– Ты смущаешь Мадлен.
– Pouf, – отмахнулся он. – Она ведь не сердится, да моя дорогая?
– Как я могу? – улыбнулась Мадлен.
Дом стоял посреди яблоневого сада, недалеко от живописного густого леса, и если пройти совсем немного вперед, открывался чудесный вид на Кот-Флери. В следующие четыре дня Антуан и Мадлен помогали родителям в их делах с пансионатом, беспечно болтали в кругу семьи, а потом шли гулять по лесам или ездили в своем «пежо» по окрестностям, наслаждаясь видом мирных сочных лугов, деревянных домиков фермеров и пасшихся на зеленой свежей траве коров, что давали их хозяевам знаменитые местные сливки и сыры.
– Ты не скучаешь по такой жизни? – с любопытством спросила Антуана Мадлен.
– Ужасно – иногда, – он пожал плечами. – Но еще больше я бы скучал по Парижу.
Он посмотрел вниз на нее и погладил ее по щеке, и она положила свою руку на его.
– Может быть, когда-нибудь, когда мы будем старше, когда нам надоест большой город, мы вернемся в Нормандию… когда мои отец и мать устанут, и им будет нужна наша помощь.
– Они так много работают, – сказала Мадлен. – И Жаклин тоже.
Антуан кивнул.
– Когда Жаклин выйдет замуж, и у нее будут дети, родителям станет еще труднее. Им придется нанять чужого человека – а этого они никогда не хотели.
– Ты заговорил о сестре и ее замужестве… Ты думаешь, твои родители не одобряют нашу жизнь… ну пусть хоть немножко?
В вопросе Мадлен не было ни тени неловкости. Они иногда вскользь говорили о браке, но они были так счастливы, так полны радостью, которую приносил им каждый новый их день, что у них просто не оставалось времени думать об этом, и они просто знали, что сделают это, если будет в этом такая необходимость.
– Конечно, они не одобряют – в религиозном смысле, – ответил Антуан. – Но они – реалисты, и любовь для них значит гораздо больше, чем все остальное. Моя мать всегда боялась за меня – ведь я живу в такой богемной обстановке. И поэтому она очень благодарна тебе, ch?rie, – за то, что ты спасла меня от самых невообразимых опасностей.
Мадлен засмеялась.
– Но я вряд ли образец невинности.
Антуан улыбнулся.
– Но у тебя есть здравый смысл и замечательная интуиция – мама знает это. И ты любишь меня.
Они возвратились в Париж и нашли ответное письмо от Руди. Было ясно – по той быстроте, с которой он ответил, что он рад получить весточку от сестры. Тон его письма был сдержанным, но теплым и искренним – в нем сквозило понимание, почему Мадлен покинула дом без оглядки и не попрощавшись с братом. Он мало что писал о Стефане и Эмили, и о бабушке, но между строк Мадлен прочла и почувствовала, что ее брат шагнул далеко вперед от того бессловесного, послушного мальчика, которого она оставила в Доме Грюндли. И еще, она многое угадала – не из того, что написано, а больше из его умолчания. Живя теперь в грехе, – как они безусловно считали, сваливая почти все на растлевающее влияние Сен-Жермен-де-Пре, – работая вместе со своим любовником официанткой и ничтожной шаньсоньеткой, Мадлен стала воплощением сбывшихся самых мрачных пророчеств Стефана Джулиуса, какие он только когда-либо изрекал. Она была schwarzes Schaf в третьем поколении – третьей паршивой овцой из породы Габриэлов.
– Он скучает по тебе, – сказал Антуан, прочтя его письмо.
– Разумеется, нет. Мы никогда не были близки друг другу, и я никогда не была приветлива с ним, – честно ответила она, чувствуя укол вины. – Я заслуживаю его ненависть – и если б все сложилось по-другому, может, я бы тоже ненавидела его. Антуан покачал головой.
– Сомневаюсь. Ты говоришь о ненависти, но мне кажется, единственный человек, кого ты действительно ненавидишь – это Стефан Джулиус.
– Я ненавижу свою мать.
– Твое чувство – слишком страстное, ch?rie. Это не одно и то же.
– Я ненавижу ее за то, что она сделала моему отцу…
– Даже после того, что ты знаешь о его поступке? – осторожно и нежно спросил Антуан.
Мадлен посмотрела ему прямо в глаза.
– Ты думаешь, что я смогу перестать любить тебя, даже если ты сделаешь что-то плохое, если совершишь ужасную ошибку? – Она помолчала. – Я не в силах перестать любить.
– Тогда почему же ты думаешь, что Руди перестал любить тебя?
– Я не знаю, – мягко и тихо ответила Мадлен. – Может, потому, что я никогда не понимала, что он может любить меня больше других.
Она написала Руди опять, рассказывая об их поездке в Нормандию и о семье Антуана. И даже задолго до того, как между братом и сестрой наладилась регулярная переписка, оба они были так благодарны судьбе за эту новую связь между ними. Об Александре не было никаких новых вестей. Мадлен получала письма и от Зелеева из Нью-Йорка, но русский тоже ничего не знал об ее отце. Но хотя это было по-прежнему важно, боль ее немного поутихла, потому что Мадлен больше не была одинока. У нее была семья. Не та чинная, упорядоченная семья, в которой она родилась, но та, которую создала она сама – та, о которой она мечтала. Ее любовь, ее общение с Руди; ее дорогие друзья, Ной и Эстель, и Гастон Штрассер, Люссаки. Но Антуан был ее счастьем, самой сущностью ее жизни. Он понимал ее лучше, чем когда-либо кто-либо на свете, и песни, которые он писал для нее, трогали ее сердце своими чудесными мелодиями, их чувственным, неизбывным лиризмом.
Но его первая песня оставалась ее самой любимой. Когда Мадлен пела «Les Nuits lumineuses» во Флеретт, она чувствовала, что сливается с песней воедино, просто растворяясь в ее словах, его любви. Их ночи, те короткие, отгороженные от всего мира часы, проводимые вместе в их крохотной квартирке над рестораном, были напоены благословенным светом, и их дни – тоже, и когда Антуан слушал, как она поет его песню, он знал, что написал ее в порыве истинного вдохновения.
Десятого июня 1961 года, после того, как они узнали, что Мадлен ждет ребенка, они обвенчались в тиши, среди мирной красоты средневековой церкви Сен-Северин в Латинском квартале. Это была счастливая, веселая свадьба, на которую приехали родители Антуана и его сестра из Нормандии, и Руди из Цюриха.
– Не могу поверить, что ты здесь, – Мадлен потрясла головой в удивлении. Они пили шампанское перед лэнчем, – Грегуар Симон готовил его для них во Флеретт. – Стефан, наверное, рвет и мечет?
– Не могу сказать, что он доволен, – ответил Руди с кривой улыбкой, – хотя мама и Оми не особенно возражали. Думаю, они понимали, что это напрасная трата времени. Да и потом, хотя мама бы ни за что не призналась в этом перед Стефаном, я чувствовал, она рада, что кто-то от нас будет здесь.
– А может, это то, во что тебе хочется верить? Конечно, поначалу Мадлен было трудно увидеть в нем нечто большее, чем просто восемнадцатилетнего молодого человека, – он так был не похож на мальчика из ее детства, – когда он, не колеблясь, обнял ее в день их первой встречи тем утром и крепко пожал руку Антуана. И даже теперь, когда она была так счастлива, Мадлен неожиданно начинали одолевать сомнения. Она всегда была так уверена в себе, так убеждена в правильности своих ощущений, своей интуиции – разве могло случиться, что Руди так изменился? Ведь люди в конце концов не меняются коренным образом – разве что ее прежние представления о брате не были верными?
– Вы так похожи, – говорил Антуан, присоединяясь к ним, лицо его сияло улыбкой. – Вы запросто могли бы быть близнецами.
– Я всегда считала, что мы отличаемся друг от друга, как день и ночь, – мягко сказала Мадлен и снова стиснула руку Руди. – Кажется, я ошибалась.
– Ты была маленькой, – сказал легко Руди. – А я был еще меньше. Да и потом, в отличие от тебя, я всегда был трусливым ребенком.
– Я так не думаю, – Мадлен посмотрела в лицо, которое было так похоже на ее собственное, с болью понимая, что знает так мало о том, что за жизнь скрывалась за этими красивыми, правильными чертами. Она знала только одно – ее брат проявил великодушие и решимость, приехав сюда, в Париж. – У тебя были другие чувства, другие мысли. А я была убеждена, что ты должен разделять мои.
– А теперь, – вставил Антуан, – у нас есть еще один шанс.
– Слава Богу, – сказал Руди.
– Да, – Мадлен оперлась о плечо мужа. – Я не думала, что что-то может сделать меня еще счастливее, но это сделал ты, Руди.
– Я хотел спросить… – Руди колебался. – Я хотел спросить – может, ты приедешь навестить дом, как-нибудь?
– Никогда, – сказала она тихо, но твердо. – Я никогда туда не вернусь.
– Никогда – это слишком долго, ch?rie, – проговорил Антуан.
– А жизнь коротка, – сказала она тихо и грустно. – Но ничто на свете не может изменить мои чувства к ним. Тебе было только четыре года, когда папа покинул дом. Руди, ты просто не мог ничего понять. Но я их никогда не прощу.
Но потом выражение ее лица прояснилось.
– А сейчас я хочу забыть о них всех и думать только о тебе и о дне моей свадьбы. Ты уже видел чету Леви, Руди, а как тебе Люссаки?
У Мадлен начались боли 14 февраля 1962-го, в день святого Валентина, когда она с Антуаном гуляла в саду Тюильри. Кружился легкий снег, и Антуан захватил большой пакет с хлебными крошками, чтобы покормить птичек, и Мадлен, как всегда, с удовольствием смотрела на него, когда первый укол боли пронзил ее, вызвав пока лишь удивление.
– Qu'est-ce que tuas – спрашивал ее Антуан, глаза его не отрывались от ее лица. – Схватки?
– Думаю, что да.
– Тогда пойдем скорее?
– Подожди, – улыбнулась она. – Пусть птички поедят.
Следующий приступ случился через пятнадцать минут, да такой сильный, что Мадлен слегка застонала от боли и шока. Антуан бросил оставшиеся крошки на землю и бросился к ней, подхватив ее под руку.
– Мы едем прямо в больницу, – сказал он, его лицо было напряженным от тревоги.
– Мне хотелось бы вернуться домой, чтоб захватить кое-какие вещи, – возразила Мадлен. – Уверена, есть еще много времени. Еще нескоро.
– Я сам принесу тебе вещи, потом, – с Антуаном было бесполезно спорить. – Ты можешь идти, ch?rie, или я тебя понесу?
– Конечно, могу, – она взглянула на него, и глаза ее сияли восторгом. – Он готов, Антуан, он идет к нам!
– Моя дочь, ты хочешь сказать.
Они играли в эту бесконечную игру всю ее беременность. Им было неважно, какого пола родится ребенок, они знали, что будут любить его. Дай Бог, чтобы был только сильным и здоровым.
Это продолжалось в больнице Сен-Винсент-де-Поль больше девяти часов, и почти все это время, вопреки желаниям акушерок и обслуживающего персонала, Антуан был рядом с ней, давая ей впиваться ногтями в его пальцы, вытирая пот с ее лба прохладной влажной салфеткой и шепча на ухо слова ободрения и успокоения. Но в момент рождения ребенка его не было, он вышел на минутку в туалетную комнату, а когда возвратился, то обнаружил, что его не пускают назад. И Антуан находился снаружи – до той минуты, когда все уже было позади.
– Сын, – сказал ему, улыбаясь, врач двадцатью минутами позже. – Отличный здоровый мальчик.
– А моя жена? С ней все в порядке?
Широкая улыбка одобрения расплылась на лице акушера.
– Мадам Боннар – просто образцовая пациентка, мсье. Сильная и храбрая. После небольшого отдыха она станет примерной матерью. – Он слегка поклонился. – Желаю вам долгой счастливой жизни. И нового прибавления семейства.
– Merci, Docteur, – Антуан обнял врача. – Спасибо от всего сердца.
Мадлен лежала, откинувшись на белоснежных подушках, ребенок на ее согнутой руке. Ее влажные золотистые волосы разметались, глаза прикрыты от усталости, но улыбка сияла.
– Прости меня, mon amour, – сказал Антуан, наклоняясь, чтобы поцеловать ее.
– За что?
– Они не дали мне войти – я не находил себе места.
– Если честно, – улыбнулась Мадлен, – я не уверена, что заметила бы тебя.
– Было так ужасно?
– Ужасно и чудесно – последние минуты я думала, что он разорвет меня на части, но я хотела этого, мне нужна была боль. Я говорила тебе, ch?ri, – это будет прекрасная боль.
Она взглянула на него вопросительно.
– Ты не хочешь подержать нашего сына?
– Сначала я хочу посмотреть на тебя.
Убедившись, что с ней все в порядке, Антуан переключил все свое внимание на ребенка. Разглядывая крошечное существо, закутанное в пеленки и мирно спавшее у груди его жены, он увидел маленькое личико, сморщенное, с розоватыми щечками и лобиком, с плотно сжатыми глазками, ресницами, темными, как и влажные волосы, крошечным, чуть посапывавшим носиком и нежными причмокивавшими губками.
Он молча протянул руки, и Мадлен, с встревоженной бережностью первого материнства, отдала ему ребенка.
– Поддерживай ему головку, ch?ri.
Какое-то время Антуан все молчал. Держа на руках их ребенка, он чувствовал, что делает что-то самое важное, самое правильное и естественное за всю свою жизнь. Малыш был таким легким, таким близким и знакомым, что Антуану захотелось развернуть его пеленки, чтобы хоть на мгновение прикоснуться к его тельцу, плоти от плоти его, дотронуться до его кожи, почувствовать его тепло, биение маленького сердечка.
И любовь волной затопила его, все его мысли, и когда Антуан снова закутал ребенка, малыш открыл глаза, такие же темно-голубые, как и у него самого, и неожиданно начал громко плакать.
– Bon Dieu, – прошептал Антуан и обнаружил, что он тоже плачет.
– Ты думаешь, он проголодался? – спросила Мадлен.
– Уже?
– У него был долгий и трудный путь, – улыбнулась Мадлен, и Антуан положил малыша обратно ей в руки, где он мгновенно затих.
– Умный мальчик, – сказал Антуан, а потом, вспомнив, добавил:
– А его имя, ch?rie? У него должно быть имя.
Во время беременности они иногда говорили об этом, но в последние месяцы, боясь сглазить, вдруг перестали, решив дождаться вдохновения в нужный момент.
– У меня есть идея, – сказала Мадлен. – Если ты, конечно, согласен…
– Скажи мне скорей.
– Валентин, – сказала она мягко. – Немножко в честь святого Валентина, в честь любви. А еще – в честь моего дедушки – его grand amour, Ирины Валентиновны.
Она замолчала, а потом спросила:
– Ты согласен?
– Это просто чудесно!
– Валентин Клод Александр Боннар, – Мадлен посмотрела на Антуана. – Так?
– Лучше не бывает, – сказал Антуан.
12
Год и день спустя, вечером, когда отметили первый день рождения Валентина, Антуан у столика посетителя открывал бутылку вина и вдруг уронил ее на пол. Он схватился правой рукой за голову, огляделся вокруг в замешательстве и внезапно нахлынувшем страхе, ища глазами Мадлен, и рухнул на пол без сознания.
Гастон Штрассер, игравший на рояле, мгновенно оказался около него, пощупал пульс.
– Немедленно вызовите скорую, – скомандовал он Жан-Полю. – Где Мадлен?
Ресторан замер. Жан-Поль молча уставился, не в силах двинуться с места от шока.
– Не стой, как столб, кретин! – Гастон, изо всех сил стараясь не впадать в панику, осторожно повернул Антуана на бок, смахивая в сторону осколки разбитой бутылки. Жан-Поль очнулся от оцепенения и помчался к телефону, а посетители стали в тревоге ерзать на своих стульях.
– Мадлен! – звал Гастон, нежно гладя Антуана по волосам.
– Она наверху, с ребенком, – ответил Грегуар низким испуганным голосом.
Гастон поднял свою бритую голову; вены на его висках бешено пульсировали.
– Мадлен! – взревел он.
Они сказали ей, что с Антуаном случился удар. Если он выживет в первые три недели, он поправится до определенной степени. Пострадало левое полушарие его мозга, и это вызвало поражение правой половины его тела. И это, возможно, повлияет на его речь и его способность понимать, что ему говорят.
Когда Мадлен впервые увидела его на больничной койке, неподвижного, в бессознательном состоянии, она подумала, несмотря на то, что ей только что говорили врачи и сиделки, что он умер. На кровати лежал мужчина – но это не был ее Антуан, который всегда был таким подвижным, деятельным, полным жизненной энергии. А этот человек казался частью больничной палаты, такой же безжизненный, как мебель или стены, его лицо и тело сливались с белым льном простыней и подушки.
– Он умер, – сказала она больничной сестре, стоявшей рядом с ней, и Мадлен показалось, что она тоже умерла.
– Нет, мадам.
– Он такой тихий. И отсутствующий.
Сестра осторожно и сочувственно коснулась ее руки.
– Погладьте его щеку. Возьмите за руку. Не бойтесь, не надо.
Но только через два дня после того, как к Антуану вернулось сознание, весь ужас случившегося обрушился на них со всей своей силой; не только полупаралич, от которого вся правая половина его тела стала слабой и вялой, не только пугающее поражение речи и то, что он не понимал, что ему говорили – это был еще и страх, беспомощная паника, которую чувствовали они оба. И пока это было единственное чувство, которое они могли разделить друг с другом.
Мадлен была в отчаянии, она была раздавлена и замкнута в кошмаре того, что обрушилось на их жизни, пожрало их радость. Они пытались ей объяснить.
– Удар, – они старались говорить просто, – случается, когда приток крови перестает поступать в мозг. А в случае с мсье Боннаром, мы думаем, это было вызвано кровотечением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
– Pouf, – отмахнулся он. – Она ведь не сердится, да моя дорогая?
– Как я могу? – улыбнулась Мадлен.
Дом стоял посреди яблоневого сада, недалеко от живописного густого леса, и если пройти совсем немного вперед, открывался чудесный вид на Кот-Флери. В следующие четыре дня Антуан и Мадлен помогали родителям в их делах с пансионатом, беспечно болтали в кругу семьи, а потом шли гулять по лесам или ездили в своем «пежо» по окрестностям, наслаждаясь видом мирных сочных лугов, деревянных домиков фермеров и пасшихся на зеленой свежей траве коров, что давали их хозяевам знаменитые местные сливки и сыры.
– Ты не скучаешь по такой жизни? – с любопытством спросила Антуана Мадлен.
– Ужасно – иногда, – он пожал плечами. – Но еще больше я бы скучал по Парижу.
Он посмотрел вниз на нее и погладил ее по щеке, и она положила свою руку на его.
– Может быть, когда-нибудь, когда мы будем старше, когда нам надоест большой город, мы вернемся в Нормандию… когда мои отец и мать устанут, и им будет нужна наша помощь.
– Они так много работают, – сказала Мадлен. – И Жаклин тоже.
Антуан кивнул.
– Когда Жаклин выйдет замуж, и у нее будут дети, родителям станет еще труднее. Им придется нанять чужого человека – а этого они никогда не хотели.
– Ты заговорил о сестре и ее замужестве… Ты думаешь, твои родители не одобряют нашу жизнь… ну пусть хоть немножко?
В вопросе Мадлен не было ни тени неловкости. Они иногда вскользь говорили о браке, но они были так счастливы, так полны радостью, которую приносил им каждый новый их день, что у них просто не оставалось времени думать об этом, и они просто знали, что сделают это, если будет в этом такая необходимость.
– Конечно, они не одобряют – в религиозном смысле, – ответил Антуан. – Но они – реалисты, и любовь для них значит гораздо больше, чем все остальное. Моя мать всегда боялась за меня – ведь я живу в такой богемной обстановке. И поэтому она очень благодарна тебе, ch?rie, – за то, что ты спасла меня от самых невообразимых опасностей.
Мадлен засмеялась.
– Но я вряд ли образец невинности.
Антуан улыбнулся.
– Но у тебя есть здравый смысл и замечательная интуиция – мама знает это. И ты любишь меня.
Они возвратились в Париж и нашли ответное письмо от Руди. Было ясно – по той быстроте, с которой он ответил, что он рад получить весточку от сестры. Тон его письма был сдержанным, но теплым и искренним – в нем сквозило понимание, почему Мадлен покинула дом без оглядки и не попрощавшись с братом. Он мало что писал о Стефане и Эмили, и о бабушке, но между строк Мадлен прочла и почувствовала, что ее брат шагнул далеко вперед от того бессловесного, послушного мальчика, которого она оставила в Доме Грюндли. И еще, она многое угадала – не из того, что написано, а больше из его умолчания. Живя теперь в грехе, – как они безусловно считали, сваливая почти все на растлевающее влияние Сен-Жермен-де-Пре, – работая вместе со своим любовником официанткой и ничтожной шаньсоньеткой, Мадлен стала воплощением сбывшихся самых мрачных пророчеств Стефана Джулиуса, какие он только когда-либо изрекал. Она была schwarzes Schaf в третьем поколении – третьей паршивой овцой из породы Габриэлов.
– Он скучает по тебе, – сказал Антуан, прочтя его письмо.
– Разумеется, нет. Мы никогда не были близки друг другу, и я никогда не была приветлива с ним, – честно ответила она, чувствуя укол вины. – Я заслуживаю его ненависть – и если б все сложилось по-другому, может, я бы тоже ненавидела его. Антуан покачал головой.
– Сомневаюсь. Ты говоришь о ненависти, но мне кажется, единственный человек, кого ты действительно ненавидишь – это Стефан Джулиус.
– Я ненавижу свою мать.
– Твое чувство – слишком страстное, ch?rie. Это не одно и то же.
– Я ненавижу ее за то, что она сделала моему отцу…
– Даже после того, что ты знаешь о его поступке? – осторожно и нежно спросил Антуан.
Мадлен посмотрела ему прямо в глаза.
– Ты думаешь, что я смогу перестать любить тебя, даже если ты сделаешь что-то плохое, если совершишь ужасную ошибку? – Она помолчала. – Я не в силах перестать любить.
– Тогда почему же ты думаешь, что Руди перестал любить тебя?
– Я не знаю, – мягко и тихо ответила Мадлен. – Может, потому, что я никогда не понимала, что он может любить меня больше других.
Она написала Руди опять, рассказывая об их поездке в Нормандию и о семье Антуана. И даже задолго до того, как между братом и сестрой наладилась регулярная переписка, оба они были так благодарны судьбе за эту новую связь между ними. Об Александре не было никаких новых вестей. Мадлен получала письма и от Зелеева из Нью-Йорка, но русский тоже ничего не знал об ее отце. Но хотя это было по-прежнему важно, боль ее немного поутихла, потому что Мадлен больше не была одинока. У нее была семья. Не та чинная, упорядоченная семья, в которой она родилась, но та, которую создала она сама – та, о которой она мечтала. Ее любовь, ее общение с Руди; ее дорогие друзья, Ной и Эстель, и Гастон Штрассер, Люссаки. Но Антуан был ее счастьем, самой сущностью ее жизни. Он понимал ее лучше, чем когда-либо кто-либо на свете, и песни, которые он писал для нее, трогали ее сердце своими чудесными мелодиями, их чувственным, неизбывным лиризмом.
Но его первая песня оставалась ее самой любимой. Когда Мадлен пела «Les Nuits lumineuses» во Флеретт, она чувствовала, что сливается с песней воедино, просто растворяясь в ее словах, его любви. Их ночи, те короткие, отгороженные от всего мира часы, проводимые вместе в их крохотной квартирке над рестораном, были напоены благословенным светом, и их дни – тоже, и когда Антуан слушал, как она поет его песню, он знал, что написал ее в порыве истинного вдохновения.
Десятого июня 1961 года, после того, как они узнали, что Мадлен ждет ребенка, они обвенчались в тиши, среди мирной красоты средневековой церкви Сен-Северин в Латинском квартале. Это была счастливая, веселая свадьба, на которую приехали родители Антуана и его сестра из Нормандии, и Руди из Цюриха.
– Не могу поверить, что ты здесь, – Мадлен потрясла головой в удивлении. Они пили шампанское перед лэнчем, – Грегуар Симон готовил его для них во Флеретт. – Стефан, наверное, рвет и мечет?
– Не могу сказать, что он доволен, – ответил Руди с кривой улыбкой, – хотя мама и Оми не особенно возражали. Думаю, они понимали, что это напрасная трата времени. Да и потом, хотя мама бы ни за что не призналась в этом перед Стефаном, я чувствовал, она рада, что кто-то от нас будет здесь.
– А может, это то, во что тебе хочется верить? Конечно, поначалу Мадлен было трудно увидеть в нем нечто большее, чем просто восемнадцатилетнего молодого человека, – он так был не похож на мальчика из ее детства, – когда он, не колеблясь, обнял ее в день их первой встречи тем утром и крепко пожал руку Антуана. И даже теперь, когда она была так счастлива, Мадлен неожиданно начинали одолевать сомнения. Она всегда была так уверена в себе, так убеждена в правильности своих ощущений, своей интуиции – разве могло случиться, что Руди так изменился? Ведь люди в конце концов не меняются коренным образом – разве что ее прежние представления о брате не были верными?
– Вы так похожи, – говорил Антуан, присоединяясь к ним, лицо его сияло улыбкой. – Вы запросто могли бы быть близнецами.
– Я всегда считала, что мы отличаемся друг от друга, как день и ночь, – мягко сказала Мадлен и снова стиснула руку Руди. – Кажется, я ошибалась.
– Ты была маленькой, – сказал легко Руди. – А я был еще меньше. Да и потом, в отличие от тебя, я всегда был трусливым ребенком.
– Я так не думаю, – Мадлен посмотрела в лицо, которое было так похоже на ее собственное, с болью понимая, что знает так мало о том, что за жизнь скрывалась за этими красивыми, правильными чертами. Она знала только одно – ее брат проявил великодушие и решимость, приехав сюда, в Париж. – У тебя были другие чувства, другие мысли. А я была убеждена, что ты должен разделять мои.
– А теперь, – вставил Антуан, – у нас есть еще один шанс.
– Слава Богу, – сказал Руди.
– Да, – Мадлен оперлась о плечо мужа. – Я не думала, что что-то может сделать меня еще счастливее, но это сделал ты, Руди.
– Я хотел спросить… – Руди колебался. – Я хотел спросить – может, ты приедешь навестить дом, как-нибудь?
– Никогда, – сказала она тихо, но твердо. – Я никогда туда не вернусь.
– Никогда – это слишком долго, ch?rie, – проговорил Антуан.
– А жизнь коротка, – сказала она тихо и грустно. – Но ничто на свете не может изменить мои чувства к ним. Тебе было только четыре года, когда папа покинул дом. Руди, ты просто не мог ничего понять. Но я их никогда не прощу.
Но потом выражение ее лица прояснилось.
– А сейчас я хочу забыть о них всех и думать только о тебе и о дне моей свадьбы. Ты уже видел чету Леви, Руди, а как тебе Люссаки?
У Мадлен начались боли 14 февраля 1962-го, в день святого Валентина, когда она с Антуаном гуляла в саду Тюильри. Кружился легкий снег, и Антуан захватил большой пакет с хлебными крошками, чтобы покормить птичек, и Мадлен, как всегда, с удовольствием смотрела на него, когда первый укол боли пронзил ее, вызвав пока лишь удивление.
– Qu'est-ce que tuas – спрашивал ее Антуан, глаза его не отрывались от ее лица. – Схватки?
– Думаю, что да.
– Тогда пойдем скорее?
– Подожди, – улыбнулась она. – Пусть птички поедят.
Следующий приступ случился через пятнадцать минут, да такой сильный, что Мадлен слегка застонала от боли и шока. Антуан бросил оставшиеся крошки на землю и бросился к ней, подхватив ее под руку.
– Мы едем прямо в больницу, – сказал он, его лицо было напряженным от тревоги.
– Мне хотелось бы вернуться домой, чтоб захватить кое-какие вещи, – возразила Мадлен. – Уверена, есть еще много времени. Еще нескоро.
– Я сам принесу тебе вещи, потом, – с Антуаном было бесполезно спорить. – Ты можешь идти, ch?rie, или я тебя понесу?
– Конечно, могу, – она взглянула на него, и глаза ее сияли восторгом. – Он готов, Антуан, он идет к нам!
– Моя дочь, ты хочешь сказать.
Они играли в эту бесконечную игру всю ее беременность. Им было неважно, какого пола родится ребенок, они знали, что будут любить его. Дай Бог, чтобы был только сильным и здоровым.
Это продолжалось в больнице Сен-Винсент-де-Поль больше девяти часов, и почти все это время, вопреки желаниям акушерок и обслуживающего персонала, Антуан был рядом с ней, давая ей впиваться ногтями в его пальцы, вытирая пот с ее лба прохладной влажной салфеткой и шепча на ухо слова ободрения и успокоения. Но в момент рождения ребенка его не было, он вышел на минутку в туалетную комнату, а когда возвратился, то обнаружил, что его не пускают назад. И Антуан находился снаружи – до той минуты, когда все уже было позади.
– Сын, – сказал ему, улыбаясь, врач двадцатью минутами позже. – Отличный здоровый мальчик.
– А моя жена? С ней все в порядке?
Широкая улыбка одобрения расплылась на лице акушера.
– Мадам Боннар – просто образцовая пациентка, мсье. Сильная и храбрая. После небольшого отдыха она станет примерной матерью. – Он слегка поклонился. – Желаю вам долгой счастливой жизни. И нового прибавления семейства.
– Merci, Docteur, – Антуан обнял врача. – Спасибо от всего сердца.
Мадлен лежала, откинувшись на белоснежных подушках, ребенок на ее согнутой руке. Ее влажные золотистые волосы разметались, глаза прикрыты от усталости, но улыбка сияла.
– Прости меня, mon amour, – сказал Антуан, наклоняясь, чтобы поцеловать ее.
– За что?
– Они не дали мне войти – я не находил себе места.
– Если честно, – улыбнулась Мадлен, – я не уверена, что заметила бы тебя.
– Было так ужасно?
– Ужасно и чудесно – последние минуты я думала, что он разорвет меня на части, но я хотела этого, мне нужна была боль. Я говорила тебе, ch?ri, – это будет прекрасная боль.
Она взглянула на него вопросительно.
– Ты не хочешь подержать нашего сына?
– Сначала я хочу посмотреть на тебя.
Убедившись, что с ней все в порядке, Антуан переключил все свое внимание на ребенка. Разглядывая крошечное существо, закутанное в пеленки и мирно спавшее у груди его жены, он увидел маленькое личико, сморщенное, с розоватыми щечками и лобиком, с плотно сжатыми глазками, ресницами, темными, как и влажные волосы, крошечным, чуть посапывавшим носиком и нежными причмокивавшими губками.
Он молча протянул руки, и Мадлен, с встревоженной бережностью первого материнства, отдала ему ребенка.
– Поддерживай ему головку, ch?ri.
Какое-то время Антуан все молчал. Держа на руках их ребенка, он чувствовал, что делает что-то самое важное, самое правильное и естественное за всю свою жизнь. Малыш был таким легким, таким близким и знакомым, что Антуану захотелось развернуть его пеленки, чтобы хоть на мгновение прикоснуться к его тельцу, плоти от плоти его, дотронуться до его кожи, почувствовать его тепло, биение маленького сердечка.
И любовь волной затопила его, все его мысли, и когда Антуан снова закутал ребенка, малыш открыл глаза, такие же темно-голубые, как и у него самого, и неожиданно начал громко плакать.
– Bon Dieu, – прошептал Антуан и обнаружил, что он тоже плачет.
– Ты думаешь, он проголодался? – спросила Мадлен.
– Уже?
– У него был долгий и трудный путь, – улыбнулась Мадлен, и Антуан положил малыша обратно ей в руки, где он мгновенно затих.
– Умный мальчик, – сказал Антуан, а потом, вспомнив, добавил:
– А его имя, ch?rie? У него должно быть имя.
Во время беременности они иногда говорили об этом, но в последние месяцы, боясь сглазить, вдруг перестали, решив дождаться вдохновения в нужный момент.
– У меня есть идея, – сказала Мадлен. – Если ты, конечно, согласен…
– Скажи мне скорей.
– Валентин, – сказала она мягко. – Немножко в честь святого Валентина, в честь любви. А еще – в честь моего дедушки – его grand amour, Ирины Валентиновны.
Она замолчала, а потом спросила:
– Ты согласен?
– Это просто чудесно!
– Валентин Клод Александр Боннар, – Мадлен посмотрела на Антуана. – Так?
– Лучше не бывает, – сказал Антуан.
12
Год и день спустя, вечером, когда отметили первый день рождения Валентина, Антуан у столика посетителя открывал бутылку вина и вдруг уронил ее на пол. Он схватился правой рукой за голову, огляделся вокруг в замешательстве и внезапно нахлынувшем страхе, ища глазами Мадлен, и рухнул на пол без сознания.
Гастон Штрассер, игравший на рояле, мгновенно оказался около него, пощупал пульс.
– Немедленно вызовите скорую, – скомандовал он Жан-Полю. – Где Мадлен?
Ресторан замер. Жан-Поль молча уставился, не в силах двинуться с места от шока.
– Не стой, как столб, кретин! – Гастон, изо всех сил стараясь не впадать в панику, осторожно повернул Антуана на бок, смахивая в сторону осколки разбитой бутылки. Жан-Поль очнулся от оцепенения и помчался к телефону, а посетители стали в тревоге ерзать на своих стульях.
– Мадлен! – звал Гастон, нежно гладя Антуана по волосам.
– Она наверху, с ребенком, – ответил Грегуар низким испуганным голосом.
Гастон поднял свою бритую голову; вены на его висках бешено пульсировали.
– Мадлен! – взревел он.
Они сказали ей, что с Антуаном случился удар. Если он выживет в первые три недели, он поправится до определенной степени. Пострадало левое полушарие его мозга, и это вызвало поражение правой половины его тела. И это, возможно, повлияет на его речь и его способность понимать, что ему говорят.
Когда Мадлен впервые увидела его на больничной койке, неподвижного, в бессознательном состоянии, она подумала, несмотря на то, что ей только что говорили врачи и сиделки, что он умер. На кровати лежал мужчина – но это не был ее Антуан, который всегда был таким подвижным, деятельным, полным жизненной энергии. А этот человек казался частью больничной палаты, такой же безжизненный, как мебель или стены, его лицо и тело сливались с белым льном простыней и подушки.
– Он умер, – сказала она больничной сестре, стоявшей рядом с ней, и Мадлен показалось, что она тоже умерла.
– Нет, мадам.
– Он такой тихий. И отсутствующий.
Сестра осторожно и сочувственно коснулась ее руки.
– Погладьте его щеку. Возьмите за руку. Не бойтесь, не надо.
Но только через два дня после того, как к Антуану вернулось сознание, весь ужас случившегося обрушился на них со всей своей силой; не только полупаралич, от которого вся правая половина его тела стала слабой и вялой, не только пугающее поражение речи и то, что он не понимал, что ему говорили – это был еще и страх, беспомощная паника, которую чувствовали они оба. И пока это было единственное чувство, которое они могли разделить друг с другом.
Мадлен была в отчаянии, она была раздавлена и замкнута в кошмаре того, что обрушилось на их жизни, пожрало их радость. Они пытались ей объяснить.
– Удар, – они старались говорить просто, – случается, когда приток крови перестает поступать в мозг. А в случае с мсье Боннаром, мы думаем, это было вызвано кровотечением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46