Это была роскошная квартира, вся заполненная – как и говорила Симона, разными чудесными вещами: красивые и мягкие, как пух, ковры, идеально повешенные портьеры и занавески, коллекция хрупкого фарфора, внушительного вида тяжелая мебель, прекрасные произведения искусства, любовно начищенное серебро. Мадлен выросла в доме простой роскоши, и она была ребенком, считавшим эти дорогие вещи просто тем, что должно доставлять удовольствие. Теперь она видела, что для Габриэль и Эдуарда Люссаков все то, что их окружало, было по-настоящему важно – они всю жизнь собирали эти драгоценные находки. Задачей Мадлен было заботиться о них, и эта ее новая ответственность тревожила ее.
Она всегда чувствовала себя измотанной к концу дня. За все свои шестнадцать лет она никогда еще не работала так много. Ее хозяева вовсе не были недобрыми, но их претензии были высокими. Двое их дочерей, Андрэ, четырнадцати лет, и Элен, на два года моложе, были живыми, хорошо воспитанными девочками и доставляли Мадлен мало хлопот: большинство времени они проводили вне дома – или в школе, или у друзей, да и потом мадам Люссак доставляло удовольствие самой заботиться о своих детях.
– Мадлен лишь немногим старше Андрэ, – сказал Эдуард Люссак своей жене. – Мне иногда кажется – она с трудом удерживается, чтоб не подружиться с ними.
Габриэль Люссак кивнула.
– Мне кажется, что Мадлен вообще многое дается с трудом, должна тебе сказать. Она не привыкла много работать.
– Но она старательная, n'est-ce pas, ch?rie?!
– О да, конечно, она очень старается, – улыбнулась мадам Люссак. – И иногда ей кое-что удается… но это не происходит естественно, само собой.
Обязанностью Мадлен было содержать каждый сантиметр красивого и огромного пола двухэтажной квартиры в безукоризненной чистоте, на ней лежала вся стирка и утюжка, она должна была помогать мадам Блондо, поварихе – внушительно сложенной пятидесятипятилетней женщине незаурядной силы – если это было необходимо; чистить семейное серебро – непрерывное и неблагодарное занятие, как казалось Мадлен – потому что как только она заканчивала, ей приходилось начинать все сначала; сервировать стол перед каждой едой и подавать ее – от завтраков в постель мадам Люссак до званых обедов, которые ее хозяева, может, и считали скромными, но Мадлен казались роскошными и утомительно частыми.
Как и заметили ее работодатели, она очень старалась, отказываясь сдаваться, и так как она была молодой и сильной, то знала, что эта работа доступна ей физически. Но дисциплина и монотонный надоедающий характер работы шли вразрез с ее натурой. Мадлен хотелось убежать на свободу, бродить по городу, и, самое главное, ей нужно было время, принадлежавшее только ей – чтоб найти Зелеева и отца. Конечно, она добровольно ушла от своей семьи, и до сих пор считала, что приняла тогда верное решение – но теперь Магги боялась, что ее исчезновение сделало невозможным для Александра найти ее. Она обнаружила, чем больше проходит времени, тем больше ей не хватает Амадеуса и его любящего взгляда, и тепла его заботы, и ей все больше и больше не хватало отца – хотя они провели вместе так мало времени за последние годы. Если б она хотя бы знала, где он, она постаралась бы пока смириться с их разлукой. А сейчас она не знала ничего, и Александр Габриэл мог быть уже мертв. Так же, как и ее дедушка.
В июле парень Симоны Дайя пришел в дом номер 32 по бульвару Осман, чтоб потребовать ее и еще неродившегося ребенка. Дом Ноя Леви стал снова принадлежать только ему одному. Правда, там осталась еще Хекси, которая была довольно капризной, но он был ей рад, потому что чувствовал себя одиноким после ухода Мадлен. Симона была хорошей и благодарной девушкой, и изо всех сил старалась сделать так, чтоб Ною было хорошо, но Мадлен… Мадлен – это Мадлен, и этим все сказано. Хотя она и пробыла в его квартире всего две недели, эти золотистые волосы и редкие бирюзовые глаза, ее отвага… он мог назвать это только chutzpah… оставили на его сердце отметину надолго. Их дружба, конечно, будет продолжаться… но Ной чувствовал, что эта девушка не останется навсегда в Париже. А больше никогда не увидеть Мадлен – да, это было бы несомненным несчастьем. Она оказывала такое влияние на людей – очаровывала всякого. И Ной подозревал, что так будет всегда.
Совершенно очевидно, что Люссаки тоже попали под ее обаяние – потому что иначе они бы уволили ее давным-давно. Как она ни старалась, Мадлен никогда не выглядела так, как должна была выглядеть прислуга. Ее волосы словно обладали своим собственным характером и волей. Они упорно отказывались оставаться подколотыми и спрятанными под скромной белой наколкой, которую ей полагалось носить – и вообще Мадлен была просто не в состоянии выглядеть скромно. И, что еще хуже, все ее попытки преуспеть на своем новом поприще пропадали втуне. Всего за пару месяцев Мадлен прожгла утюгом шелковые простыни Люссаков, оставила выбоины и вмятины на их серебряном чайном сервизе викторианской эпохи, переколотила бесчисленное количество изделий из севрского фарфора и уйму мейссенских статуэток, и выстирала красный пуловер Элен из шерсти ягнят вместе с любимым кремовым кардиганом мсье Люссака.
– Когда я его вытащила, он был весь в розовых подтеках и пятнах, – жаловалась она Ною в один из своих выходных дней. – А он был так добр со мной – хотя я знаю, что он наверняка рассердился.
– Думаю, он понял, что это была ошибка, – сказал Ной в своей обычной вежливой и бережной манере.
– Конечно, это была ошибка, но я делаю так много ошибок!
Мадлен сидела, устроившись на канапе Ноя, и трепала Хекси по ушам, чтобы успокоиться.
– Кажется, я такая неуклюжая. Нет, правда, чаще всего я нерасторопная, но иногда я просто слон!
– Не принимайте это так близко к сердцу, – посочувствовал ей Ной.
– Легко сказать! Как я могу не принимать это близко к сердцу? Они ведь так хорошо ко мне относятся – она может быть строгой – но никогда недоброй или несправедливой! Вот мадам Блондо – та меня обзывает, один раз она меня даже шлепнула…
– Ты шутишь, – Ной подался немного вперед, успокаивая ее.
– Но я ее не виню. Я уронила посудину в ее превосходное сырное суфле – оно было готово, и можно было уже подавать. Правда, потом она извинилась, что вышла из себя, но я уверена – она ненавидит меня.
– Чепуха.
– Но я не собираюсь сдаваться, – Мадлен встала. – Они дают мне шанс за шансом, и я буду все больше и больше стараться.
В ее глазах был решительный блеск.
– Я стану хорошей горничной – даже если это сведет меня в гроб.
На следующий день она уговорила мадам Люссак не отсылать новый пеньюар из атласа и кружева к Мюссэ на Фобур Сент-Оноре, где должны были вышить монограмму. Ей хотелось, чтоб мадам увидела, как она преуспела в работе с иголкой. Но увы! Как оказалось, Мадлен заварила эту кашу лишь для того, чтобы обнаружить, что она прошила сразу несколько слоев атласа, и в карман стало просто невозможно залезть рукой. Тремя днями позже убирая со стола после обеда, она залила воском скатерть, и прожгла ее свечой, которая, как ей показалось, давно потухла. А в свой выходной в ноябре, после часовой прогулки с Хекси на бульваре, Мадлен провела ее через парадную в холл, и такса немедленно сделала лужу на мягком зеленом ковре Люссаков.
Но все же они не уволили Мадлен. Иногда она почти хотела, чтоб они сделали это.
В течение нескольких месяцев Мадлен регулярно помещала объявления в двух журналах – каталогах изделий из драгоценных камней, золота и серебра. И однажды днем в апреле 1957-го ей позвонили.
– Allo?
– Магдалена Александровна, это вы?
– Не может быть! – ее сердце бешено заколотилось от радости. – Где вы?
– В Париже.
Они встретились за поздним ужином в «Брасьери Лип» напротив Сен Жермен-де-Пре. Прошло четыре года с тех пор, как они в последний раз виделись, но Магги показалось, что Зелеев почти не изменился. Его волосы были такими же рыжими и безупречно причесанными, а его усы – такими же густыми и ухоженными, и глаза – все те же зеленые и изменчивые.
– Магги, ты прекрасно выглядишь!
Его объятье было крепким, а щеки благоухали его любимым знакомым бергамотным маслом.
– И вы тоже – но теперь я Мадлен.
Они сели – напротив друг друга. Ресторан, оформленный в духе art nouveau, был, как всегда, полон; в воздухе стоял гул разговоров, и пиво лилось в кружки.
– А почему ты изменила имя?
– Мне показалось, что это нужно сделать. Я изменила свою жизнь, и значит – я тоже изменилась?
– Тебе нет нужды меняться – но Мадлен тебе подходит.
– Где вы были?
Мадлен до сих пор не могла поверить, что он здесь; у нее было сильное искушение протянуть руку и коснуться его – чтоб убедиться, что он – настоящий.
– Как вы меня нашли?
– Я приехал в Париж два дня назад, – рассказал ей Зелеев. – А вчера мой коллега с рю дю Тампль показал мне твое объявление – я был так счастлив, что просто полетел к телефону. Я несколько раз писал тебе в Цюрих – но не получал ответа.
– Потому что я оттуда уехала – больше года назад.
– После смерти Амадеуса, – сказал Зелеев и кивнул. – Я поражен.
– Но где же вы были? Я месяцами давала объявления, и я была в Женеве, прежде чем приехать сюда – никто там о вас не слышал.
– Какая короткая у них память, – проговорил Зелеев с кривой улыбкой.
– Я вспомнила, что вы работали на Перро и сыновей.
– Ты ходила туда?
– Только в магазин – но они не захотели мне помочь.
– Я был в Америке, – сказал Зелеев. – В Нью-Йорке. Мои таланты стали немного не соответствовать вкусам Европы – но там, за океаном, меня оценили. – Он сделал паузу. – Но я по-прежнему люблю путешествовать, и ненавижу подолгу быть далеко от Парижа.
– А теперь мы здесь оба, – Мадлен помолчала и почувствовала, что все ее тело напряглось. – А мой отец?
– Боюсь, я мало что о нем знаю.
– Но вы хотя бы знаете, где он? Он оставил мне записку… Он написал – вы будете знать, как найти его, и скажете мне. – Вся ее боль и тоска были в ее голосе. – Где же он?
– Если б я только мог сказать тебе, Магги! – Он улыбнулся. – Я не могу перестать называть тебя так – ты не возражаешь?
– Конечно, нет.
Они заказали ужин и эльзасского пива, прежде чем Зелеев стал продолжать.
– Здесь, в Париже, у меня многие годы сохранялся обычный адрес моего пристанища – твой отец его знает, но я получил весточку от Александра всего один раз, вскоре после смерти Амадеуса.
– Когда?
– Через три месяца. На письме был штемпель Гамбурга, но не было адреса, и Александр писал, что вскоре снова тронется в путь. И с тех пор больше – ничего.
– Что же он написал в этом письме? – Мадлен чувствовала себя совсем как погибающий от голода – если нельзя получить целый обед, то драгоценны и крошки. – Оно у вас с собой?
Зелеев покачал головой.
– Я даже и не мечтал о таком счастье – встретить тебя, ma ch?re.
– У вас его нет… – разочарованно протянула Мадлен.
– Но я могу вспомнить.
– Правда?
– Он написал коротко – в основном, о тебе, а еще – об Eternit?.
– Значит, вы знаете? – тихо спросила Мадлен.
– Что он взял ее? Да, он написал мне. Он боялся, что Джулиусы или Хильдегард могут найти ее прежде, чем ты сможешь приехать туда, и поэтому на всякий случай он прихватил ее с собой. Он писал, что любит тебя еще больше, чем прежде… и что не видеть тебя – это самое большое горе в его жизни. Но он верит, что в один прекрасный день он сам сможет отдать Eternit? тебе. А пока он клянется, что сохранит ее – ради тебя и отца.
Принесли пиво. Зелеев пил его жадно, а Мадлен смотрела на него и изнывала от желания услышать еще что-нибудь. Но больше ничего не было.
– Если он напишет вам опять, вы ведь сможете сказать ему, где я, правда?
– Да. Если только он даст мне свой адрес.
– Но разве он может снова не дать? Почему? – умоляюще спросила она.
– А вдруг у него просто нет возможности?
– Но почему? – она помолчала. – Из-за женщины? Из-за того, что случилось той ночью?
Зеленые глаза Зелеева стали зорче и жестче.
– Кто тебе сказал?
– Моя мать. Вот почему я ушла из дома – из-за ее лжи.
– Понимаю.
– Разве?
Мадлен была просто вне себя от радости, что снова видит Зелеева, она была счастлива, что снова нашла важную ниточку, связывавшую ее с прошлым. И самое главное – ее отец жив: по крайней мере, год назад он был цел и невредим в Германии. Но снедавшая ее мука, что она оказалась совсем оторванной от него в ту ночь, когда уехала из Цюриха, злое чувство к Эмили, и довлевший над всем этим страх, что кое-что из рассказанного матерью об Александре могло быть правдой, сидели в ней, и Мадлен с тоской и болью все эти годы бессознательно ждала момента, когда наконец эти страшные мысли оставят ее.
– Пожалуйста, Константин, скажите мне правду. Она увидела, как его бледные щеки залила краска.
– Ведь я больше не ребенок. Она ждала.
– Вы не можете сделать мне хуже, если расскажете, что произошло. Пожалуйста.
– Прямо сейчас? – спросил он.
– Я ждала десять лет, – ответила она, и голос ее дрогнул. – Я больше не могу. Поймите, я больше не могу.
Глаза его сузились от знакомого Мадлен отвращения, но потом потеплели от жалости к ней. А потом он рассказал ей. Ту же самую историю, которую она слышала от Эмили – хотя он рассказывал иначе, его голос был бережным и дрожал иногда, когда он пытался преуменьшить преступление отца.
– Мы оба виноваты, – говорил он. – Мы оба были пьяны – я был жутко, чудовищно пьян. Но наркотики… эти проклятые наркотики, которые принял Александр – они довели его до безумия и уничтожили его достоинство. Он не понимал, что делает.
– Продолжайте, – сказала Мадлен, горло ее сдавило.
– Твой отец заплатил за свои грехи – за слабость и безрассудство – в тысячу раз более дорогой ценой. Той ночью, Магги. Но я никогда не переставал проклинать себя за свою роль в этой истории.
– Но вы не били женщину, – прошептала с несчастным видом Мадлен. – Вы не пытались ее убить.
– Нет, но все равно мне есть за что себя проклинать. – Внезапно лицо Зелеева исказилось от боли воспоминаний. – Если б я не приехал в Цюрих в тот день, если б я, как безмозглый мальчишка, не напился так по-свински, чтоб купить шлюху… если б я не потащил женатого мужчину неизвестно куда на ужин – ваши отец и мать по-прежнему были бы вместе, пусть не очень счастливы, но вместе, и ты бы жила дома, в уюте – где тебе и должно жить.
– Вы думаете, мне важен комфорт?
– Нет, – его голос звучал горько. – Но это важно мне.
Они встречались так часто, как только было возможно. Зелеев вскоре должен был снова уехать из Парижа. Иногда Мадлен чувствовала, что эти встречи были самой большой радостью, какую только она испытывала с тех пор, как видела его в последний раз в Давосе. Но в другие разы они отчаянно спорили – Константин был твердо убежден, что она занимается не своим делом – роль горничной ей совсем не подходит, и она зарывает в землю богом данный ей талант.
– Тебе надо брать уроки пения, – не уставал он ей повторять. – Никакого драянья полов! Такое самоуничижение хорошо в романах – но не в реальной жизни.
– Но вы ведь обожаете свои драгоценные романы, – дразнила его Мадлен, памятуя о том, что сказал ей когда-то Зелеев: он никогда не ездил куда-либо без своих любимых «Анны Карениной» и «Отверженных».
– Да, я счастлив вновь и вновь проливать слезы над страданиями Фантин и бедной Анны, – отрезал он. – Но у меня нет никакого желания видеть и слезинку в глазах тех немногих людей, которых я люблю.
Они обнялись – Мадлен была глубоко тронута его заботой о ней, хотя его гнев и забавлял ее, что немало расстраивало Зелеева. Она познакомила его с Люссаками, надеясь, что встреча с ними еще больше поднимет ему настроение. Но он сказал потом только, что был бы рад, если б Габриэль и Эдуард Люссак были ее друзьями. Но они – ее работодатели, добавил он, и, значит, ошибочно считают, что они выше ее. Он также встретился с Ноем Леви и был очень рад, когда Хекси стала радостно лаять и носиться вокруг него, но Магги чувствовала, что он держится с Ноем отчужденно, и это ее очень расстроило.
– Я вас не понимаю, – сказала она ему позже. – Ведь Ной, в сущности, спас мне жизнь, когда я приехала в Париж. Если б не он – даже и не представляю, что б тогда могло со мной случиться.
– И я ему за это, конечно, благодарен, – ответил Зелеев. – Но тем не менее, он не для тебя, Магги.
– Мадлен, – поправила она. – И я не понимаю, что вы имеете в виду, говоря, что он – не для меня. Слава Богу, он – не мой парень.
– Не будь вульгарной.
– А вы не будьте таким сердитым – на вас это непохоже. И Вам это не идет.
Однажды Зелеев встретился с ней в ее выходной, и лицо его просто сияло от восторга.
– Какое у меня было утро, Мадлен!
– А где вы были?
– Les egouts, – сказал он ей. – Клоака.
– Но зачем?
– Конечно, ради Жана Вальжана.
– Кого?
– Героя «Отверженных» Виктора Гюго, Жана Вальжана. – Он закатил глаза. – Боже!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46