- саданув кулаком по столу, он резко качнулся, ножки стула с громким хрустом подломились, роняя лидера юных патриотов на декоративный асфальт. В тот же момент бдивший на балкончике амбал вскинул пистолет, выпустил пару пуль, сбивших плакат "Плюй в урну она твой друг". При этом сделал слишком резкий выпад, проломил бутафорский барьер и, роняя цветочные горшки, обрывая веревку с бельем, рухнул вниз непосредственно на распростертый среди обломков венского стула охраняемый объект. Сто двадцать кг чистого веса с высоты пяти метров! Что-то противно хрустнуло, заклокотало, ухнула в утробе амбала порвавшаяся струна. И тишина. В весеннем воздухе дворика задушевно разливались ласковые голоса: "...Дорогие москвичи, доброй ночи! Доброй ночи - вспоминайте нас..."
Альберт и Савватий молча стояли над грудой тел в черной коже. Лежавших живописно прикрывали голубые дамские панталоны и связка натуралистически заношенных носок, прикрепленных к опутавшей тела веревке деревянными прищепками. Голова стража была вывернута столь неестественно, что в переломе шейных позвонков сомневаться не приходилось. Из-под массивного тела охранника виднелись бледная скрюченная рука патриота, словно поднятая в традиционном приветствии "Хайль!" и пара развернутых по чарли-чаплински армейских ботинок. Свеклотаров напоминал цыпленка "табака", распростертого под чугунной плашкой.
- Готовы. Это проклятье Курмана,- скорбно молвил отец Савватий, сложил ладони и забормотал нечто подобающее случаю из духовной практики.
- Это урок истории. Шовинизм не пройдет! - вдохновенно изрек Альберт и огляделся, ища глазами иностранца. Де Боннара и след простыл, что можно было понять в сложившейся ситуации. Зато у киоска "Пиво-воды" появился личный секьюрити Пальцева Юран. На свободном от мыслей лице парня играл здоровый румянец, крепкие челюсти без устали молотили жвачку "Орбит".
- Убери здесь, - поморщился Альберт. - Напакостили перед самым ужином.
- Живенько организуем, - Юран подхватил за ноги тело амбала и поволок в "кулисы", не переставая жевать и двигаясь в заданном вокалом ритме. "А когда по домам вы отсюда пойдете, как же к вашим сердцам подберу я ключи? Что бы песней своей помогать вам в работе, дорогие мои москвичи..." Может, диск сменить? Здесь Витас больше подходит.
- Отставить музыку. Куда иностранец делся? - нахмурился Пальцев, восстанавливая мизансцену со столом и двумя стульями.
- Прошмыгнул на выход и сказал, что вы меня вызвали, - справившись с первым пострадавши, Юран взялся за Свеклотарова. - Будут захоронены в соответствии с ГОСТОМ. - Он хохотнул, обозначив обычное место погребения "отходов" - городскую свалку.
- Ловкий мужичек! - наконец собрался с духом Пальцев, думая о визите Шарля. А папку с документами все же оставил! К чему сей сон? - Покряхтел, пошерстил челку, обмозговывая случившееся, развязал тесемки, сосредоточился на машинописном тексте, отпечатанном под синюю копирку. Озадаченно перелистал страницы, заглянул в конец и устало вздохнул: - Похоже, шантаж.
- Зря стараются. И на старуху найдется проруха, - отрубил Федул, воспринявший иностранца сразу же с большой настороженностью.
- Ты вот что, батюшка, просмотри бумаги внимательно. Здесь, кажется, по твоей части. Следи за текстом, возможна шифровка. Завтра доложишь. Пальцев пододвинул папку своему немногословному собеседнику. Только к себе не ходи. Здесь ночуй, на верху все свободно.
- А с ужином как?
- В самый раз попоститься. А меня, уж извини, ждет встреча с прекрасным, - Пальцев сорвал с "клумбы" желтую астру и вдел ее в петлицу тысячедолларового пиджака.
Глава 4
В маленьком, но чрезвычайно комфортабельном номере клубных апартаментов, отец Савватий на скорую руку перекусил экзотическими фруктами и уселся за письменный стол. Зажег солидную настольную лампу, выложил на зеленое сукно стопку листов из ветхой папки и в недоумении переворошил их. Документами тут и не пахло. Машинописным образом, даже не на компьютере, был не слишком профессионально набран текст, который, скорее, относился к художественному, чем к деловому жанру. Повествование смахивало на роман из дореволюционной жизни, в котором действовал какой-то оперный тенор, его раскрасавица дочка и боевитый ухажер - артиллерийский офицер. Тенор пел, ухажер ухаживал, а между тем надвигалась гражданская война и на Россию пер немец.
Все больше озадачиваясь, Федул тщательно осмотрел картонную папку, надорвал для изучения угол, проверил бумагу на свет и решил, что имеет дело либо с очень изощренной шифровкой, либо с наглым надувательством. Размышляя и откусывая сочную грушу, отец Савватий еще раз пролистал страницы и споткнулся на вопросе, который его заинтересовал.
"...Кто ты и зачем? Что, задумался? Не поймешь, как не тщись. Измучившись сомнениями, ты успокоишь себя присказкой: время покажет, время рассудит. Время все расставит по своим местам, объяснит, кто прав, виноват, кто друзья, кто враги. А главное - оно определит, но потом, уже после того, как можно что-либо исправить, кто ты есть сам и как провел на земле отведенный тебе срок...
Так думал преподобный отец Георгий дождливой мартовской ночью 1930 года. Хотя полагалось ему и по натуре и по званию вывести совсем другую формулировку - Бог поймет, Бог и рассудит. Не справлялся, видать, с осмыслением бурного бытия слабый человеческий разум. И вера, выходит тоже, не справлялась?
Сторожка, служившая обиталищем отца Георгия, находилась в цокольном этаже громадного, темного и пустого Храма. Как ни крепил отец Георгий свой дух молитвой, как ни повторял себе, что даже в богооставленной стране не может опустеть дом Господен, не должны впустить мрак его своды, страх не отступал, а сомнения одолевали с бесовской яростью. И наступали, давили стены коморки, а в горле, тесня дыхание, застревал крик. Тогда со свечей в руке он обходил Храм - пустой, гулкий, смотрел, как метался по ликам святых бледный свет, вдыхал запах сырости и тления, вытеснивший благовоние ладана и восклицал:
- Спаси, о Господи, от сомнений, милостию своею вразуми, подскажи, что должно исполнить мне во благо твое, какое дерзновение свершить, какую муку принять? Не наказывай неведением верного раба своего. Не отступись, не оставь!
И чудился ему далекий, с высоты купольных сводов идущий голос: "Верь в мудрость мою и силу и светлый замысел мой. Живи как живешь, твори, что творишь, ибо такова воля моя."
А что, что творить-то? Как уберечь от поругания Храм, когда сгинули от рук нехристей защитники его, а слабые духом отступились? Ни дров, что бы согреть, ни электричества, чтобы осветить, ни денег, чтобы пресечь разруху. Нищий Храм, заброшенный, пропадающий. Возвышается исполином во всем своем могучем великолепии - забытый, оставленный. Лишь птицы по-прежнему галдят на куполах и звонницах, как перед праздником. Только молчат колокола, наглухо закрыты резные дубовые двери. Холоден и страшен поселившийся под сводами мрак.
Что стряслось с Россией: с соизволения ли Господа завладели ею ироды в человеческом облике? А вся кровь, все муки Россию полонившие, ниспосланы ли Отцом Всевышним? Ой, нет! Ой, нет! Осилил видать сатана Всемилостивейшего и идет промеж ними битва смертная...
От сих крамольных мыслей жидкие волосы на мелкой голове отца Георгия шевелились, топорщилась метелкой скудная борода и жестокий кашель сотрясал узкую грудь, перевязанную поверх рясы и овечьей кацавейки бурым бабьим платком. Затворялся тогда он в своей келье, ставил на стол тонкую свечу и открывал Евангелие. А потом, проверяя веру смирением, доставал из ящика стола стянутую блестящим скоросшивателем папку и начинал читать, тщась изо всех сил вникнуть в смысл случившегося и простить. Но не приходила к отцу Гергию понимание. И прошение не приходило.
В 1918 отделили Советы церковь от государства. Разбирайтесь, мол, сами со своим имуществом, мракобесы, изверги, лицемеры, разум сограждан ложью затуманивающие. Наше дело сторона. Хорошо, если б так. Так ведь не дали большевики церкви покоя. С мая 1920 пошли аресты священнослужителей, коим предъявлено было обвинение в противогосударственной деятельности. И оказались под судом больше ста священников, среди них - почти все служители Храма. Стало ясно, что нужна комиссарам полная власть над людскими душами и делить они ее ни с кем не намерены. А значит, станут изводить церковь до последнего конца.
Издали коммунисты декрет об изъятии церковных ценностей, дозволяющий государству грабить Храм. Зачастили сюда начальники всякие, составляя протоколы и описи. Говорили начальники так: страна голодает, бедствует, измученная войной и разрухой, а ризница Храма завалена ценностями, хитрыми попами от народа припрятанными.
Заворожила из ризница. Статуи и подсвечники, лари и книги в переплетах серебряных, словно в царской сокровищнице. Так и сверкают, так и переливаются в зыбком свете оплывших свечей оклады икон, каменьями осыпанные, прельщает великолепием увесистая, изукрашенная драгоценно церковная утварь, манят глаз медали массивные старинной чеканки. Золотая вот - толщенная, больше ладони! С одной стороны изображено Око Всевидящее и написано "Не нам, не нам, а имени Твоему". На другой отчеканен фасад Храма и означено: "Завещал Александр I, начал исполнять Николай II". Эта медаль в честь закладки Храма выпущена. А есть и в честь окончания строительства. На одной стороне Ополченский крест 1812 года. На оборотной - Храм с надписью вокруг его: "Храм во имя Христа Спасителя в Москве. Заложен 1839 года, окончен 1881 года".
Ясно помнил отец Георгий визит в ризницу новых хозяев России, свое заблуждение тогдашнее забыть не мог. Ведь сразу понял по жадному блеску в глазах замухрышного комиссарика, по спокойной ухмылке начальника сытого, сквозь очки по стенам ризницы зыркающего, что не смягчит души этих людей Божьим словом, а унять себя не мог - про Храм, про доблести его, про памятный для русских людей смысл возведения святыни рассказывал. И надежду в душе лелеял.
- Над украшениями сиими, внимание ваше обратившими, большие мастера трудились. И многие - приносили в дар. Рамки для икон, подсвечники, люстры, канделябры, кресты решетки и поручни, а так же фонари на крыльцах, внутренние двери, шатер над иконостасом исполняли на фабриках Коротова, Хлебникова и Шопена. Сорок выносных образов, шесть серебряных хоругвей сделаны лучшими Московскими мастерами. Полный вес утвари, состоящей из ста семнадцати вещей, превышает семьсот восемнадцать фунтов... А медали - дело особое...- Отец Георгий перевел дух и понял, что не слушали его расхаживающие по ризнице товарищи. Очкастый начальник подержал на ладони юбилейную царскую награду, прикинул вес, поморщился. Мешал ему речами ходивший по пятам поп. Талдычил все про дух российский, на святыни напирал, свою линию гнул - на Бога, мол, надеяться надо, молитвами в испытаниях утешаться. Это в голоде, в холоде, да в разрухе! Скрипнул зубами инспектор, брань сдержал, хмуро уточнил:
- Семьсот восемнадцать фунтов серебра, стало быть, тут укрываете? Н-да-а... - И кивнул помощникам: - Оформить протокол изъятия предметов культа на переплавку.
Мертвые срама не имут. А они были мертвыми. Мертворожденная власть, сатанинский ублюдок во чреве злобы и невежества зачатый.
Прослышав про изъятие, попытались верующие спасти от переплавки особо ценные предметы. Собрали пол пуда серебра. И блюда подсеврюжные аршинные тут были, чаши да кубки памятные, и столовые приборы увесистые и колечки тоненькие, и медальончики простенькие с рамочкой под образок. Представили сии пожертвования комиссару. Перетряс тот собранные в ларях вещи, брезгливо повел плечами:
- Это вы побирушкам, надо полагать, старье выкинули? Государство не побирается! Оно экспроприирует собственность, обманом нажитую на народном невежестве. То есть - забирает свое. Ясно, гражданин поп, выражаюсь?
Он шагнул в ризницу, где громоздились подлежащие конфискации ценности и дал знак:
- Выносить!
А вскоре вернулись комиссары за собранным верующими серебром. Не побрезговали. Теперь они и вовсе не церемонились, изрекая с боевитым запалом:
- Храм не нужен строителям светлого справедливого будущего и должен освободить место! - такие вот разговоры теперь велись. Да мало ли что вопят в немощи своей душевной нехристи? Пугают.
"Не посягнут они на главный Храм России. Не возьмут грех на душу, устрашатся. - Уговаривал себя отец Георгий, сгорбившись над сатанинскими бумагами. - Не допустит Всевышний гнусного поругания!" - произнес он в темноту грозным голосом. Но не вышел клич. Просипело больное горло петухом, зашмыгал вспухший на холоде нос, скатилась в бороденку горючая слеза.
Торчащие из обрезанных рукавиц пальцы озябли, не гнулись, расплывались слова в декретах. Завывал за окном ветер, чадила оплывшая свеча и чем слабее становилось ее пламя, тем смелее входили в коморку и хозяйничали в ней опасные зарницы и тени. Стало казаться отцу Георгию, что нет уже Храма, что еле держат низкие своды скорбные обломки и скоро погребут его здесь те, кто хозяйничают и шумят в мартовской ночи на том берегу реки.
А шумела, полыхала кострами и прожекторами у самой Москва реки огромная, суетливая стройка. Два года рычали и рыли землю сильные машины. Вначале разгромили и смяли в кроху слободу Верхние Садовники, после стали копать в глубь, засыпая землей кладбище при церкви Николая Чудотворца у Берсеневской решетки. Крестился отец Георгий, сухо покашливал и упрямо думал. Но чем больше думал, тем меньше понимал. Лучше бы и вовсе не видеть творящегося окрест, не знать ненужного, полагаясь на скрепленное верой чувство. Чувство же говорило: кощунствуют, святотатствуют суетящиеся на том берегу люди, за что законную кару примут. А разум ехидно оспаривал: отрекаются бедолаги от ветхого нищенского прошлого, строят новую, лучшую жизнь. Дом себе хороший ставят, ведь не может быть свободен и силен духом тот, кто обретается в лишениях и унизительных бедствиях. Так объяснил отцу Георгию стройку его странный ночной гость.
Впервые гость забрел на огонек, когда в котловане забивали сваи. Грохот и жар от костров стоял адский. Сильное смятение охватило отца Георгия, не сиделось ему в кладовой. То со свечой в руке обходил приделы Храма, молился, то наружу выбегал и стоял там под дождем, закинув клинышек бороды. Смотрел в непроглядное небо на плывший в вышине купол Храма, на кровавые отсветы, заливавшие позолоту.
Его окликнули тихо, хрипло:
- Погреться пустишь, мил человек?
Засомневался сторож, но пришельца впустил.
- Что ж ты не испугался, что я тебе по горлу ножичком чиркну и грабить ризницу пущусь? - спросил гость после, потягивая кипяток из толстостенной глиняной кружки. Потягивал с удовольствием, а заодно и руки грел - узкие жилистые кисти - цепкие, бледные, не пролетарские.
- Ризница пуста. А я давно уже Богу доверился. Ежели он меня на такое дело поставил, стало быть, и охранить должен, - поколебавшис, отец Георгий достал банку из-под какао "Эйнем" с сушеным липовым цветом и мятным листом. Бросил щепоть в чайник. - Сахару, уж извините, не держу. - Он потуже перетянул крест на крест завязанный поверх овечьей безрукавки платок.
Раздувая ноздри крупного горбатого носа и щурясь, гость с удовольствием вдыхал аромат трав.
- Спасибо за доверие. Сахарок за мной будет.
Отец Георгий пожал плечами, но спрашивать не стал за какой такой надобностью пришел сюда ночью этот человек и зачем новый визит планирует. И так понятно - сексот.
- Я недалеко здесь в переулках проживаю с семейством, - объяснил тот озираясь исподтишка с любопытством. - Сон, знаете нейдет. Фронтовая контузия. Вот и прогуливаюсь по интересным местам.
- Стало быть, любопытствуете? Может сочувствуете, судьбой Храма озадачены?
- Многим я озадачен. Многому сочувствую, - уклонился гость от ответа, дернув уголком рта и представился: - Николай Игнатьевич. Служащий.
- Отец Георгий. Последний страж сего святого места... Н-да... Вы не смущайтесь, все как надо спрашивайте. Дознавайтесь. Раз служащий, значит и служите. Вам ведь за это ОГПУ деньги платит. Может, обыск потребуется? Так на это бумага нужна. Без нее в хранилище не пущу.
- Клясться на кресте не стану, поскольку и креста на мне нет и в целом, как заметили наверно, научному атеизму привержен. Но скажу так: не из того я ведомства, чтобы допросы и обыски устраивать, хотя многим здесь интересуюсь.
- В пределы Храма тоже не пущу, - отрубил отец Георгий. Не хотелось ему Храм в поругании и нищете кому попало показывать. Не сострадать ведь будет, торжеству своему радоваться. Из ОГПУ или из других мест, но ежели без креста - с ними заодно. На то они - атеисты - от Бога отреклись, чтобы ни жалостью, ни стыдом, ни запретами, ни святынями себя не обременять. Свободные. От совести, от души в полном освобождении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64