Дорога пустынна. Снег блестит ослепительно. Мороз щиплет нос и щеки, в лицо заглядывает не греющее, но веселое зимнее солнце.
– По такой погоде шутя дойдем, – говорят в рядах. Исчез из виду город. Сопки, снег, извилистая дорога.
Скрипит снег под валенками, скрипят мешки, трущиеся о ремни… Скрип-скрип… Скрип-скрип… Раз-два… Раз-два… Интересно, сколько пройдем сегодня? И будут ли привалы? Хорошо бы привал!
Должно быть, прошли километр или полтора, не больше. И Сергей вдруг почувствовал, что невероятно устал от тяжести амуниции, от ходьбы по снежной дороге, от испарины. Он был весь мокрый от напряжения, пот струился из-под тяжелого подшлемника. Что же это? Ведь это только начало пути. Отстанешь – позор всему батальону, а уж самому лучше помереть на месте. Он испуганно покосился на товарищей, на шедшего рядом Колю Бардина, и на всех лицах прочел то же напряжение.
– Ну как, Колька? Устал?
– Нет, – коротко, сквозь зубы, бросил Вардин.
Раз-два. Раз-два. Еще шаг. Еще шаг. Попробую считать шаги, все-таки отвлечешься. Два, три… десять… двадцать… двадцать восемь… А ноги не двигаются, каждый шаг – усилие всего тела… И сейчас он остановится или упадет, позорно собьет строй… Ну, этого не будет. Двадцать девять, тридцать, тридцать один…
Он смотрел на командира и комиссара – они шли впереди батальона, комиссар еле заметно прихрамывал. Отчего он прихрамывает? Старая рана? Ревматизм? Интересно, как чувствует себя Цибулька. Сергей оглянулся, чтобы найти в задних рядах маленького приятеля, и невольно замедлил шаг – он тотчас же спохватился, что может сбить строй, но строй не сбился, потому что и другие сразу замедлили шаг – без приказа, без всякой сговоренности, – общая потребность была так велика, что стоило одному задержаться, как все перешли на замедленный ритм.
– Бодрей! Бодрей! – закричал командир, оборачиваясь и пятясь задом перед батальоном. – Бодрей, товарищи! Перетерпеть надо, три километра пройдем – полегчает.
И они шли – два километра, три километра… Долгожданный привал. Все повалились на снег, ложились на спину, чтобы хоть немного отдохнуть от тяжести мешка и винтовки.
– А ну, ребята, песню! – сказал, подсаживаясь, комиссар. – Неужели мы позволим себе раскиснуть?
Петь не хотелось совершенно. Но выскочил вперед Цибулька, совсем маленький под мешком и скаткой, вибрирующим тенорком запел «Походную». Покрасневшее лицо его, в крупных каплях пота, играло всеми мускулами в лад песне. И не поддержать его было бы стыдно.
Спели песню. Курильщики жадно курили. Теперь бы вздремнуть на минуту… Вот только холодно на снегу… Но уже раздалась команда:
– Стано-ви-ись!
Тело протестовало: что же это, и отдохнуть не дают! Еще бы немножечко… Сила воли подняла на ноги, и по тому, как трудно было подниматься, Сергей понял, что командир прав: разморишься лежа – еще хуже станет.
В середине пути батальон повеселел. Усталость рассосалась. Раздались шутки, смех. Завели песню. Радуясь нежданному облегчению, прошли километров десять, и тогда усталость вернулась и с каждым новым шагом становилась все сильнее, все требовательнее.
– Веселее, ребята! Еще немного – и деревня.
Близость отдыха прибавила сил. Снова шли, за каждым поворотом, за каждой сопкой ожидая увидеть деревню. И наконец – поворот, а за поворотом – белая ширь Амура, а по берегу – она, полузасыпанная снегом, с уютными дымками изо всех труб.
Через десять минут после обеда все спали. В избах лежали вповалку, привалясь друг к дружке, в парном тепле, и каждый храпел во всю силу своих легких. Хозяева, забравшись на печные лежанки, с дружелюбным любопытством смотрели оттуда на своих гостей: вот это парни так парни! Вот это сон так сон!
…Забрезжило утро второго дня. Просыпаться было очень трудно.
– А ну-ка веселей! – сказал командир. – Имейте в виду, ребята: самое тяжелое в длинном походе – это второй километр и второй день. Потом пойдет как по маслу.
И действительно, второй день был тяжел. На привале комиссар скомандовал:
– Коммунисты и комсомольцы – ко мне!
Сергей сделал движение вперед и, краснея, замер на месте. Комиссар заметил, не улыбнулся, а только чуть двинул бровями, как бы говоря: «Ничего, потерпи, я о тебе помню».
Сергею стало легко на сердце от безмолвного обещания комиссара. И, вопреки усталости, он почуял в себе какие-то еще не использованные, свежие силы и даже пожалел, что сейчас привал, – он готов был немедленно идти дальше, быстрым шагом, и шел бы, шел – до самой цели.
Ночевали в большом русском селе. Батальон встретили с почетом. Сбежались девушки. В красном уголке заиграла гармонь. И где уж вспоминать про мозоли и усталость! Бойцы торопливо скидывали валенки, вытягивали из вещевых мешков сапоги, лихо разминали ноги. И часу не прошло с минуты, когда усталые люди входили в село, а уже кружились в танце пары, выскакивали в круг удалые плясуны, в перерывах звучали песни. Девушки, неуверенно вступая в мужской хор заливистыми голосами, просили приглянувшихся парней списать им на память слова песен.
В эту ночь, готовясь к завтрашнему походу, бойцы перекладывали свои вещи так, чтобы сапоги были на самом верху, под рукой, на случай танцев.
На третий день идти было легче – втянулись. Только мороз крепчал, спускаясь на землю с открытого холодного неба. На привале достали в обозе термометр: –36 градусов. Сильно мерзли носы и лбы. Все были начеку. Неслись предостережения: «Нос побелел!», «Щеку потри!» То и дело, выбегая из рядов, бойцы хватали пригоршнями снег и докрасна растирали лица. К металлическим частям винтовок было страшно прикасаться – обжигали.
Четвертый день начался сорокаградусным морозом. Привалов делали мало, чтобы не простыть, а во время коротких остановок приходилось пританцовывать на месте, – мерзли ноги. Зато вечером, на ночлеге, их ждала баня. Крестьяне охотно топили бани, приглашали бойцов попить чайку и побеседовать. Бойцы натаскали воды и парились всласть. Сергея и Цибульку зазвали к себе славные люди, осенью проводившие сына в Красную Армию. Они расспрашивали о жизни в центре, о заводах, о колхозах. Цибулька очень подробно и красноречиво рассказывал о работе машинно-тракторной станции, на которой работал до призыва, о типах тракторов, о строящихся тракторных заводах. Сергею было стыдно пользоваться наблюдениями, сделанными во время его скитаний, – ведь когда рассказываешь, невольно прихвастнешь, а хвастать было нечем. Но поговорить хотелось. И Сергей заговорил о международном положении, пересказывая и развивая речь комиссара. Его слушали внимательно, а потом хозяин стал задавать вопросы, один другого труднее, и между прочим спросил, какое теперь правительство в Румынии и как дела в Бессарабии. Сергей пробовал увильнуть от ясного ответа, но хозяин настаивал. Оказалось, он переселенец из Бессарабии, и его родные остались там. Сергей понятия не имел, что происходит в Румынии. Цибулька покраснел и шепотом признался ему, что тоже не знает. Но бойцам Красной Армии было стыдно не ответить на вопрос.
– Подождите минуточку, – сказал Цибулька, – мы для верности спросим комиссара.
Они оба пошли по избам искать комиссара, и Цибулька стал спрашивать, а Сергей смущенно топтался в сенях. Но комиссар позвал его.
– Чего же вы сами не спросили, а посылаете Цибасова? Идите, я вам объясню.
Утром командиры обходили крестьян и спрашивали, нет ли у них претензий к бойцам, и Сергей обрадовался, когда хозяин сказал:
– Да я бы таких молодцов в сыновья принял. Какие уж претензии, одна благодарность!
Так проходили дни похода. На шестой день небо замутилось, горизонт заволокло серым туманом, и в потеплевшем воздухе предвестниками бури пронеслись первые порывы ветра.
– Пурга будет.
– Пурга… пурга… пурга…
Люди еще не знали, что такое дальневосточная пурга, но слышали о ней. Сергей немного знал, но не хотел пугать товарищей. Товарищи и так притихли, вглядываясь в наплывающий серый туман. Сергей тоже вглядывался. Он вспомнил, как пурга застала его на паровозе, в пути, как дрожала машина под ударами ураганного ветра, как упирались лучи прожекторов в непроницаемое белое месиво… Идти пешком во время пурги и не потеряться, не отстать, не свалиться с ног – хватит ли сил? Он подошел к комиссару.
– Товарищ комиссар, как бы нас пурга не захватила в пути.
– Неужели Красная Армия отступит перед пургой?
– Я не к тому сказал, товарищ комиссар. Отступать мы не будем.
Комиссар с живым интересом смотрел на Сергея.
– Чувствуешь в себе силы, а? – спросил он.
И Сергей почувствовал силы. Уж кто-кто, а он не отступит.
– Подойдите к товарищу Пучкову, – сказал комиссар, – и скажите, что я направил вас для включения в комсомольское ядро.
Пучков был комсомольский организатор. Сергей явился к нему и отрапортовал по-военному.
– Ладненько, – добродушно сказал Пучков, – ядро у нас всего-навсего – Коля Вардин, Цибулька, Сидоров Яша, Липавский, Восков и я. Теперь, значит, и ты будешь. Дело такое – следи, ежели кто упадет, отстанет, из сил выбьется… Кого увидишь – подойди, помоги. Шуткой подогрей, словом – кого как. Чтобы ни одного отставшего, ни одного обмороженного.
– Хорошо, – сказал Сергей.
Пурга началась в середине дня. Как-то разом налетел, рванул ветер, закрутился крупный снег, стало темно, как вечером, и в полчаса замело дорогу. Колючий вихрь бил в лицо, налетал сбоку, со спины, на глазах заметал свежий след – и чуть упадет человек, на нем уже целая гора. В этой горячей снеговой постели можно навеки остаться.
Строй разбился – в двух шагах ничего не видно, дороги нет. Батальон растянулся цепью. Впереди шел командир, посохом прощупывая путь. В проложенные им следы ступал весь батальон. Шли с трудом: ступишь в пробитую ямину, а потом вытягивай ногу и снова заноси ее вперед, в следующую. Шли с полузакрытыми глазами, втянув голову в плечи, стараясь повернуться к ветру боком, но все-таки шли, затрачивая громадные усилия на каждый шаг.
«Но мертвые, прежде чем упасть, делали шаг вперед», – вдруг вспомнил Сергей. Откуда? Что это? Отец ли читал, или Гриша Исаков? «Но мертвые, прежде чем упасть, делали шаг вперед»… Он старался вспомнить, где он слышал эти строчки, старался так, как будто от этого зависит все. И память воскресила перед ним вечер в тайге, близкий рокот речки, костер… Как хорошо летним вечером у костра! Трещат сучья… Гриша Исаков читает стихи… Дымок от костра щекочет глаза.
Сергей упал. Костер ласково обдавал теплом… «И мертвые, прежде чем упасть, делали шаг вперед»… И вдруг вспыхнул костер – не костер, а мысль – что-то большое, важное поручено и не сделано. Очень большое. Очень важное. Что?
Он вскочил. Его подняла воля – физические силы были ни при чем. Он не комсомолец, а его включили в комсомольское ядро. «Испытаем тебя – испытания будут большие для всех». А ты падать, сукин сын?! Он пошел, вглядываясь в темнеющие перед ним спины. Вот кто-то споткнулся, упал, поднялся, пошел дальше.
Сергей догнал его.
– Давай винтовку, – сказал он и, придвинувшись вплотную, заглянул в лицо бойца: это был веселый парнишка, замечательный плясун. Сейчас он смотрел виновато, жалобно. – Ах ты, плясун! Давай винтовку.
Парень хотел, но не мог прекословить. Сергей взвалил на себя его мешок и винтовку.
– А ты как? – сконфуженно спросил плясун.
– Как видишь.
Они пошли дальше. Сергей узнал, что помочь человеку приятно, даже если помогаешь через силу.
Два дня подряд бушевала пурга. И два дня подряд батальон шел сквозь пургу без единого отставшего или обмороженного. Командир прокладывал путь, комиссар шел сзади, чтобы увидеть, если кто отстанет.
Ночевали в нанайских стойбищах.
И вот в беседе с двумя нанайскими подростками Сергей впервые услышал новости из Нового города. Он вспомнил о парне и девушке, пришедших из далекого стойбища на стройку.
– О! О! Мооми Наймука – дилектор! Кильту Дигер – шофер! – вскричали подростки, оживляясь. – Кильту каждая зима ездит на машине, нас зовет.
Сергей удивился: Мооми – директор! Какой директор? Где? Подростки рассказывали. Они были в курсе всего, что происходит в Новом городе. Да, Мооми – директор засолочного цеха вместо корейца Пака, а Пак – в тюрьме, вредитель. И еще в тюрьме Парамонов и Михайлов, бывшие кулаки, они убили Морозова.
Сергей так взволновался, что забыл о сне. Морозова убили! Старик Семен Порфирьевич оказался подручным убийцы! А Пак – вредитель, злобный враг. И это Пак сплавлял по реке дезертиров!
Сергей разбудил Цибульку и все рассказал ему.
– Ты подумай, Цибулька! Он нарочно спаивал нас и подбивал удрать!.. Ты подумай, какой подлец!
– А ты, милый, что же думал? Что во вред пролетариату, то буржуазии на пользу, – убежденно ответил Цибулька. – И тактика тут старая. Возьми, к примеру, с колхозами. Уводили крестьян из колхоза? Уводили. Скот резали? Резали. Кулацкая политика – она, брат, известная. А тебе удочку закинули – ты и клюнул.
Чем ближе подходил батальон к Новому городу, тем мучительнее волновался Сергей. Что он увидит? Кто встретит из старых друзей? Живы ли они? Узнают ли? Захотят ли узнать?..
А батальон пробивался к цели со все возраставшими трудностями. Погода была на редкость неустойчива. То пурга, то мороз, то пурга и мороз вместе, то ветер без снега, то снег без ветра, то ветер и снег вместе. Комиссар не забывал о Сергее. На десятый день похода застрял в глубоком снегу обоз. Дорогу так завалило, что только изредка попадались вешки, обозначавшие путь. Кони вязли в снегу и не могли вытащить повозки. На помощь обозу послали группу бойцов, и комиссар включил в нее Сергея. Работа была адская – грузы тащили на себе, впрягались в лямки. Расчищали сугробы – их наметало снова. Кони храпели и упирались, их ноги то разъезжались на скользком льду, то проваливались в метровый снег.
Иногда Сергею казалось, что он не сделает ни шагу больше, что он свалится на месте. Но он шел, тащил, падал, снова шел и снова тащил. Он научился отвлекать себя, чтобы меньше чувствовать утомление. Он вспоминал разные случаи из далекого детства, из жизни в Новом городе (только о своих скитаниях он не хотел помнить). Он твердил обрывки стихов, слышанных от отца или от Гриши Исакова, старался восстановить или сочинить забытые строки. Он повторял строчку до того, что слова теряли смысл, звучали странно, незнакомо, как на чужом языке. «Сочтемся славою – ведь мы свои же люди»; «Свои же люди…», «Свои же люди…», «Своиже люди, свои желюди…»
Настал двенадцатый, последний и самый трудный день похода.
Сергей слышал редкие возгласы, тяжелое дыхание людей, скрип снега под валенками, скрип трущихся ремней, визг ветра, но все это как сквозь стекло, отдаленно и невнятно: «И яблочко-песню несли на губах…» Только эти слова звучали громко и убедительно, хотя они были беззвучны. Эти слова сопровождали его уже второй день. Их не было на привалах, они исчезали на ночевке, – но как только нагруженный и построенный батальон выходил в поход и ноги возобновляли страшную борьбу с сугробами, слова возникали в мозгу, ясные и навязчивые. «И яблочко-песню…» Почему на губах? Губы, снег, яблочко… «И яблочко-песню несли на губах…» Он упал, споткнувшись. Поднялся. Пошел снова. «И яблочко-песню несли на зубах…» – не на зубах, а в зубах… Нет, что-то не то… Для рифмы – или нет, как оно называется – для размера… «И яблочко-песню несли в зубах…» Не выходит. Серый туман становился все гуще, – вечерело. Привалов давно не было, и никто не хотел их – после привала тяжелее. Метель крутила ожесточеннее, все убыстряющимся темпом. И все назойливее и быстрее звучали слова, неизвестно почему застрявшие в мозгу: «И яблочко-песню несли на губах…»
И вдруг Цибулька пропал во мгле. Было почти невозможно повернуть назад – каждый пройденный шаг был подвигом. Но Сергей все-таки повернул назад, натыкался на белых согнувшихся людей, с трудом различая их лица. Цибульки не было.
Сергей бежал, проваливаясь в снег и почти рыдая, по уже пройденному пути, обшаривая сугробы обледенелыми руками. Он был уверен, что Цибулька упал, что его занесло, что он где-то здесь, вот тут, и, может быть, уже замерз… Но вдруг он увидел Цибульку живым и неутомимым: едва видный под грузом двух мешков и винтовок, он под руку тащил спотыкающегося, обессилевшего парня. Парень был выше его на голову.
– Черт живучий!..
Сразу все стало безразлично. Сергей не стал разговаривать с ним и пошел вперед, сквозь метель, по пробитым в сугробах следам, снова одолевая уже пройденные сажени.
Стемнело. Затихла метель. По ледовому, засыпанному снегом пути шла масса людей. Масса чувствовалась по громкому дыханию, по скрипу снега, по скрипу ремней.
Сергей шагал, не открывая глаз, – все равно ничего не видно, пусть отдохнут веки. Но что это? Неужели правда?.. Он встрепенулся, остановился, напряг слух… и крикнул полным, молодым, совершенно свежим голосом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
– По такой погоде шутя дойдем, – говорят в рядах. Исчез из виду город. Сопки, снег, извилистая дорога.
Скрипит снег под валенками, скрипят мешки, трущиеся о ремни… Скрип-скрип… Скрип-скрип… Раз-два… Раз-два… Интересно, сколько пройдем сегодня? И будут ли привалы? Хорошо бы привал!
Должно быть, прошли километр или полтора, не больше. И Сергей вдруг почувствовал, что невероятно устал от тяжести амуниции, от ходьбы по снежной дороге, от испарины. Он был весь мокрый от напряжения, пот струился из-под тяжелого подшлемника. Что же это? Ведь это только начало пути. Отстанешь – позор всему батальону, а уж самому лучше помереть на месте. Он испуганно покосился на товарищей, на шедшего рядом Колю Бардина, и на всех лицах прочел то же напряжение.
– Ну как, Колька? Устал?
– Нет, – коротко, сквозь зубы, бросил Вардин.
Раз-два. Раз-два. Еще шаг. Еще шаг. Попробую считать шаги, все-таки отвлечешься. Два, три… десять… двадцать… двадцать восемь… А ноги не двигаются, каждый шаг – усилие всего тела… И сейчас он остановится или упадет, позорно собьет строй… Ну, этого не будет. Двадцать девять, тридцать, тридцать один…
Он смотрел на командира и комиссара – они шли впереди батальона, комиссар еле заметно прихрамывал. Отчего он прихрамывает? Старая рана? Ревматизм? Интересно, как чувствует себя Цибулька. Сергей оглянулся, чтобы найти в задних рядах маленького приятеля, и невольно замедлил шаг – он тотчас же спохватился, что может сбить строй, но строй не сбился, потому что и другие сразу замедлили шаг – без приказа, без всякой сговоренности, – общая потребность была так велика, что стоило одному задержаться, как все перешли на замедленный ритм.
– Бодрей! Бодрей! – закричал командир, оборачиваясь и пятясь задом перед батальоном. – Бодрей, товарищи! Перетерпеть надо, три километра пройдем – полегчает.
И они шли – два километра, три километра… Долгожданный привал. Все повалились на снег, ложились на спину, чтобы хоть немного отдохнуть от тяжести мешка и винтовки.
– А ну, ребята, песню! – сказал, подсаживаясь, комиссар. – Неужели мы позволим себе раскиснуть?
Петь не хотелось совершенно. Но выскочил вперед Цибулька, совсем маленький под мешком и скаткой, вибрирующим тенорком запел «Походную». Покрасневшее лицо его, в крупных каплях пота, играло всеми мускулами в лад песне. И не поддержать его было бы стыдно.
Спели песню. Курильщики жадно курили. Теперь бы вздремнуть на минуту… Вот только холодно на снегу… Но уже раздалась команда:
– Стано-ви-ись!
Тело протестовало: что же это, и отдохнуть не дают! Еще бы немножечко… Сила воли подняла на ноги, и по тому, как трудно было подниматься, Сергей понял, что командир прав: разморишься лежа – еще хуже станет.
В середине пути батальон повеселел. Усталость рассосалась. Раздались шутки, смех. Завели песню. Радуясь нежданному облегчению, прошли километров десять, и тогда усталость вернулась и с каждым новым шагом становилась все сильнее, все требовательнее.
– Веселее, ребята! Еще немного – и деревня.
Близость отдыха прибавила сил. Снова шли, за каждым поворотом, за каждой сопкой ожидая увидеть деревню. И наконец – поворот, а за поворотом – белая ширь Амура, а по берегу – она, полузасыпанная снегом, с уютными дымками изо всех труб.
Через десять минут после обеда все спали. В избах лежали вповалку, привалясь друг к дружке, в парном тепле, и каждый храпел во всю силу своих легких. Хозяева, забравшись на печные лежанки, с дружелюбным любопытством смотрели оттуда на своих гостей: вот это парни так парни! Вот это сон так сон!
…Забрезжило утро второго дня. Просыпаться было очень трудно.
– А ну-ка веселей! – сказал командир. – Имейте в виду, ребята: самое тяжелое в длинном походе – это второй километр и второй день. Потом пойдет как по маслу.
И действительно, второй день был тяжел. На привале комиссар скомандовал:
– Коммунисты и комсомольцы – ко мне!
Сергей сделал движение вперед и, краснея, замер на месте. Комиссар заметил, не улыбнулся, а только чуть двинул бровями, как бы говоря: «Ничего, потерпи, я о тебе помню».
Сергею стало легко на сердце от безмолвного обещания комиссара. И, вопреки усталости, он почуял в себе какие-то еще не использованные, свежие силы и даже пожалел, что сейчас привал, – он готов был немедленно идти дальше, быстрым шагом, и шел бы, шел – до самой цели.
Ночевали в большом русском селе. Батальон встретили с почетом. Сбежались девушки. В красном уголке заиграла гармонь. И где уж вспоминать про мозоли и усталость! Бойцы торопливо скидывали валенки, вытягивали из вещевых мешков сапоги, лихо разминали ноги. И часу не прошло с минуты, когда усталые люди входили в село, а уже кружились в танце пары, выскакивали в круг удалые плясуны, в перерывах звучали песни. Девушки, неуверенно вступая в мужской хор заливистыми голосами, просили приглянувшихся парней списать им на память слова песен.
В эту ночь, готовясь к завтрашнему походу, бойцы перекладывали свои вещи так, чтобы сапоги были на самом верху, под рукой, на случай танцев.
На третий день идти было легче – втянулись. Только мороз крепчал, спускаясь на землю с открытого холодного неба. На привале достали в обозе термометр: –36 градусов. Сильно мерзли носы и лбы. Все были начеку. Неслись предостережения: «Нос побелел!», «Щеку потри!» То и дело, выбегая из рядов, бойцы хватали пригоршнями снег и докрасна растирали лица. К металлическим частям винтовок было страшно прикасаться – обжигали.
Четвертый день начался сорокаградусным морозом. Привалов делали мало, чтобы не простыть, а во время коротких остановок приходилось пританцовывать на месте, – мерзли ноги. Зато вечером, на ночлеге, их ждала баня. Крестьяне охотно топили бани, приглашали бойцов попить чайку и побеседовать. Бойцы натаскали воды и парились всласть. Сергея и Цибульку зазвали к себе славные люди, осенью проводившие сына в Красную Армию. Они расспрашивали о жизни в центре, о заводах, о колхозах. Цибулька очень подробно и красноречиво рассказывал о работе машинно-тракторной станции, на которой работал до призыва, о типах тракторов, о строящихся тракторных заводах. Сергею было стыдно пользоваться наблюдениями, сделанными во время его скитаний, – ведь когда рассказываешь, невольно прихвастнешь, а хвастать было нечем. Но поговорить хотелось. И Сергей заговорил о международном положении, пересказывая и развивая речь комиссара. Его слушали внимательно, а потом хозяин стал задавать вопросы, один другого труднее, и между прочим спросил, какое теперь правительство в Румынии и как дела в Бессарабии. Сергей пробовал увильнуть от ясного ответа, но хозяин настаивал. Оказалось, он переселенец из Бессарабии, и его родные остались там. Сергей понятия не имел, что происходит в Румынии. Цибулька покраснел и шепотом признался ему, что тоже не знает. Но бойцам Красной Армии было стыдно не ответить на вопрос.
– Подождите минуточку, – сказал Цибулька, – мы для верности спросим комиссара.
Они оба пошли по избам искать комиссара, и Цибулька стал спрашивать, а Сергей смущенно топтался в сенях. Но комиссар позвал его.
– Чего же вы сами не спросили, а посылаете Цибасова? Идите, я вам объясню.
Утром командиры обходили крестьян и спрашивали, нет ли у них претензий к бойцам, и Сергей обрадовался, когда хозяин сказал:
– Да я бы таких молодцов в сыновья принял. Какие уж претензии, одна благодарность!
Так проходили дни похода. На шестой день небо замутилось, горизонт заволокло серым туманом, и в потеплевшем воздухе предвестниками бури пронеслись первые порывы ветра.
– Пурга будет.
– Пурга… пурга… пурга…
Люди еще не знали, что такое дальневосточная пурга, но слышали о ней. Сергей немного знал, но не хотел пугать товарищей. Товарищи и так притихли, вглядываясь в наплывающий серый туман. Сергей тоже вглядывался. Он вспомнил, как пурга застала его на паровозе, в пути, как дрожала машина под ударами ураганного ветра, как упирались лучи прожекторов в непроницаемое белое месиво… Идти пешком во время пурги и не потеряться, не отстать, не свалиться с ног – хватит ли сил? Он подошел к комиссару.
– Товарищ комиссар, как бы нас пурга не захватила в пути.
– Неужели Красная Армия отступит перед пургой?
– Я не к тому сказал, товарищ комиссар. Отступать мы не будем.
Комиссар с живым интересом смотрел на Сергея.
– Чувствуешь в себе силы, а? – спросил он.
И Сергей почувствовал силы. Уж кто-кто, а он не отступит.
– Подойдите к товарищу Пучкову, – сказал комиссар, – и скажите, что я направил вас для включения в комсомольское ядро.
Пучков был комсомольский организатор. Сергей явился к нему и отрапортовал по-военному.
– Ладненько, – добродушно сказал Пучков, – ядро у нас всего-навсего – Коля Вардин, Цибулька, Сидоров Яша, Липавский, Восков и я. Теперь, значит, и ты будешь. Дело такое – следи, ежели кто упадет, отстанет, из сил выбьется… Кого увидишь – подойди, помоги. Шуткой подогрей, словом – кого как. Чтобы ни одного отставшего, ни одного обмороженного.
– Хорошо, – сказал Сергей.
Пурга началась в середине дня. Как-то разом налетел, рванул ветер, закрутился крупный снег, стало темно, как вечером, и в полчаса замело дорогу. Колючий вихрь бил в лицо, налетал сбоку, со спины, на глазах заметал свежий след – и чуть упадет человек, на нем уже целая гора. В этой горячей снеговой постели можно навеки остаться.
Строй разбился – в двух шагах ничего не видно, дороги нет. Батальон растянулся цепью. Впереди шел командир, посохом прощупывая путь. В проложенные им следы ступал весь батальон. Шли с трудом: ступишь в пробитую ямину, а потом вытягивай ногу и снова заноси ее вперед, в следующую. Шли с полузакрытыми глазами, втянув голову в плечи, стараясь повернуться к ветру боком, но все-таки шли, затрачивая громадные усилия на каждый шаг.
«Но мертвые, прежде чем упасть, делали шаг вперед», – вдруг вспомнил Сергей. Откуда? Что это? Отец ли читал, или Гриша Исаков? «Но мертвые, прежде чем упасть, делали шаг вперед»… Он старался вспомнить, где он слышал эти строчки, старался так, как будто от этого зависит все. И память воскресила перед ним вечер в тайге, близкий рокот речки, костер… Как хорошо летним вечером у костра! Трещат сучья… Гриша Исаков читает стихи… Дымок от костра щекочет глаза.
Сергей упал. Костер ласково обдавал теплом… «И мертвые, прежде чем упасть, делали шаг вперед»… И вдруг вспыхнул костер – не костер, а мысль – что-то большое, важное поручено и не сделано. Очень большое. Очень важное. Что?
Он вскочил. Его подняла воля – физические силы были ни при чем. Он не комсомолец, а его включили в комсомольское ядро. «Испытаем тебя – испытания будут большие для всех». А ты падать, сукин сын?! Он пошел, вглядываясь в темнеющие перед ним спины. Вот кто-то споткнулся, упал, поднялся, пошел дальше.
Сергей догнал его.
– Давай винтовку, – сказал он и, придвинувшись вплотную, заглянул в лицо бойца: это был веселый парнишка, замечательный плясун. Сейчас он смотрел виновато, жалобно. – Ах ты, плясун! Давай винтовку.
Парень хотел, но не мог прекословить. Сергей взвалил на себя его мешок и винтовку.
– А ты как? – сконфуженно спросил плясун.
– Как видишь.
Они пошли дальше. Сергей узнал, что помочь человеку приятно, даже если помогаешь через силу.
Два дня подряд бушевала пурга. И два дня подряд батальон шел сквозь пургу без единого отставшего или обмороженного. Командир прокладывал путь, комиссар шел сзади, чтобы увидеть, если кто отстанет.
Ночевали в нанайских стойбищах.
И вот в беседе с двумя нанайскими подростками Сергей впервые услышал новости из Нового города. Он вспомнил о парне и девушке, пришедших из далекого стойбища на стройку.
– О! О! Мооми Наймука – дилектор! Кильту Дигер – шофер! – вскричали подростки, оживляясь. – Кильту каждая зима ездит на машине, нас зовет.
Сергей удивился: Мооми – директор! Какой директор? Где? Подростки рассказывали. Они были в курсе всего, что происходит в Новом городе. Да, Мооми – директор засолочного цеха вместо корейца Пака, а Пак – в тюрьме, вредитель. И еще в тюрьме Парамонов и Михайлов, бывшие кулаки, они убили Морозова.
Сергей так взволновался, что забыл о сне. Морозова убили! Старик Семен Порфирьевич оказался подручным убийцы! А Пак – вредитель, злобный враг. И это Пак сплавлял по реке дезертиров!
Сергей разбудил Цибульку и все рассказал ему.
– Ты подумай, Цибулька! Он нарочно спаивал нас и подбивал удрать!.. Ты подумай, какой подлец!
– А ты, милый, что же думал? Что во вред пролетариату, то буржуазии на пользу, – убежденно ответил Цибулька. – И тактика тут старая. Возьми, к примеру, с колхозами. Уводили крестьян из колхоза? Уводили. Скот резали? Резали. Кулацкая политика – она, брат, известная. А тебе удочку закинули – ты и клюнул.
Чем ближе подходил батальон к Новому городу, тем мучительнее волновался Сергей. Что он увидит? Кто встретит из старых друзей? Живы ли они? Узнают ли? Захотят ли узнать?..
А батальон пробивался к цели со все возраставшими трудностями. Погода была на редкость неустойчива. То пурга, то мороз, то пурга и мороз вместе, то ветер без снега, то снег без ветра, то ветер и снег вместе. Комиссар не забывал о Сергее. На десятый день похода застрял в глубоком снегу обоз. Дорогу так завалило, что только изредка попадались вешки, обозначавшие путь. Кони вязли в снегу и не могли вытащить повозки. На помощь обозу послали группу бойцов, и комиссар включил в нее Сергея. Работа была адская – грузы тащили на себе, впрягались в лямки. Расчищали сугробы – их наметало снова. Кони храпели и упирались, их ноги то разъезжались на скользком льду, то проваливались в метровый снег.
Иногда Сергею казалось, что он не сделает ни шагу больше, что он свалится на месте. Но он шел, тащил, падал, снова шел и снова тащил. Он научился отвлекать себя, чтобы меньше чувствовать утомление. Он вспоминал разные случаи из далекого детства, из жизни в Новом городе (только о своих скитаниях он не хотел помнить). Он твердил обрывки стихов, слышанных от отца или от Гриши Исакова, старался восстановить или сочинить забытые строки. Он повторял строчку до того, что слова теряли смысл, звучали странно, незнакомо, как на чужом языке. «Сочтемся славою – ведь мы свои же люди»; «Свои же люди…», «Свои же люди…», «Своиже люди, свои желюди…»
Настал двенадцатый, последний и самый трудный день похода.
Сергей слышал редкие возгласы, тяжелое дыхание людей, скрип снега под валенками, скрип трущихся ремней, визг ветра, но все это как сквозь стекло, отдаленно и невнятно: «И яблочко-песню несли на губах…» Только эти слова звучали громко и убедительно, хотя они были беззвучны. Эти слова сопровождали его уже второй день. Их не было на привалах, они исчезали на ночевке, – но как только нагруженный и построенный батальон выходил в поход и ноги возобновляли страшную борьбу с сугробами, слова возникали в мозгу, ясные и навязчивые. «И яблочко-песню…» Почему на губах? Губы, снег, яблочко… «И яблочко-песню несли на губах…» Он упал, споткнувшись. Поднялся. Пошел снова. «И яблочко-песню несли на зубах…» – не на зубах, а в зубах… Нет, что-то не то… Для рифмы – или нет, как оно называется – для размера… «И яблочко-песню несли в зубах…» Не выходит. Серый туман становился все гуще, – вечерело. Привалов давно не было, и никто не хотел их – после привала тяжелее. Метель крутила ожесточеннее, все убыстряющимся темпом. И все назойливее и быстрее звучали слова, неизвестно почему застрявшие в мозгу: «И яблочко-песню несли на губах…»
И вдруг Цибулька пропал во мгле. Было почти невозможно повернуть назад – каждый пройденный шаг был подвигом. Но Сергей все-таки повернул назад, натыкался на белых согнувшихся людей, с трудом различая их лица. Цибульки не было.
Сергей бежал, проваливаясь в снег и почти рыдая, по уже пройденному пути, обшаривая сугробы обледенелыми руками. Он был уверен, что Цибулька упал, что его занесло, что он где-то здесь, вот тут, и, может быть, уже замерз… Но вдруг он увидел Цибульку живым и неутомимым: едва видный под грузом двух мешков и винтовок, он под руку тащил спотыкающегося, обессилевшего парня. Парень был выше его на голову.
– Черт живучий!..
Сразу все стало безразлично. Сергей не стал разговаривать с ним и пошел вперед, сквозь метель, по пробитым в сугробах следам, снова одолевая уже пройденные сажени.
Стемнело. Затихла метель. По ледовому, засыпанному снегом пути шла масса людей. Масса чувствовалась по громкому дыханию, по скрипу снега, по скрипу ремней.
Сергей шагал, не открывая глаз, – все равно ничего не видно, пусть отдохнут веки. Но что это? Неужели правда?.. Он встрепенулся, остановился, напряг слух… и крикнул полным, молодым, совершенно свежим голосом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76