есть понять я все понял: из спорта ушел, чтобы не встретиться с ним где-нибудь случайно, на трассе. Все пережил, но одного не могу сделать - пойти и сказать: "Виноват, простите!"
- Раз понял, что виноват, почему ж не можешь? - спросил я.
- Он не простит.
Километров за десять до Крымской базы у нас полетела шестерня первой передачи. С трудом доковыляли до места. Стянули коробку скоростей - от шестеренки только куски остались. Гоги со злостью плюнул и сказал:
- Этого только не хватало. Пока телеграмма дойдет, пока вышлют, неделю будем загорать!
- Загорать в Крыму, Гоги, совсем не худший вариант из возможных.
- Радуешься, а мне еще двенадцать тысяч километров накрутить надо. И есть план, и есть премиальные...
- Поедем на аэродром, - предлагаю я, - попробуем договориться с ребятами, которые летят в Москву, чтобы они позвонили на завод и подняли панику! Если твои гаврики позаботятся, завтра утром можно получить коробку.
Вечером я присаживаюсь к столу и решаю написать Игорю. Что? Как? Зачем? Увы, не все можно объяснить - есть чувства, выражаясь по-старинному - порывы души, которые не укладываются в логические рамки и очень плохо поддаются расшифровке. И когда б не это, мы бы давно перевели человеческую жизнь на компьютерное управление.
Пишу: "Милый Игорь! Привет из Крыма. Хотел перед отъездом заехать, но не успел. Было много забот, и сборы проходили на повышенной скорости. К тому же предполагал вернуться дня через два. Да вот непредвиденность выражаясь по-авиационному, сидим на вынужденной.
Когда ты был у меня, я отдал тебе спецгашения, а еще одну вещь забыл. Будешь в Москве, загляни и скажи жене, что в среднем ящике письменного стола лежит большой серый конверт. Там карта. Забери ее. Не знаю, поможет ли сталинградский лист, а вдруг... Человек способен на большее, чем он предполагает, в этом я давно убедился. Надо только понять, чего ты хочешь, и заставить себя идти к намеченной цели.
Желаю успеха. До встречи".
Письмо я собирался отправить утром, но не пришлось. Аэрофлот сработал без осечки - в восемь нам привезли новую коробку; к одиннадцати мы ее поставили и в двенадцать выехали.
Гоги повеселел и до Зеленого Гая вел машину со средней скоростью сто двадцать километров час. Вся обратная дорога показалась нам много короче. Может быть, потому, что светило солнышко и шоссе подсохло, может быть, потому, что мы притерлись друг к другу и чувствовали себя не просто двумя людьми в одной машине, а экипажем... Не исключено, что действовали и какие-то другие факторы, но как бы там ни было, Москва приближалась в достаточно резвом темпе, и поздно вечером, а точнее, в начале ночи мы были у цели.
- Ты не придумал хороший конец для нашего кино? - спросил Гоги на прощание.
"Наше кино" прозвучало признанием, оно утверждало возникшую между нами общность, и я ответил:
- Буду стараться, командор, хотя и не уверен, что в кино должны быть непременно счастливые концы со свадебным путешествием или малиновым перезвоном.
Мы пожали друг другу руки, и я стал подниматься по лестнице домой. Ступеньки чуть-чуть покачивались под ногами. Все-таки я здорово устал от этой гонки, у меня было такое ощущение, будто я вернулся из воздушного боя. Бой не проигран, но выигран или не выигран, предстояло подтвердить земле...
Спал я без сновидений, а утром нашел в кармане старой кожаной куртки не отправленное Игорю письмо, посылать теперь было нелепо, я порвал и выбросил его. А сталинградский лист положил на видном месте.
И вот опять я в петелинском доме. На этот раз меня встречает Валерий Васильевич:
- Заходите, располагайтесь, Галина вернется через часок, задержалась у врача, звонила; Ира придет скоро, а когда явится Игорь, не знаю, в Москве он, у вашей Тани.
В словах Карича нет ничего такого, к чему можно придраться. И все-таки мне чудится: "Раз уж моих женщин нет дома, придется самому с вами заниматься".
Не хочется показывать Каричу мою предвзятость, улыбаюсь, поддерживая разговор, подчеркивая свое дружелюбие.
Сначала речь идет о каких-то пустяках, и нам обоим немного неловко, потом тема незаметно смещается в область развития автомобиля, и разговор принимает по-настоящему непринужденный характер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30