Я также представляю, как позвоню Майклу. Мы встретимся, выпьем пивка, поболтаем о футболе, как нормальные отец и сын. Только в нашей ситуации давно нет ничего нормального. Я представляю себе чужую жизнь. Ни один из моих детей не станет тратить свое время на телефонный разговор с отцом, не говоря уж об ужине.
Я очень люблю своих детей – просто я их не понимаю. Они были замечательными малышами, но потом превратились в подростков, стали слишком быстро водить машину, слушать слишком громкую музыку и обращаться со мной, как с фашистским приспешником, только потому, что я работаю в полиции. Любить детей легко. А вот воспитывать их трудно.
Я засыпаю под телепрограмму. Последнее, что я помню, – женщина с застывшей улыбкой снимает саронг и прыгает в бассейн.
Через какое-то время я просыпаюсь от боли. В воздухе разлито ощущение опасности. В палате кто-то есть. Свет падает только на его руки. С пальцев свисают серебряные четки.
– Как вы сюда попали?
– Не верьте тому, что пишут в газетах о порядке посещений в больницах.
Алексей Кузнец наклоняется ко мне. У него темные глаза и еще более темные прямые волосы, зачесанные назад и удерживаемые средством для фиксации и силой воли. Еще одна его особая примета – круглый розовый шрам на щеке, сморщенный и покрытый белыми жилками. Часы у него на руке сто ят больше, чем я могу заработать за год.
– Простите, я не справился о вашем здоровье. Вы хорошо себя чувствуете?
– Прекрасно.
– Это очень приятная новость. Уверен, что ваша мать почувствует облегчение.
Он на что-то намекает?
Я чувствую, как холодеют мои пальцы.
– Что вы здесь делаете?
– Я пришел забрать то, что принадлежит мне.
– Забрать?
– Мне кажется, мы заключили договор. – У него классическое английское произношение, безупречное и холодное.
Я недоуменно смотрю на него. Голос Алексея становится тверже:
– Моя дочь – вы должны были ее спасти.
Я чувствую себя так, словно пропустил какую-то часть разговора.
– О чем вы? Как я мог спасти Микки?
– Боже мой, это неверный ответ.
– Нет, послушайте. Я ничего не помню. Я не знаю, что случилось.
– Вы видели мою дочь?
– Не уверен. Думаю, что нет.
– Ее прячет моя бывшая жена. Ничему другому не верьте.
– Зачем ей это делать?
– Потому что она жестокая, бессердечная тварь, которой нравится поворачивать нож у меня в ране. И нож этот очень острый.
Он произносит это с такой яростью, что, кажется, даже температура в комнате падает.
Успокоившись, он поправляет манжеты рубашки.
– Итак, как я понимаю, вы не передали выкуп.
– Какой выкуп? Кто просил выкуп?
У меня трясутся руки. Растерянность и разочарование последних дней достигают кульминации. Алексей знает, что произошло.
Путаясь в словах, я прошу его рассказать мне о случившемся.
– На реке стреляли. Я не помню, что там произошло. Мне нужно, чтобы вы помогли мне понять.
Алексей улыбается. Я уже видел эту презрительную, всепонимающую улыбку. Пауза затягивается. Мне не верят. Он сжимает ладонями голову, словно хочет раздавить ее. На большом пальце у него перстень – золотой и очень толстый.
– Вы всегда забываете свои неудачи, инспектор?
– Напротив, обычно я только их и помню.
– Кому-то придется за все ответить.
– Да, но сначала помогите мне вспомнить.
Он сухо смеется и протягивает руку в направлении моего лица. Его указательный палец нацелен мне в голову, а большой палец с перстнем представляет спусковой крючок. Затем он поворачивает руку так, что его пальцы охватывают мое лицо.
– Мне нужна дочь или бриллианты. Надеюсь, это понятно. Мой отец всегда повторял, что нельзя доверять цыганам. Докажите мне, что он был не прав.
Даже после ухода Алексея я чувствую его присутствие. Он похож на персонаж из фильма Тарантино – его окружает аура едва сдерживаемой жестокости. Хотя он и прячется за своими безупречно скроенными костюмами и прекрасным английским произношением, я знаю, с чего он начинал. В школе я встречал таких ребят. Я даже представляю его в дешевой белой рубашке, грубых ботинках и шортах не по размеру, представляю, как на перемене его бьют за то, что у него странное имя, убогая одежда и иностранный акцент.
Я знаю это, потому что был таким же изгоем. Сыном цыганки, который приходил в школу с анкрусте – маленькими пончиками, приправленными тмином и кориандром, а не с сандвичами, и на куртке у меня был нарисован значок школы, поскольку мы не могли позволить себе вышитый.
– Красоту ложкой не съешь, – говорила мне мать. Тогда я не понимал, что она имела в виду. Это была ее очередная загадочная поговорка, вроде той, что «тот, кто едет сзади, не может выбирать лошадь».
Как и Алексей, я пережил побои и насмешки. Но, в отличие от него, я не получил возможности поступить в «Чартерхаус», где он избавился от русского акцента. Никто из одноклассников не был у него дома, а посылки, которые приходили ему от матери, – с шоколадным печеньем, пряниками и тянучками, – он тщательно прятал. Откуда я это знаю? Я был в его шкуре.
Отец Алексея, Дмитрий Кузнец, был русским эмигрантом. Начав свой бизнес с маленькой цветочной лавки в Сохо, он постепенно создал небольшую империю цветочных лотков в Западном Лондоне. Во время войны за передел рынка три человека погибли и пятеро пропали без вести.
В Валентинов день 1987 года продавец цветов в Ковент-Гардене был привязан к прилавку, облит бензином и подожжен. На следующий день мы арестовали Дмитрия. Алексей смотрел из своей спальни наверху, как уводили его отца. Его мать кричала и рыдала, разбудив половину округи.
За три недели до начала суда Алексей оставил школу и занялся семейным бизнесом вместе с Александром, своим старшим братом. Через пять лет братья Кузнецы уже контролировали все цветочные лавки в Центре Лондона. А через десять лет их компания подчинила себе всю цветочную индустрию Британии, получив большее влияние на мир цветов, чем сама мать-природа.
Я не верю мифам и страшилкам об Алексее Кузнеце, но он все равно меня пугает. Его грубость и жестокость – следствие воспитания, своего рода защитная реакция на генетическую ошибку, допущенную в отношении него Господом.
Мы начали примерно с одного и того же, страдали от похожих унижений и обид, но я не позволил им встать комом у меня в горле и перекрыть воздух рассудку.
Даже брат Алексея подвел его. Возможно, Александр был слишком русским и так и не сумел стать англичанином. Но, вероятнее всего, Алексея не устраивали кокаиновые вечеринки брата и его подружки-модели. После одной из таких вечеринок в бассейне была обнаружена мертвой несовершеннолетняя официантка со следами спермы в желудке и героина в крови.
Александр не предстал перед судом из двенадцати присяжных. Потребовалось всего четыре человека в масках. Однажды ночью они вломились к нему в дом, задушили его жену, а его самого увезли неизвестно куда. Говорят, что Алексей подвесил его за руки и опустил в ванну с кислотой. Другие утверждают, что он отрубил брату голову топором. При этом никто не сомневается, что Александр живет за границей под другим именем.
Для таких, как Алексей, в мире существует только две категории людей. Не богатые и бедные, не плохие и хорошие, не люди слова и люди дела. Нет. Есть только победители и проигравшие. Орел или решка. Это его универсальная истина.
Обычно я стараюсь не копаться в прошлом. Я не хочу гадать, что могло произойти с Микки Карлайл или другими детьми, исчезнувшими из моей жизни.
Но с тех пор, как я очнулся в больнице, я не могу не возвращаться к прошлому, заполняя пустоту забытых часов ужасными сценами. Я вижу Темзу, кишащую трупами, которые бьются об опоры мостов, плывут за туристическими судами. Я вижу кровь в воде и пистолеты в иле.
Смотрю на часы. Пять утра. В это время злодеи выходят на охоту, а полицейские приходят с ордером на арест. В этот час человек очень уязвим. Люди просыпаются, их одолевают различные мысли, и они плотнее подтыкают вокруг себя одеяла.
Алексей говорил о выкупе. Кибел упомянул о каких-то бриллиантах. Да, скорее всего, дело в этом: я должен был передать выкуп. Но я ничего не предпринял бы, не получив доказательств того, что девочка жива. Я должен был это знать.
Внезапно тишина взрывается какофонией звуков. Я слышу топот, крики бегущих людей и вой пожарной сигнализации.
В дверях появляется Мэгги:
– У нас утечка газа. Мы эвакуируем больных. Я раздобуду вам коляску – правда, не знаю, сколько их еще осталось.
– Я смогу идти сам.
Она кивает в знак одобрения.
– Сначала мы вывозим самых тяжелых пациентов. Подождите меня. Я вернусь.
Не успев договорить, она исчезает. За стеклом завывают пожарные и полицейские сирены. Эти звуки скоро заглушаются грохотом катящихся по коридору тележек и голосами, отдающими инструкции.
Через несколько минут шум стихает, и мгновения начинают тянуться медленно. Может, обо мне забыли? Однажды я отстал от класса во время похода к заливу Моркам. Кто-то решил подбить меня на то, чтобы пройти восемь миль по трясинам от Арнсайда до Кентс-Бэнк. Там постоянно тонули люди, которые, заблудившись в тумане, оказывались в месте, затопляемом во время приливов.
Конечно, я был не так глуп, чтобы поддаться на «слабо». Я провел день в кафе, уплетая лепешки с заварным кремом, пока мои одноклассники изучали болотную и полевую дичь. Но я всех убедил в том, что прошел опасным маршрутом. Мне тогда было четырнадцать, и меня чуть не исключили из «Коттслоу-парк», однако до последнего класса я оставался знаменитостью.
Мои металлические костыли стоят у кровати. Я опускаю ноги на пол и двигаюсь боком, пока не дотягиваюсь до ручек.
Выйдя из палаты, смотрю вдоль прямого коридора и через стеклянные окошки на дверях вижу еще один коридор, уходящий вглубь здания. Слегка пахнет газом.
Ориентируясь по указателям, я двигаюсь в направлении лестницы, заглядывая в пустые палаты со смятыми постелями. Прохожу мимо тележки уборщицы. Из нее выглядывают щетки и швабры, похожие на прически рок-звезд семидесятых.
Лестница не освещена. Я смотрю через перила, почти ожидая увидеть, как Мэгги спешит мне на помощь. Оглянувшись, улавливаю какое-то движение в дальнем конце коридора, там, откуда я пришел. Возможно, это ищут меня.
Возвращаюсь и открываю дверь костылем.
– Алло! Вы меня слышите?
За зеленой пластиковой дверью – пустая операционная, на столе лежит заляпанная кровью бумага.
Комната медсестер пуста. На столе – раскрытые медкарты. В кружке остывает кофе.
Из-за перегородки раздается глухой стон. Мэгги лежит без движения на полу, неестественно подогнув ногу. Вокруг рта и носа видна кровь, она стекает на пол, образовывая лужицу возле ее головы.
Я щупаю ее пульс. Мэгги жива.
Поворачиваюсь на придушенный голос.
– Эй, парень, почему ты еще здесь?
В дверях стоит пожарный в противогазе. Дыхательный аппарат делает его похожим на инопланетянина, в руках у него огнетушитель.
– Она пострадала. Быстрее! Сделайте что-нибудь.
Он опускается на колени рядом с Мэгги и прижимает палец к ее шее.
– Что ты с ней сделал?
– Ничего. Я нашел ее в таком состоянии.
За маской мне видны только его глаза, и они смотрят на меня настороженно.
– Ты не должен здесь находиться.
– Меня забыли.
Бросив взгляд поверх моей головы, он неожиданно поднимается и шагает мимо меня.
– Я привезу тебе коляску.
– Я могу идти.
Кажется, он меня не слышит. Меньше чем через минуту он входит в дверь, толкая перед собой коляску.
– А как же Мэгги?
– Я за ней вернусь.
– Но она ранена…
– С ней все будет в порядке.
Пристраивая костыли между коленей, я усаживаюсь в коляску. Пожарный трусит по коридору, поворачивая направо, потом налево к главным лифтам.
Его комбинезон недавно выстиран, резиновые сапоги шлепают по натертому полу. Почему-то мне не слышно, как кислород поступает к нему в маску.
– Я больше не чувствую запаха газа, – говорю я. Он не отвечает.
Мы поворачиваем в центральный коридор. В дальнем конце три лифта. Двери среднего раздвинуты при помощи желтого рычага. Пожарный увеличивает скорость, коляска гремит и подпрыгивает по линолеуму.
– Я думал, пользоваться лифтами в такой ситуации небезопасно.
Он не отвечает и не останавливается.
– Возможно, следует спуститься по лестнице, – настаиваю я.
Он несется, толкая меня со спринтерской скоростью к открытым дверям. Чернота шахты распахивается передо мной.
В последний момент я успеваю поднять костыли. Они врезаются в стены по обе стороны от лифта. Из легких с шумом выходит воздух, и я чувствую, как прогибаются мои ребра. Оттолкнувшись от стены, я сползаю с коляски и откатываюсь в сторону.
Пожарный согнулся на том месте, где ручка коляски угодила ему в пах. Я подползаю к нему и просовываю его руку в колесо. Повернув коляску на девяносто градусов, закрепляю его кисть, словно в тисках. Еще один поворот – и она сломается, как карандаш.
Теперь он молотит свободным кулаком, пытаясь достать до меня. Я уворачиваюсь, держа между нами кресло.
– Кто ты? Зачем ты это делаешь?
Он чертыхается и барахтается, его противогаз почти сполз. Внезапно он изменяет направление атаки и бьет меня кулаком по раненой ноге. Боль невероятная, перед глазами начинают танцевать белые точки. Я поворачиваю коляску, пытаясь спастись, и слышу хруст его костей и громкий стон.
Мы оба лежим на полу. Он пинает меня в грудь. Откинувшись назад, я ударяюсь головой о стену. Поднявшись на колени, он хватает меня сзади за рубашку здоровой рукой и пытается подтащить к шахте. Я отбрыкиваюсь здоровой ногой, а руками цепляюсь за его куртку.
Мы очень устали и движемся медленно. Он хочет меня убить. Я хочу выжить. На его стороне сила и выносливость, на моей – страх и отчаяние.
– Слушай, Тарзан, это не выгорит, – говорю я, переводя дыхание после каждого слова. – Я отправлюсь в эту дыру только вместе с тобой.
– Пошел к черту! Ты мне руку сломал!
– А мне ногу прострелили. И я не жалуюсь.
Где-то под нами начинает работать мотор. Лифты движутся. Он смотрит на цифры над дверью, поднимается на ноги и ковыляет по коридору, держа распухшее запястье, как будто его уже перевязали. Он собирается сбежать по лестнице. Я ничего не могу сделать.
Засунув руку в карман рубашки, я нащупываю маленькую желтую таблетку. Мои пальцы слишком толсты для такой деликатной задачи. Теперь я ее нащупал… она между большим и указательным пальцами… на языке.
Адреналин уходит из крови, и мои веки трепещут, как крылья мошки на стекле. Кто-то желает моей смерти. Разве это не странно?
Я слышу, как поднимается лифт, слышу гул голосов. Показывая вдаль по коридору, бормочу:
– Помогите Мэгти.
6
Полицейские ходят по коридорам, опрашивают сотрудников, фотографируют. Я слышу, как Кэмпбелл выговаривает какому-то бедолаге-доктору за то, что тот мешает расследованию. По тону Кэмпбелла можно подумать, что это расстрельное дело.
Действие морфина прекращается, и меня охватывает дрожь. Почему меня хотели убить? Возможно, на реке я стал свидетелем убийства. Возможно, я кого-то застрелил. Я не помню.
Кэмпбелл открывает дверь, и я переживаю дежа вю: мне знакомо не место, а разговор, который сейчас произойдет. Он усаживается и улыбается мне своей фирменной приветливой улыбкой. Но прежде чем он успевает заговорить, я справляюсь о Мэгги.
– Она в палате внизу. Ей кто-то сломал нос и подбил оба глаза. Ты?
– Нет.
Он кивает.
– Да, она так и сказала. Хочешь рассказать мне, что произошло?
Я передаю всю историю, рассказываю о «пожарнике Сэме» и гонке по коридору на инвалидном кресле. Кажется, подробности его удовлетворяют.
– Что зафиксировали камеры в коридоре?
– Ни фига. Он забрызгал линзы краской из пульверизатора. У нас есть кадры из комнаты медсестер, но лица за маской не видно. Ты его не узнал?
– Нет.
На его лице написано отвращение.
– Я убежден, что это имеет отношение к Микки Карлайл, – говорю я. – Кто-то потребовал выкуп. Поэтому-то я и очутился на реке…
– Микки Карлайл умерла.
– А что если мы ошиблись?
– Черта с два! Мы не ошиблись.
– Но я наверняка получил доказательства того, что она жива.
Кэмпбелл это знает. Он знал это с самого начала.
– Это фальшивка ! – шипит он. – Никто в это не поверил, кроме тебя и миссис Карлайл. Скорбящую мать я еще могу понять, но тебя! – Его пальцы сжимаются и разжимаются. – Ты тогда успешно расследовал убийство, а потом вдруг поверил в фальшивку, которая бросает тень на исход дела. Попросил провести ДНК-тест. Ты потерял голову, как какой-то голливудский борец за правосудие, и сунулся под пули.
Теперь Кэмпбелл приблизился. Я вижу перхоть на его бровях.
– Говард Уэйвелл убил Микки Карлайл. И если этот больной, извращенный сукин сын убийца выйдет на свободу из-за тебя, то в конторе больше не останется ни одного полицейского, который согласится с тобой работать. Ты конченый человек.
Я чувствую нарастающую дрожь, словно внутри корпуса корабля заработал двигатель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37