– Как же! Забудет он тебя… Ты слишком роскошна для него, чтоб о тебе забыть.
Мадлен засмеялась.
– Все до одного говорят – ты слишком красива, чтоб быть нашей горничной. Я знаю, Марк хотел приударить за тобой на той вечеринке – и только потому, что ты отогнала его, а я пригрозила переломать ему ноги, он вернулся ко мне.
Мадлен улыбнулась.
– Все-то ты знаешь. А ты уверена, что тебе всего шестнадцать?
– Шестнадцать двадцати стоят, мама говорит, – Андрэ сделала паузу. – Что ты наденешь на урок?
– Вообще-то, я еще не думала.
– Ты можешь надеть свое черное платье…
– Днем, на рю де Ром?
– Ты ведь будешь петь – ты должна выглядеть шикарно и торжественно.
– Мсье Штрассер – учитель, а не кинопродюсер, Андрэ. Я могу надеть хоть мешок – это не имеет никакого значения.
– Тогда надень свой лазурный пуловер – тот, который идет к твоим глазам.
– Антуан меня в нем уже видел.
– Ну и что? Это не имеет значения.
Мадлен отправилась в студию в следующий понедельник, надев кремовую шерстяную блузу (одолженную у Эстель) с бирюзовым шелковым шарфом (предложенным Андрэ), повязанным вокруг шеи, и черную шерстяную юбку с застежкой впереди на пуговицах (свою собственную). Она приехала на десять минут раньше и сильно дрожала.
Когда приехал Гастон Штрассер, дрожь стала даже еще сильнее.
– Мадемуазель Габриэл?
– Bonjour, мсье Штрассер.
Мадлен протянула руку в знак приветствия. Потом она немного осмелела и стала украдкой рассматривать своего учителя. Ему было далеко за сорок, а когда он снял шляпу, оказалось, что его голова была лысой, как яйцо, а сам он был неожиданно и шокирующе мускулист.
– Может, мы начнем? – он подошел к роялю, открыл крышку и сел на стул.
– Начнем? – ее голос дрогнул.
– Со слов Антуана Боннара я понял, что вы хотите петь. Он что, сказал неправду?
– Нет, конечно, нет, – испугалась Мадлен.
– Тогда пойте. Она побледнела.
– Что мне петь, мсье?
– А что вы пели Боннару?
Он заметил, что ее руки дрожат.
– Вам холодно, мадемуазель?
– Нет, мне страшно, мсье. Я боюсь.
– Меня?
– Да.
Штрессер немного смягчился.
– Боязнь сцены – обычный недуг, мадемуазель Габриэл, и поэтому так необходим некий трюк. Что вы обычно делаете, когда вам не по себе?
Мадлен улыбнулась.
– Пою.
– Alors.
Она начала, как и с Антуаном, с «J'ai deux amours». Голос ее немного дрожал при первых нотах. Но вскоре воодушевление, всегда охватывавшее ее, когда Мадлен начинала петь, словно подняло ее ввысь, и Гастон Штрассер, казалось, одобрительно поглядывал на нее из-за рояля. В отличие от Антуана, который быстро приспособился к ее индивидуальной манере пения, Штрассер аккомпанировал с безукоризненной точностью, не позволяя Мадлен задерживать ритм, когда ей этого хотелось, или использовать голос для личной интерпретации, которая отличалась бы от музыки, которую он играл и которая была так написана и опубликована.
– Continuez, – скомандовал он, когда песня была окончена, и она повиновалась. Мадлен снова запела, Штрассер то аккомпанировал ей, то вставал со стула, обходил вокруг нее и заглядывал ей в лицо своими цепкими серыми глазами.
Он остановил ее через двадцать минут.
– Я услышал достаточно, – сказал он. – Начиная с данного момента, вы будете практиковаться в гаммах, вокале и упражнениях по контролю за правильным дыханием каждое утро. Вы когда-нибудь пробовали гаммы?
– Это было несерьезно, мсье – только в школьном хоре.
– Я вас научу. Но вы должны обещать мне практиковаться.
– Но мне негде это делать, – сказала в замешательстве Мадлен. – Мои хозяева не одобрят – это будет им мешать.
– Во сколько вы встаете по утрам?
– В половине пятого.
– Тогда на будущее вам нужно вставать, по крайней мере, на полчаса раньше – чтоб вы могли выйти наружу и петь. Идите домой к своему другу или даже в метро – а если погода хорошая, можно в парк – куда угодно, лишь бы петь.
– Oui, Monsieur.
Штрассер опять внимательно посмотрел на нее.
– У вас есть ларингит, мадемуазель?
– Нет.
– А частые простуды?
Мадлен покачала головой.
– У меня хорошее здоровье, мсье.
– Тогда почему ваш голос такой хрипловатый? Вы курите?
– Совсем не курю. Он всегда был таким.
– Может, болезни детства?
– Ничего похожего, мсье.
– Но ведь невозможно иметь хрипловатый голос без всякой причины. Ваше горло когда-нибудь обследовал специалист?
– В этом не было необходимости… Я же говорю – мой голос всегда был таким, даже когда я была совсем маленькой. Он хрипловатый, но сильный.
– У меня есть уши, мадемуазель.
– Да, мсье, – быстро согласилась она.
– Если вы хотите петь, как сказал мне Боннар, тогда это желание должно быть сильнее всего остального. Важнее вашей работы, личной жизни – всего.
Какое-то мгновение Мадлен молчала, а потом собрала всю свою храбрость и спросила:
– Как вы думаете, у меня есть какой-нибудь талант, мсье Штрассер?
– Своеобразный, – ответил он, закрывая эту тему.
Когда она попыталась заплатить ему за урок, Штрассер отказался, сказав, что, во-первых, пока не за что, а во-вторых, он кое-чем лично обязан Антуану Боннару.
– Вы из Швейцарии, n'est-ce pas?
– Вы правы, мсье.
– Я родился в Вене, – сказал Штрассер. – Мы с вами оба – иностранцы.
– Я чувствую себя почти как дома в Париже, а вы, мсье?
– Ровно настолько, как и везде.
И это было все, что пугающий, лысый учитель рассказал Мадлен о себе, и стало ясно, что прослушивание подошло к концу.
– А гаммы? – спросила Мадлен, когда Штрассер надел пальто и взялся за шляпу. – Когда вы научите меня гаммам, мсье?
– В следующий раз.
– На следующей неделе? Здесь?
– Если вы хотите.
Впервые за все время прослушивания Мадлен почувствовала себя спокойнее.
– Мне бы очень хотелось, мсье.
Она была бы просто вне себя от счастья, что выдержала это трудное испытание – но Антуан не пришел, и когда Мадлен брела назад домой, она чувствовала себя сбитой с толку и одинокой больше, чем всегда.
Он пришел на следующий день, подойдя к парадной двери вместо черного входа, как было бы уместнее. В руках у него был букет из дюжины бархатно-алых роз.
Открывая дверь в своей униформе и чувствуя присутствие мсье Люссака за спиной в холле, Мадлен понимала – как горничная, она должна бы испытывать скорей замешательство, чем что-то иное, а как хорошо воспитанная молодая женщина она должна реагировать сдержанно.
– Bonjour, Мадлен, – сказал проникновенно Антуан и протянул ей розы.
Явная ее радость, глубокий вздох облегчения при появлении его, да еще и с букетом цветов, такое долгожданно-открытое проявление его чувств… все это было слишком для нее.
– Merci, – сказала она и без стеснения бросилась в его объятья, и мсье Люссак вопреки себе улыбнулся.
Этим вечером Антуан, с позволения мадам Люссак, отвел Мадлен во Флеретт. Ресторан был на углу улицы Жакоб, в веселом, очаровательном и приветливом местечке, в самом сердце Сен-Жермен-де-Пре. Он был уютно маленьким, больше похожим на bistrot chic, чем на ресторан, безыскусно и непретенциозно прелестным, как и обещало его название.
– Я так часто проходила мимо него, – восторженно сказала Мадлен. – Господи, я даже и не подозревала!
– И я тоже – что ты проходишь мимо, – Антуан смотрел на нее. – Тебе нравится?
– Да здесь просто чудесно! А владелец живет в Париже?
Антуан покачал головой.
– У него есть еще один в Провансе, и по крайней мере сейчас он предпочитает жить там. А управлять рестораном он доверил мне. И поэтому я иногда верю, что он почти мой.
– А почему бы и нет – раз ты сделал его таким процветающим?
Он пожал плечами.
– Да, вроде дела идут хорошо.
Три из дюжины столиков были уже заняты, и все новые и новые посетители заходили на обед, но Антуан нашел время, чтоб представить Мадлен своему персоналу из шести человек – Грегуару Симону, chef-de-cuisine, Патрику Гюго, его ассистенту, и Суки, их plongeuse, на кухне и Жоржу, Жан-Полю и Сильвии, работавшим непосредственно в зале.
– Мне повезло, что я нашел Грегуара – именно тогда все во Флеретт пошло по-другому, – сказал Антуан, ведя Мадлен к маленькому, отдельно стоявшему в глубине комнаты столику. – Он вырос всего в нескольких километрах от того места, где я раньше жил. Вообще мне давно хотелось, чтоб у нас была еще и нормандская кухня – это очень вкусно, да и к тому же я разбираюсь в ней лучше, чем во всякой другой… а тут как раз я познакомился с Грегуаром – и словно по волшебству, он нигде тогда не работал и согласился.
– Они выглядят счастливыми, – сказала Мадлен.
– Надеюсь, что так. Патрик и Жан-Поль живут вместе на рю де Бюси – всего в нескольких минутах ходьбы отсюда.
– А откуда Суки?
– Родилась на Сингапуре, но живет в Париже с тех пор, как ей исполнилось пять лет. В свободное время она рисует акварели, и у нее двухлетний сынишка – она приводит его сюда иногда, когда его отец не в настроении заниматься ребенком.
Жорж, один из официантов, круглолицый молодой человек с прекрасными волосами, принес меню.
– Я сам приму у нее заказ, – сказал Антуан.
– А ты тоже поешь со мной? – спросила Мадлен.
– Мне нужно работать, но я тебя обслужу сам. – Он указал ей на карточку в ее руке. – Можно я тебе кое-что рекомендую?
– Пожалуйста, выбери сам.
– Vraiment?
– Absolument.
– Ты простишь, если я тебя покину?
Мадлен откинулась на своем стуле, совершенно счастливая, глядя на Антуана в его привычной обстановке. Пусть Флеретт и не принадлежал ему, но отпечаток его вкуса и стиля лежал на всем. Он принес ей potage cressonni?re, подождал, пока она попробует, а потом налил ей в бокал белого вина.
– Это просто мускат – но превосходный. А как тебе понравился суп?
– Очень вкусно.
– Ты не возражаешь, если я опять тебя покину? – Он был заботлив.
– Конечно, оставь меня наедине с супом.
Он принес ей палтус, поджаренного омара, morilles, шампанское и взбитые сливки, она ела потихоньку и смотрела на него. Жорж и Жан-Поль, официанты, время от времени поглядывали на нее дружелюбным взглядом. Сильвия же, хорошенькая длинноволосая брюнетка, смотрела на Мадлен, как ей показалось, с подозрением и, может, даже почти враждебно. Но какое это имело значение? Ничто не могло испортить ей настроение.
– ?a va? – все время спрашивал Антуан, и Жорж предлагал ей пропустить по-нормандски маленькую рюмку кальвадоса между блюдами, но она отказывалась.
Она никогда даже и не мечтала о том, чтоб встретить такого красивого мужчину – и смотреть на него часами, словно он был прекрасным произведением искусства. Глядя на Антуана, занятого своей работой, она восхищалась его сноровкой и изяществом. Чего стоили одни только его руки, красивые, с длинными пальцами. Они были постоянно в работе: выписывали счета, открывали бутылки, расстилали свежие скатерти, раскладывали на колени салфетки, пожимали руки, брали телефонную трубку, открывали и закрывали входную дверь. Он был общительным и очаровательным, хотя и держал себя независимо с посетителями, внимательно и зорко следил за своим персоналом – казалось, он точно знал, когда нужно их по-дружески «подстегнуть», а когда дать им возможность немного расслабиться и наслаждаться своей работой и собой в этой работе. Но весь вечер, каждую свободную минуту, его глаза, эти глаза, которые она уже любила – она знала, что полюбила с той самой первой минуты, как увидела в саду Тюильри – обегали зал, чтобы остановиться с радостью, удовольствием и теплотой на ее лице.
Они были не одни до глубокой ночи. Наконец Антуан закурил свою первую сигарету, налил им обоим кальвадоса и устало опустился на стул рядом с ней.
– Раньше, чем обычно.
– Правда?
Он кивнул и немного выпил.
– Такие вот дела. Лэнчи, обеды и ужины, каждый день, кроме понедельника – а потом несколько часов отдыха перед походом на рынок с Грегуаром. Иногда он ходит один, но мне это не нравится – я люблю ходить сам.
– Я могу это понять, – сказала она мягко.
– Правда? – он улыбнулся. – Мне это нравится, но другим выносить нелегко. Нелегко иметь девушку.
Он подавил зевок.
– Ты, наверно, устал – мне нужно идти домой.
– Нет, нет, я оживу через несколько минут – как всегда.
– Но ты сказал, что тебе остается поспать лишь несколько часов.
– Но я все равно сегодня не усну, – он посмотрел ей прямо в глаза. – Мне нужно поговорить с тобой, мне нужно объяснить…
– А что нужно объяснять?
– Причину, по которой я не приходил раньше.
– Зачем? Это не нужно, – быстро проговорила Мадлен. – Ты пришел – и только это имеет значение.
Неожиданно она почувствовала какое-то беспокойство, почти страх, что он скажет ей что-то такое, что может испортить все.
– Но я хочу быть честным, – сказал Антуан. – Это очень важно для меня.
Он глубоко затянулся сигаретой, выпустил через ноздри дым.
– В последнее время у меня были отношения с одной девушкой. Ты ее видела – это Сильвия Мартин.
Темноволосая официантка с недружелюбными глазами… Мадлен молчала – она ждала и слушала.
– Мы не были влюблены друг в друга – но были любовниками. – Он помолчал. – Но я не из тех мужчин, которые любят играть – не люблю лгать. – Он пожал плечами. – Между нами все кончено. Сильвия понимает. Я знал, что все должно кончиться, когда впервые увидел тебя – в тот день перед Рождеством. Это было так важно для меня – le vrai coup de foudre. Со мной никогда такого не было.
– И со мной – тоже, – тихо сказала Мадлен.
– Я это понял.
– Да? – она покраснела. – Я никогда не была влюблена. У меня даже никогда не было парня…
У нее не было слов, и ее румянец стал еще гуще. Она казалась такой наивной и неопытной. Ей хотелось быть искренней и правдивой – но она боялась показаться глупой.
– Ты уверен, что Сильвия понимает? – быстро спросила она, меняя тему.
– Не сомневаюсь, – Антуан отпил еще немного кальвадоса. – Сильвия – милая девушка, но немного властная и жесткая. Она – не такая, как ты, Мадлен. Она опытная – у нее уже было много парней. Она мне говорила, что уже знает, что к чему. Не беспокойся насчет Сильвии.
Они стали говорить прямо, открыто, изливая душу друг перед другом. Мадлен чувствовала, что пространство между ними словно исчезало, хотя соприкасались лишь их руки. Ей казалось, что мысли их сливаются, переплетаются Друг с другом, и это было новое и потрясающее ощущение. И она знала, что уже сейчас Антуан значит для нее то, что мог бы значить позже, и это чувство будет только углубляться, а не изменится или исчезнет: Мадлен обнаружила, что ей хочется рассказать ему все – о своем детстве, о своей жизни в Швейцарии, о Грюндлях и Габриэлах, о ее дедушке и Ирине, и отце, о своей матери и Стефане, и Руди. И об изгнании Александра, и о Зелееве и Eternit?. А еще она поняла с огромным облегчением и радостью, что Антуану тоже хочется знать о ней все, как и ей о нем.
– Теперь расскажи ты, – сказала она, когда закончила свой рассказ.
– Ну, тут не о чем много рассказывать – моя жизнь была обычной до тебя.
– Нет, пожалуйста, расскажи что-нибудь.
– У нас маленькая семья, – начал он. – Отца зовут Клод, а мать – Франсуазой. У меня еще есть сестра, Жаклин, на два года моложе меня.
– Но я не знаю, сколько тебе лет.
– Двадцать семь. В марте я буду на десять лет старше тебя.
– Разве это важно?
– Не для меня.
– И не для меня – тоже. – Она улыбнулась. – Продолжай рассказывать.
– У нас есть небольшой пансионат прямо на выезде из Трувиля. Пансионат Боннаров. Одно из тех чистых уютных местечек, куда туристы любят возвращаться опять и опять. Постели мягкие и теплые, мой отец – добрый и гостеприимный человек, а мама готовит самые восхитительные супы, какие только можно представить.
– Конечно, ты скучаешь по ним?
– Очень. И я скучаю по Нормандии – но не настолько, чтоб уехать из Парижа. Конечно, из-за своей семьи и их пансионата я мог бы уехать, если нужно, но думаю, этого никогда не потребуется.
– Я полюбила этот город в ту же минуту, как приехала, – сказала Мадлен. – Потом мне стало немного страшно, а потом появился Ной, и все стало хорошо.
– В Париже есть все, чего бы я хотел от города, – сказал ей Антуан. – Он смелый и дерзкий – боец за выживание. Он напоминает мне красивую женщину, влюбленную в жизнь и в ладах с самой с собой.
– Человечный город.
– Exactement, – он закурил еще сигарету. – В Париже есть все – блеск и очарование, музыка и искусство, вкусная еда и страсть.
Он приехал в 1950 году, когда ему было двадцать, не тронутый войной и влекомый жаждой путешествий. За месяц он нашел работу во Флеретт – официантом, уже через полгода стал менеджером, и погрузился в атмосферу напряженной работы, контролируемого хаоса и ублажения посетителей.
– Хотя в глубине души настоящий Антуан Боннар – сочинитель песен.
– Правда? – Мадлен была поражена. Она должна была сама понять – по тому, как он ей аккомпанировал, заинтересоваться, почему restaurateur так интересуется ее пением.
– Я написал свою первую песню – и музыку и слова, когда мне было девять лет.
Всю войну он писал язвительные песенки, высмеивающие нацистов, а когда приехал в Париж, была издана его первая песня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Мадлен засмеялась.
– Все до одного говорят – ты слишком красива, чтоб быть нашей горничной. Я знаю, Марк хотел приударить за тобой на той вечеринке – и только потому, что ты отогнала его, а я пригрозила переломать ему ноги, он вернулся ко мне.
Мадлен улыбнулась.
– Все-то ты знаешь. А ты уверена, что тебе всего шестнадцать?
– Шестнадцать двадцати стоят, мама говорит, – Андрэ сделала паузу. – Что ты наденешь на урок?
– Вообще-то, я еще не думала.
– Ты можешь надеть свое черное платье…
– Днем, на рю де Ром?
– Ты ведь будешь петь – ты должна выглядеть шикарно и торжественно.
– Мсье Штрассер – учитель, а не кинопродюсер, Андрэ. Я могу надеть хоть мешок – это не имеет никакого значения.
– Тогда надень свой лазурный пуловер – тот, который идет к твоим глазам.
– Антуан меня в нем уже видел.
– Ну и что? Это не имеет значения.
Мадлен отправилась в студию в следующий понедельник, надев кремовую шерстяную блузу (одолженную у Эстель) с бирюзовым шелковым шарфом (предложенным Андрэ), повязанным вокруг шеи, и черную шерстяную юбку с застежкой впереди на пуговицах (свою собственную). Она приехала на десять минут раньше и сильно дрожала.
Когда приехал Гастон Штрассер, дрожь стала даже еще сильнее.
– Мадемуазель Габриэл?
– Bonjour, мсье Штрассер.
Мадлен протянула руку в знак приветствия. Потом она немного осмелела и стала украдкой рассматривать своего учителя. Ему было далеко за сорок, а когда он снял шляпу, оказалось, что его голова была лысой, как яйцо, а сам он был неожиданно и шокирующе мускулист.
– Может, мы начнем? – он подошел к роялю, открыл крышку и сел на стул.
– Начнем? – ее голос дрогнул.
– Со слов Антуана Боннара я понял, что вы хотите петь. Он что, сказал неправду?
– Нет, конечно, нет, – испугалась Мадлен.
– Тогда пойте. Она побледнела.
– Что мне петь, мсье?
– А что вы пели Боннару?
Он заметил, что ее руки дрожат.
– Вам холодно, мадемуазель?
– Нет, мне страшно, мсье. Я боюсь.
– Меня?
– Да.
Штрессер немного смягчился.
– Боязнь сцены – обычный недуг, мадемуазель Габриэл, и поэтому так необходим некий трюк. Что вы обычно делаете, когда вам не по себе?
Мадлен улыбнулась.
– Пою.
– Alors.
Она начала, как и с Антуаном, с «J'ai deux amours». Голос ее немного дрожал при первых нотах. Но вскоре воодушевление, всегда охватывавшее ее, когда Мадлен начинала петь, словно подняло ее ввысь, и Гастон Штрассер, казалось, одобрительно поглядывал на нее из-за рояля. В отличие от Антуана, который быстро приспособился к ее индивидуальной манере пения, Штрассер аккомпанировал с безукоризненной точностью, не позволяя Мадлен задерживать ритм, когда ей этого хотелось, или использовать голос для личной интерпретации, которая отличалась бы от музыки, которую он играл и которая была так написана и опубликована.
– Continuez, – скомандовал он, когда песня была окончена, и она повиновалась. Мадлен снова запела, Штрассер то аккомпанировал ей, то вставал со стула, обходил вокруг нее и заглядывал ей в лицо своими цепкими серыми глазами.
Он остановил ее через двадцать минут.
– Я услышал достаточно, – сказал он. – Начиная с данного момента, вы будете практиковаться в гаммах, вокале и упражнениях по контролю за правильным дыханием каждое утро. Вы когда-нибудь пробовали гаммы?
– Это было несерьезно, мсье – только в школьном хоре.
– Я вас научу. Но вы должны обещать мне практиковаться.
– Но мне негде это делать, – сказала в замешательстве Мадлен. – Мои хозяева не одобрят – это будет им мешать.
– Во сколько вы встаете по утрам?
– В половине пятого.
– Тогда на будущее вам нужно вставать, по крайней мере, на полчаса раньше – чтоб вы могли выйти наружу и петь. Идите домой к своему другу или даже в метро – а если погода хорошая, можно в парк – куда угодно, лишь бы петь.
– Oui, Monsieur.
Штрассер опять внимательно посмотрел на нее.
– У вас есть ларингит, мадемуазель?
– Нет.
– А частые простуды?
Мадлен покачала головой.
– У меня хорошее здоровье, мсье.
– Тогда почему ваш голос такой хрипловатый? Вы курите?
– Совсем не курю. Он всегда был таким.
– Может, болезни детства?
– Ничего похожего, мсье.
– Но ведь невозможно иметь хрипловатый голос без всякой причины. Ваше горло когда-нибудь обследовал специалист?
– В этом не было необходимости… Я же говорю – мой голос всегда был таким, даже когда я была совсем маленькой. Он хрипловатый, но сильный.
– У меня есть уши, мадемуазель.
– Да, мсье, – быстро согласилась она.
– Если вы хотите петь, как сказал мне Боннар, тогда это желание должно быть сильнее всего остального. Важнее вашей работы, личной жизни – всего.
Какое-то мгновение Мадлен молчала, а потом собрала всю свою храбрость и спросила:
– Как вы думаете, у меня есть какой-нибудь талант, мсье Штрассер?
– Своеобразный, – ответил он, закрывая эту тему.
Когда она попыталась заплатить ему за урок, Штрассер отказался, сказав, что, во-первых, пока не за что, а во-вторых, он кое-чем лично обязан Антуану Боннару.
– Вы из Швейцарии, n'est-ce pas?
– Вы правы, мсье.
– Я родился в Вене, – сказал Штрассер. – Мы с вами оба – иностранцы.
– Я чувствую себя почти как дома в Париже, а вы, мсье?
– Ровно настолько, как и везде.
И это было все, что пугающий, лысый учитель рассказал Мадлен о себе, и стало ясно, что прослушивание подошло к концу.
– А гаммы? – спросила Мадлен, когда Штрассер надел пальто и взялся за шляпу. – Когда вы научите меня гаммам, мсье?
– В следующий раз.
– На следующей неделе? Здесь?
– Если вы хотите.
Впервые за все время прослушивания Мадлен почувствовала себя спокойнее.
– Мне бы очень хотелось, мсье.
Она была бы просто вне себя от счастья, что выдержала это трудное испытание – но Антуан не пришел, и когда Мадлен брела назад домой, она чувствовала себя сбитой с толку и одинокой больше, чем всегда.
Он пришел на следующий день, подойдя к парадной двери вместо черного входа, как было бы уместнее. В руках у него был букет из дюжины бархатно-алых роз.
Открывая дверь в своей униформе и чувствуя присутствие мсье Люссака за спиной в холле, Мадлен понимала – как горничная, она должна бы испытывать скорей замешательство, чем что-то иное, а как хорошо воспитанная молодая женщина она должна реагировать сдержанно.
– Bonjour, Мадлен, – сказал проникновенно Антуан и протянул ей розы.
Явная ее радость, глубокий вздох облегчения при появлении его, да еще и с букетом цветов, такое долгожданно-открытое проявление его чувств… все это было слишком для нее.
– Merci, – сказала она и без стеснения бросилась в его объятья, и мсье Люссак вопреки себе улыбнулся.
Этим вечером Антуан, с позволения мадам Люссак, отвел Мадлен во Флеретт. Ресторан был на углу улицы Жакоб, в веселом, очаровательном и приветливом местечке, в самом сердце Сен-Жермен-де-Пре. Он был уютно маленьким, больше похожим на bistrot chic, чем на ресторан, безыскусно и непретенциозно прелестным, как и обещало его название.
– Я так часто проходила мимо него, – восторженно сказала Мадлен. – Господи, я даже и не подозревала!
– И я тоже – что ты проходишь мимо, – Антуан смотрел на нее. – Тебе нравится?
– Да здесь просто чудесно! А владелец живет в Париже?
Антуан покачал головой.
– У него есть еще один в Провансе, и по крайней мере сейчас он предпочитает жить там. А управлять рестораном он доверил мне. И поэтому я иногда верю, что он почти мой.
– А почему бы и нет – раз ты сделал его таким процветающим?
Он пожал плечами.
– Да, вроде дела идут хорошо.
Три из дюжины столиков были уже заняты, и все новые и новые посетители заходили на обед, но Антуан нашел время, чтоб представить Мадлен своему персоналу из шести человек – Грегуару Симону, chef-de-cuisine, Патрику Гюго, его ассистенту, и Суки, их plongeuse, на кухне и Жоржу, Жан-Полю и Сильвии, работавшим непосредственно в зале.
– Мне повезло, что я нашел Грегуара – именно тогда все во Флеретт пошло по-другому, – сказал Антуан, ведя Мадлен к маленькому, отдельно стоявшему в глубине комнаты столику. – Он вырос всего в нескольких километрах от того места, где я раньше жил. Вообще мне давно хотелось, чтоб у нас была еще и нормандская кухня – это очень вкусно, да и к тому же я разбираюсь в ней лучше, чем во всякой другой… а тут как раз я познакомился с Грегуаром – и словно по волшебству, он нигде тогда не работал и согласился.
– Они выглядят счастливыми, – сказала Мадлен.
– Надеюсь, что так. Патрик и Жан-Поль живут вместе на рю де Бюси – всего в нескольких минутах ходьбы отсюда.
– А откуда Суки?
– Родилась на Сингапуре, но живет в Париже с тех пор, как ей исполнилось пять лет. В свободное время она рисует акварели, и у нее двухлетний сынишка – она приводит его сюда иногда, когда его отец не в настроении заниматься ребенком.
Жорж, один из официантов, круглолицый молодой человек с прекрасными волосами, принес меню.
– Я сам приму у нее заказ, – сказал Антуан.
– А ты тоже поешь со мной? – спросила Мадлен.
– Мне нужно работать, но я тебя обслужу сам. – Он указал ей на карточку в ее руке. – Можно я тебе кое-что рекомендую?
– Пожалуйста, выбери сам.
– Vraiment?
– Absolument.
– Ты простишь, если я тебя покину?
Мадлен откинулась на своем стуле, совершенно счастливая, глядя на Антуана в его привычной обстановке. Пусть Флеретт и не принадлежал ему, но отпечаток его вкуса и стиля лежал на всем. Он принес ей potage cressonni?re, подождал, пока она попробует, а потом налил ей в бокал белого вина.
– Это просто мускат – но превосходный. А как тебе понравился суп?
– Очень вкусно.
– Ты не возражаешь, если я опять тебя покину? – Он был заботлив.
– Конечно, оставь меня наедине с супом.
Он принес ей палтус, поджаренного омара, morilles, шампанское и взбитые сливки, она ела потихоньку и смотрела на него. Жорж и Жан-Поль, официанты, время от времени поглядывали на нее дружелюбным взглядом. Сильвия же, хорошенькая длинноволосая брюнетка, смотрела на Мадлен, как ей показалось, с подозрением и, может, даже почти враждебно. Но какое это имело значение? Ничто не могло испортить ей настроение.
– ?a va? – все время спрашивал Антуан, и Жорж предлагал ей пропустить по-нормандски маленькую рюмку кальвадоса между блюдами, но она отказывалась.
Она никогда даже и не мечтала о том, чтоб встретить такого красивого мужчину – и смотреть на него часами, словно он был прекрасным произведением искусства. Глядя на Антуана, занятого своей работой, она восхищалась его сноровкой и изяществом. Чего стоили одни только его руки, красивые, с длинными пальцами. Они были постоянно в работе: выписывали счета, открывали бутылки, расстилали свежие скатерти, раскладывали на колени салфетки, пожимали руки, брали телефонную трубку, открывали и закрывали входную дверь. Он был общительным и очаровательным, хотя и держал себя независимо с посетителями, внимательно и зорко следил за своим персоналом – казалось, он точно знал, когда нужно их по-дружески «подстегнуть», а когда дать им возможность немного расслабиться и наслаждаться своей работой и собой в этой работе. Но весь вечер, каждую свободную минуту, его глаза, эти глаза, которые она уже любила – она знала, что полюбила с той самой первой минуты, как увидела в саду Тюильри – обегали зал, чтобы остановиться с радостью, удовольствием и теплотой на ее лице.
Они были не одни до глубокой ночи. Наконец Антуан закурил свою первую сигарету, налил им обоим кальвадоса и устало опустился на стул рядом с ней.
– Раньше, чем обычно.
– Правда?
Он кивнул и немного выпил.
– Такие вот дела. Лэнчи, обеды и ужины, каждый день, кроме понедельника – а потом несколько часов отдыха перед походом на рынок с Грегуаром. Иногда он ходит один, но мне это не нравится – я люблю ходить сам.
– Я могу это понять, – сказала она мягко.
– Правда? – он улыбнулся. – Мне это нравится, но другим выносить нелегко. Нелегко иметь девушку.
Он подавил зевок.
– Ты, наверно, устал – мне нужно идти домой.
– Нет, нет, я оживу через несколько минут – как всегда.
– Но ты сказал, что тебе остается поспать лишь несколько часов.
– Но я все равно сегодня не усну, – он посмотрел ей прямо в глаза. – Мне нужно поговорить с тобой, мне нужно объяснить…
– А что нужно объяснять?
– Причину, по которой я не приходил раньше.
– Зачем? Это не нужно, – быстро проговорила Мадлен. – Ты пришел – и только это имеет значение.
Неожиданно она почувствовала какое-то беспокойство, почти страх, что он скажет ей что-то такое, что может испортить все.
– Но я хочу быть честным, – сказал Антуан. – Это очень важно для меня.
Он глубоко затянулся сигаретой, выпустил через ноздри дым.
– В последнее время у меня были отношения с одной девушкой. Ты ее видела – это Сильвия Мартин.
Темноволосая официантка с недружелюбными глазами… Мадлен молчала – она ждала и слушала.
– Мы не были влюблены друг в друга – но были любовниками. – Он помолчал. – Но я не из тех мужчин, которые любят играть – не люблю лгать. – Он пожал плечами. – Между нами все кончено. Сильвия понимает. Я знал, что все должно кончиться, когда впервые увидел тебя – в тот день перед Рождеством. Это было так важно для меня – le vrai coup de foudre. Со мной никогда такого не было.
– И со мной – тоже, – тихо сказала Мадлен.
– Я это понял.
– Да? – она покраснела. – Я никогда не была влюблена. У меня даже никогда не было парня…
У нее не было слов, и ее румянец стал еще гуще. Она казалась такой наивной и неопытной. Ей хотелось быть искренней и правдивой – но она боялась показаться глупой.
– Ты уверен, что Сильвия понимает? – быстро спросила она, меняя тему.
– Не сомневаюсь, – Антуан отпил еще немного кальвадоса. – Сильвия – милая девушка, но немного властная и жесткая. Она – не такая, как ты, Мадлен. Она опытная – у нее уже было много парней. Она мне говорила, что уже знает, что к чему. Не беспокойся насчет Сильвии.
Они стали говорить прямо, открыто, изливая душу друг перед другом. Мадлен чувствовала, что пространство между ними словно исчезало, хотя соприкасались лишь их руки. Ей казалось, что мысли их сливаются, переплетаются Друг с другом, и это было новое и потрясающее ощущение. И она знала, что уже сейчас Антуан значит для нее то, что мог бы значить позже, и это чувство будет только углубляться, а не изменится или исчезнет: Мадлен обнаружила, что ей хочется рассказать ему все – о своем детстве, о своей жизни в Швейцарии, о Грюндлях и Габриэлах, о ее дедушке и Ирине, и отце, о своей матери и Стефане, и Руди. И об изгнании Александра, и о Зелееве и Eternit?. А еще она поняла с огромным облегчением и радостью, что Антуану тоже хочется знать о ней все, как и ей о нем.
– Теперь расскажи ты, – сказала она, когда закончила свой рассказ.
– Ну, тут не о чем много рассказывать – моя жизнь была обычной до тебя.
– Нет, пожалуйста, расскажи что-нибудь.
– У нас маленькая семья, – начал он. – Отца зовут Клод, а мать – Франсуазой. У меня еще есть сестра, Жаклин, на два года моложе меня.
– Но я не знаю, сколько тебе лет.
– Двадцать семь. В марте я буду на десять лет старше тебя.
– Разве это важно?
– Не для меня.
– И не для меня – тоже. – Она улыбнулась. – Продолжай рассказывать.
– У нас есть небольшой пансионат прямо на выезде из Трувиля. Пансионат Боннаров. Одно из тех чистых уютных местечек, куда туристы любят возвращаться опять и опять. Постели мягкие и теплые, мой отец – добрый и гостеприимный человек, а мама готовит самые восхитительные супы, какие только можно представить.
– Конечно, ты скучаешь по ним?
– Очень. И я скучаю по Нормандии – но не настолько, чтоб уехать из Парижа. Конечно, из-за своей семьи и их пансионата я мог бы уехать, если нужно, но думаю, этого никогда не потребуется.
– Я полюбила этот город в ту же минуту, как приехала, – сказала Мадлен. – Потом мне стало немного страшно, а потом появился Ной, и все стало хорошо.
– В Париже есть все, чего бы я хотел от города, – сказал ей Антуан. – Он смелый и дерзкий – боец за выживание. Он напоминает мне красивую женщину, влюбленную в жизнь и в ладах с самой с собой.
– Человечный город.
– Exactement, – он закурил еще сигарету. – В Париже есть все – блеск и очарование, музыка и искусство, вкусная еда и страсть.
Он приехал в 1950 году, когда ему было двадцать, не тронутый войной и влекомый жаждой путешествий. За месяц он нашел работу во Флеретт – официантом, уже через полгода стал менеджером, и погрузился в атмосферу напряженной работы, контролируемого хаоса и ублажения посетителей.
– Хотя в глубине души настоящий Антуан Боннар – сочинитель песен.
– Правда? – Мадлен была поражена. Она должна была сама понять – по тому, как он ей аккомпанировал, заинтересоваться, почему restaurateur так интересуется ее пением.
– Я написал свою первую песню – и музыку и слова, когда мне было девять лет.
Всю войну он писал язвительные песенки, высмеивающие нацистов, а когда приехал в Париж, была издана его первая песня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46