На пне сидел Валька Бессонов.
– Слазь! – свирепо крикнул Генька и всадил под корни свой рычаг. Рычаг вошел плотно. Генька примерился к нему руками, поплевал на ладони и нажал с такой злобной силой, что заскорузлые корни со стоном лопнули и освобожденный пень тяжело повалился набок.
Оглянувшись, Генька увидел благодарный взгляд Семы и крикнул, задыхаясь от чувства необычайной любовной дружбы:
– А ну-ка, хлопцы, навались! По три-четыре человека – пойдет.
Кое-кто присоединился к нему. Тоня обрубала верхушки деревьев, заостряла клинья, всем предлагала готовые рычаги.
Но все-таки человек пятьдесят еще болтались без дела, поджидая Вернера.
– Идет! – крикнул кто-то.
Шел Круглов, сопровождаемый Петей Голубенко и Катей Ставровой. Круглов подошел не торопясь.
– Ну, что у вас не ладится?
– Все, – сказал Валька Бессонов и отвернулся, заметив насмешливый взгляд Кати.
Тоня швырнула топор и рванулась к Круглову.
– Это стыд! – кричала она, со злобой оглядываясь на парней. – Черт знает как подбирали людей. Опозорили ведь участок! Ты понимаешь, Андрей, им подавай работу по специальности! Они не привыкли! Им не нравится болото! У них шестой разряд…
– Восьмой, – поправил Коля Платт.
Андрей оглядел комсомольцев. Среди них было немало квалифицированных рабочих. Но вот старый знакомец – Николка. Один из руководителей «пиратов»… Андрей уже знал его – деревенский парень, работал чернорабочим, землекопом… Он-то чего бузит? А вокруг него уже целая группа наиболее горластых парней.
Он подошел к Николке, взял его за плечо:
– А ты по какой специальности ждешь работы?
Николка вырвался, отвернулся, буркнул:
– Я не один… Я как все…
– Я спрашиваю, у тебя какая специальность?
Николка молчал. Тогда Андрей обернулся к Коле Платту:
– Полюбуйся! Тебя послали как пролетария, а ты что показываешь? Шкурничество развел? Работу срываешь? А ты, Бессонов, туда же? Здание еще не построили, а тебе подавай штукатурить! А если война и тебя пошлют окопы рыть, ты тоже откажешься?
– Вот это ты не смей говорить! – крикнул Валька, багровея.
– Почему же не сметь? Свою сознательность доказать надо. А тут позор на всю стройку. Ведь стыд, ребята! Послали как лучших комсомольцев. Партия рассчитывала, что мы не побоимся трудностей. А мы что же, неужели сдрейфим?
– Нет, не сдрейфим! Не ошиблась партия! – выкрикнула Тоня со слезами в голосе. Она стыдилась за товарищей и глубоко страдала. Боясь заплакать, она снова схватилась за топор.
– Отдай! – рявкнул над ее ухом Валька Бессонов и стал размашистыми ударами не подрубать, а сокрушать первое подвернувшееся дерево. Коля Платт поднял руку:
– Может быть, я и ошибся. Но ведь и сейчас есть другие работы. На берегу лежат станки. Разве нельзя пока разбирать их в сарае?
– Вздор! – снова ринувшись в бой, прервала Тоня. – Мы должны сделать другое. В три дня раскорчевать площадку! В три дня построить здание мастерских! Через неделю открыть мастерские! И тогда пожалуйте, товарищ Платт, работайте по специальности. Верно я говорю, ребята? Андрюша?
– Вот это верно, – раздался со стороны спокойный бас.
Все оглянулись на голос. В сторонке стоял плотный небритый человек в светлой кепке. Он снял кепку и стал гораздо старше – над моложавым лицом сверкнула белизна седых волос.
– Горячиться не надо, – сказал Морозов. – Эта девушка права. В этом городе вы должны сделать своими руками все. И притом в самые короткие, невиданные сроки. Вы не думайте, что я пришел вас уговаривать. Уговоры тут не нужны. Вот я вспомнил сейчас такой факт. Три года тому назад в деревне было трудно. Не хватало сил. Партия сняла с производства двадцать пять тысяч рабочих-коммунистов и послала в деревню. Заметьте, коренные горожане, пролетарии, сельского хозяйства не нюхали. И они создали образцовые колхозы. Или другой факт. Война. Кронштадт. Делегаты Десятого съезда партии шли в первых рядах на штурм Кронштадта. Они умирали и проваливались под лед. Это были передовые квалифицированные люди нашей партии. Фактов много. Нужны вам еще факты?
Коля Платт сказал:
– Ясно.
– Может случиться, – сказал Морозов, – что среди нас есть отдельные люди, которым трудности не под силу, которые боятся трудностей. Такие люди могут только повредить. Время сейчас такое, что нянчиться с ними некому. И я предлагаю: кто чувствует, что задача ему не по силам, – выходи из рядов. Без шума и споров – отправлю домой первым пароходом.
Никто не говорил, но шум по кругу все возрастал. Последние слова были заглушены ревом негодования. Клава подскочила к Морозову и закричала дрожащим голосом:
– Да нету здесь таких! Это же комсомольцы!
Через несколько минут Андрей Круглов начал запись в ударную бригаду имени Комсомола.
– Записывай меня, – вертясь около, торопил Петя Голубенко, – наша судьба такая – куда ты, туда и я.
Валька Бессонов не выдержал:
– А ну, вали ко мне, ребята! Объявляю сверхударную бригаду имени Нового города. Записывайтесь в сверхударную, непобедимую, несокрушимую!
Через пятнадцать минут все работали. Новые бригады вызывали друг друга на соревнование. Павел Петрович ходил с Морозовым, улыбаясь и смущенно поглядывая на березовые рычаги, выдиравшие из земли тяжелые корявые пни.
Валька Бессонов все так же размашисто сокрушал деревья. Неподалеку работала топором Катя. Они видели друг друга.
Катя первая крикнула в пространство:
– Развоевались, петухи!
Он крикнул в ответ не глядя:
– И зачем сюда девчонок пустили!
Катя не могла оставить за ним последнее слово:
– Обойдитесь вы без нас, мы-то без вас обойдемся!
Так они перекликались, не желая уступить, оба с упоением отдаваясь веселой перебранке под стук топоров.
Поздним вечером в лагере комсомольцы с других участков любопытствовали:
– У вас, говорят, буза какая-то была?
Но за день второй участок стал родным.
– Никакой бузы. Понятия не имею. Сплетни! – отвечали ребята единодушно.
Был заключен договор на соревнование с третьим участком. Катя собирала заметки в стенгазету. В палатках появились разные усовершенствования – гвозди для полотенец, полочки, веники. Быт налаживался. В лагере, где мелькали названия десятков городов, уже чувствовалось возникновение нового, еще безыменного города.
И в тот же вечер, у костра, Генька Калюжный как бы невзначай сообщил:
– Между прочим я видел нанайских комсомольцев.
Все заинтересовались. Нанайцы, да еще комсомольцы!
Генька подождал, чтобы ему задали вопросы, и тогда сказал вялым голосом:
– Ну где – на берегу, конечно.
– Да где же они?
– Ну где – уехали. Поговорили и уехали.
Катя Ставрова чуть не заплакала от огорчения:
– Да что же ты их не привел? Да как же ты их не задержал?
– Видали! – сказал Генька. – Люди едут по делу, а я должен их задерживать.
– Да откуда они?
– Издалека откуда-то. По Амуру километров шестьдесят, а потом вверх по горной реке еще километров двести. В тайге. Я пожелал им счастливого пути. А что я мог еще сделать? Когда люди торопятся и до дому им девять суток езды?
– Шляпа! – с чувством сказал Сема. – Приезжают комсомольцы-националы. Видят – палатки, люди, строительство. И ты не мог им сказать, что мы строим большой город, что мы все комсомольцы, что мы зовем их в гости, что мы несем в тайгу культуру лучших центров Советского Союза…
– Таки да, сказал, – флегматично ответил Генька. – Почти такими же словами. Только я не звал их в гости, я им сказал просто: бросьте трепаться, приезжайте к нам работать вы и вся нанайская молодежь.
– Вот это да! А что они?
– Они спросили, сколько стоят николаевские рубли.
– Николаевские рубли? А им зачем?
– А я знаю?
– Нет, – со вздохом заметил Сема, – ты мой лучший друг, но ты все-таки шляпа. Такой случай – и ты не мог позвать хотя бы меня!
– Но зато он принес им культуру лучших центров: «бросьте трепаться», – добавила Катя. – Они тебя не спросили, что это за чудное слово?
– Зачем же? Один парень засмеялся и сказал: «Наша не любит трепаться, наша приедет».
– Значит, они обещали приехать?
– А разве я сказал, что нет?
– Фу, с тобой невозможно разговаривать!
И с этого дня, второго дня существования нового города, его первые жители стали ждать гостей из тайги.
18
Ничто не прикрепляет к месту так сильно, как труд. Можно прожить месяцы в новом месте и чувствовать себя посторонним. Но достаточно один-два дня поработать, как вложенное усилие привязывает человека, и он уже сроднился с местом и смотрит кругом как хозяин, как участник этой жизни, как необходимая частица целого. Поваленные стволы и пеньки сами по себе неинтересны, но они возбуждают чувство гордости и удовлетворения, если вы знаете, что часть из них повалена вами, что ваш топор надрубал эти желтые срезы, что ваша мускульная сила вырвала этот корявый пень, что капельки вашего пота затерялись на его мшистой коре.
Работа на корчевке была тяжела. Но настроение на участках царило превосходное. Не было первоначальной толчеи – все бригады рассыпались по тайге и шли навстречу друг другу, перекликаясь цоканьем топоров. Вечером на видном месте вывешивали показатели бригад. Валька Бессонов вызвал на соревнование все бригады всех участков – а ну-ка, пусть кто-нибудь сумеет повалить столько деревьев, сколько повалят его молодцы! Отстающих немедленно подхватывал на «буксир». Все стремились выбиться в передовые.
Разрушая обособленность землячеств, Сема Альтшулер организовал бригаду «Интернационал», где собрались комсомольцы двенадцати национальностей. Катя Ставрова организовала девичью бригаду из самых рослых деревенских девушек и с первого дня перевыполняла нормы.
Клава и Лилька, превратившиеся в поваров, дали обязательство кормить «на убой». Из крупы и консервов они стряпали изумительно вкусные похлебки.
Они придумали новшество – разносить обед прямо по бригадам. Это было выгодно для бригад и удобно для девушек – можно было спокойно накормить всех по очереди и обойтись имеющимися тридцатью мисками.
…Накормив ближайшие бригады, Клава и Лилька приспособили палку, чтобы нести тяжелый бачок, и пошли на самый дальний участок – к бригаде Круглова.
Бачок покачивался на палке в такт шагам. За спинами позвякивали в мешках миски и ложки, и еле уловимый теплый запах хлеба вливался в запахи расцветающей тайги.
Тайга жила весной и звуками работы. Сзади, с боков, спереди раздавались размеренные удары топоров и пронзительные голоса пил. Время от времени вздымался стремительный шорох ветвей, будто пролетал ветер, – падало подрубленное дерево.
Девушки шли просекой, усеянной пеньками. Потом свернули в тайгу на стук топоров. Ветви с пахучими почками ударяли их по плечам. Все вокруг было пестро от солнечных бликов.
– А что, если бы мы шли-шли и вдруг пришли совсем не туда? И вдруг совсем не наши ребята, а какие-то незнакомые люди?
Лилька не понимала мечтаний Клавы:
– Да здесь, кроме наших, и нету никого.
Клава продолжала про себя. Конечно, все могло бы случиться… А почему бы и нет? Костер. Загорелые обветренные лица. Убитая птица жарится на вертеле. И от костра встает навстречу юноша в кожаной куртке и болотных сапогах, с веселыми и нежными глазами… «Вы кого ищете, девушка?» – спросит он, улыбаясь. «Мы искали других, – скажет она, не таясь, – но я так рада, что встретила вас…»
Ветка шлепнула ее по щеке. Клава засмеялась и остановилась. От ее неожиданного движения чуть не расплескалась похлебка.
– Осторожней, шальная! – крикнула Лилька.
– Ты смотри, какие листья, – восхищалась Клава. Пригретый солнцем куст поторопился расцвесть. На верхних ветвях зеленели распустившиеся листочки. Листочки были мягкие, клейкие, полные жизненных соков.
– И тебя срубят, бедненький, – вслух пожалела Клава.
Ее заботила судьба деревьев. Весна, расцвет жизни, а их рубят. «Мы обрубаем расцветающие ветки и бросаем в огонь. Как им больно гореть… Во времена инквизиции колдунов и безбожников жгли на кострах. Сожгли Джордано Бруно… Могла бы я умереть так, как Джордано Бруно, и не отречься, не крикнуть: „Отрекаюсь, уберите огонь!..“ Вот Гранатову прижигали руки и загоняли под ногти иголки… Если бы я попала к врагам и меня стали бы пытать, главное – молчать и не заплакать, молчать и не заплакать… Говорят, откусывают себе язык, чтобы не проговориться во время пыток…»
Клава попробовала зубами свой язык. Язык был подвижной, теплый и такой родной, что откусить его казалось невозможно.
– Сегодня мы идем – лес, а завтра одни пеньки останутся, – сказала Лилька.
Клава смотрела кругом и с гордостью и с грустью. А вдруг каждое дерево прислушивается, и дрожит, и молит: только не меня…
Клава вспомнила сказку, одну из тех сказок, что в детстве ей рассказывала бабушка. Стал мужик рубить березку – тяп да ляп! – а березка белая такая, заколдованная. И взмолилась березка: «Не руби меня, мужик, мало ли других деревьев». – «А ты что за барыня? У меня всем деревьям честь одинаковая». А березка просит: «Не руби, скажи, чего хочешь, все для тебя сделаю». Как золотая рыбка у Пушкина. И кончилось как у Пушкина. Разохотился мужик, подавай ему и дворянство, и богатство, и губернаторское звание. Рассердилась березка на мужика да на завистливую жену его и превратила их в медведей. А нанайцы, если верить Арсеньеву, считают медведя человеком. «Большой умный люди». Поговорить бы теперь с настоящим нанайцем…
Совсем рядом за кустами раздался вскрик и сразу вслед за ним – сильный шум, скрежет, шелест… И как будто сдавленный стон. Дерево? Или медведь?
Клава даже не успела испугаться, потому что тотчас увидела сквозь кусты спокойно-размеренные движения лесорубов. Тропинку перегораживала дощечка на шесте: «Участок ударной бригады Круглова имени Комсомола».
Нет, это не были незнакомые, неизвестно откуда взявшиеся охотники. Это были свои, родные комсомольцы. И Петя Голубенко рванулся навстречу, заорав на весь лес:
– Девчата! Обе-ед! Ур-ра!
И свои, родные парни окружили Клаву и Лильку, всячески стараясь услужить. Только несколько человек, в том числе Круглов, продолжали работать. Предоставив Лильке разливать похлебку, Клава залюбовалась работающими. Ей нравилось смотреть, как дрожит и кренится подрубленный ствол, как лениво отходят парни от падающего дерева, рисуясь своей ловкостью.
– Осторожнее, вы! – крикнула Клава, чтобы доставить им удовольствие.
Круглов работал в одной майке, его руки и шея успели загореть. Свободные размашистые движения подчеркивали мужественную красоту его тонкого мускулистого тела. Клаве было приятно смотреть на него. Он был самый красивый из всех. Как она не заметила раньше, что он самый красивый?
– Ударники, обедать! – позвала она.
Парни располагались с мисками на пеньках и прямо на земле. Петя Голубенко присел на пенек и тотчас подскочил, уверяя, что приклеился. На свежих срезах выступали древесные слезы.
– Дерево плачет, – сказала Клава.
Но сейчас грусти не было. Клава восхищалась победителями.
Круглов сел на пень, положив рядом с собой топор и широко расставив ноги. Он вытирал рукой вспотевший лоб. Он жадно вонзил зубы в ломоть хлеба, и Клава заметила крепкие, чистые, красивые зубы. У него была курчавая непокрытая голова. У него были веселые и нежные глаза.
– Ну и похлебка! – похвалил он, глядя на Клаву. – От такой похлебки работоспособность потеряешь.
И правда, пообедавшие развалились на земле, блаженно жмурясь и вздыхая.
– Отдохнуть надо же, – заступилась за них Клава.
– Вечером отдохнем. Мы должны, знаешь, сколько сделать? Вон до того дуба – видишь, большущий виднеется – и в обе стороны по пять метров.
Он ел быстро, с аппетитом, но от добавки отказался. «Отяжелеть боится», – с жалостью подумала Клава.
– Спасибо, девчата! – сказал он, поднимаясь, и снова поглядел на Клаву. Клава радостно улыбнулась ему.
Разомлевшие лесорубы требовали перерыва.
– Бросьте вы, лежебоки! – шутливо крикнул Круглов и пошел к своему месту. Играя топором, он с размаху ударил подвернувшуюся сосну.
Клава с удовольствием смотрела, как он размахнулся топором, но не разглядела и не поняла, что произошло потом. Она только видела, что сосна повалилась назад, слышала крик, треск сучьев, по лицу прошло дуновение ветра, да щелкнула по руке случайно отскочившая сосновая шишка.
Тотчас же заорала Лилька:
– А-а-а!
Клава бросилась к упавшему дереву. Круглов лежал в стороне от ствола, раскинув руки. Пальцы еще сжимали топор. Глаза были закрыты и губы сомкнуты.
Упав на колени, Клава провела руками по его лбу и щекам. На лбу еще держались капельки пота. Лицо было неподвижно и холодно.
– Воды, – шепотом приказала она.
И нежно приподняла его голову двумя руками. Он не шевельнулся. Черты его лица были безжизненны. Прямой нос, четкие губы, темные веки с прямыми ресницами. От ресниц падала строгая тень на побелевшие щеки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
– Слазь! – свирепо крикнул Генька и всадил под корни свой рычаг. Рычаг вошел плотно. Генька примерился к нему руками, поплевал на ладони и нажал с такой злобной силой, что заскорузлые корни со стоном лопнули и освобожденный пень тяжело повалился набок.
Оглянувшись, Генька увидел благодарный взгляд Семы и крикнул, задыхаясь от чувства необычайной любовной дружбы:
– А ну-ка, хлопцы, навались! По три-четыре человека – пойдет.
Кое-кто присоединился к нему. Тоня обрубала верхушки деревьев, заостряла клинья, всем предлагала готовые рычаги.
Но все-таки человек пятьдесят еще болтались без дела, поджидая Вернера.
– Идет! – крикнул кто-то.
Шел Круглов, сопровождаемый Петей Голубенко и Катей Ставровой. Круглов подошел не торопясь.
– Ну, что у вас не ладится?
– Все, – сказал Валька Бессонов и отвернулся, заметив насмешливый взгляд Кати.
Тоня швырнула топор и рванулась к Круглову.
– Это стыд! – кричала она, со злобой оглядываясь на парней. – Черт знает как подбирали людей. Опозорили ведь участок! Ты понимаешь, Андрей, им подавай работу по специальности! Они не привыкли! Им не нравится болото! У них шестой разряд…
– Восьмой, – поправил Коля Платт.
Андрей оглядел комсомольцев. Среди них было немало квалифицированных рабочих. Но вот старый знакомец – Николка. Один из руководителей «пиратов»… Андрей уже знал его – деревенский парень, работал чернорабочим, землекопом… Он-то чего бузит? А вокруг него уже целая группа наиболее горластых парней.
Он подошел к Николке, взял его за плечо:
– А ты по какой специальности ждешь работы?
Николка вырвался, отвернулся, буркнул:
– Я не один… Я как все…
– Я спрашиваю, у тебя какая специальность?
Николка молчал. Тогда Андрей обернулся к Коле Платту:
– Полюбуйся! Тебя послали как пролетария, а ты что показываешь? Шкурничество развел? Работу срываешь? А ты, Бессонов, туда же? Здание еще не построили, а тебе подавай штукатурить! А если война и тебя пошлют окопы рыть, ты тоже откажешься?
– Вот это ты не смей говорить! – крикнул Валька, багровея.
– Почему же не сметь? Свою сознательность доказать надо. А тут позор на всю стройку. Ведь стыд, ребята! Послали как лучших комсомольцев. Партия рассчитывала, что мы не побоимся трудностей. А мы что же, неужели сдрейфим?
– Нет, не сдрейфим! Не ошиблась партия! – выкрикнула Тоня со слезами в голосе. Она стыдилась за товарищей и глубоко страдала. Боясь заплакать, она снова схватилась за топор.
– Отдай! – рявкнул над ее ухом Валька Бессонов и стал размашистыми ударами не подрубать, а сокрушать первое подвернувшееся дерево. Коля Платт поднял руку:
– Может быть, я и ошибся. Но ведь и сейчас есть другие работы. На берегу лежат станки. Разве нельзя пока разбирать их в сарае?
– Вздор! – снова ринувшись в бой, прервала Тоня. – Мы должны сделать другое. В три дня раскорчевать площадку! В три дня построить здание мастерских! Через неделю открыть мастерские! И тогда пожалуйте, товарищ Платт, работайте по специальности. Верно я говорю, ребята? Андрюша?
– Вот это верно, – раздался со стороны спокойный бас.
Все оглянулись на голос. В сторонке стоял плотный небритый человек в светлой кепке. Он снял кепку и стал гораздо старше – над моложавым лицом сверкнула белизна седых волос.
– Горячиться не надо, – сказал Морозов. – Эта девушка права. В этом городе вы должны сделать своими руками все. И притом в самые короткие, невиданные сроки. Вы не думайте, что я пришел вас уговаривать. Уговоры тут не нужны. Вот я вспомнил сейчас такой факт. Три года тому назад в деревне было трудно. Не хватало сил. Партия сняла с производства двадцать пять тысяч рабочих-коммунистов и послала в деревню. Заметьте, коренные горожане, пролетарии, сельского хозяйства не нюхали. И они создали образцовые колхозы. Или другой факт. Война. Кронштадт. Делегаты Десятого съезда партии шли в первых рядах на штурм Кронштадта. Они умирали и проваливались под лед. Это были передовые квалифицированные люди нашей партии. Фактов много. Нужны вам еще факты?
Коля Платт сказал:
– Ясно.
– Может случиться, – сказал Морозов, – что среди нас есть отдельные люди, которым трудности не под силу, которые боятся трудностей. Такие люди могут только повредить. Время сейчас такое, что нянчиться с ними некому. И я предлагаю: кто чувствует, что задача ему не по силам, – выходи из рядов. Без шума и споров – отправлю домой первым пароходом.
Никто не говорил, но шум по кругу все возрастал. Последние слова были заглушены ревом негодования. Клава подскочила к Морозову и закричала дрожащим голосом:
– Да нету здесь таких! Это же комсомольцы!
Через несколько минут Андрей Круглов начал запись в ударную бригаду имени Комсомола.
– Записывай меня, – вертясь около, торопил Петя Голубенко, – наша судьба такая – куда ты, туда и я.
Валька Бессонов не выдержал:
– А ну, вали ко мне, ребята! Объявляю сверхударную бригаду имени Нового города. Записывайтесь в сверхударную, непобедимую, несокрушимую!
Через пятнадцать минут все работали. Новые бригады вызывали друг друга на соревнование. Павел Петрович ходил с Морозовым, улыбаясь и смущенно поглядывая на березовые рычаги, выдиравшие из земли тяжелые корявые пни.
Валька Бессонов все так же размашисто сокрушал деревья. Неподалеку работала топором Катя. Они видели друг друга.
Катя первая крикнула в пространство:
– Развоевались, петухи!
Он крикнул в ответ не глядя:
– И зачем сюда девчонок пустили!
Катя не могла оставить за ним последнее слово:
– Обойдитесь вы без нас, мы-то без вас обойдемся!
Так они перекликались, не желая уступить, оба с упоением отдаваясь веселой перебранке под стук топоров.
Поздним вечером в лагере комсомольцы с других участков любопытствовали:
– У вас, говорят, буза какая-то была?
Но за день второй участок стал родным.
– Никакой бузы. Понятия не имею. Сплетни! – отвечали ребята единодушно.
Был заключен договор на соревнование с третьим участком. Катя собирала заметки в стенгазету. В палатках появились разные усовершенствования – гвозди для полотенец, полочки, веники. Быт налаживался. В лагере, где мелькали названия десятков городов, уже чувствовалось возникновение нового, еще безыменного города.
И в тот же вечер, у костра, Генька Калюжный как бы невзначай сообщил:
– Между прочим я видел нанайских комсомольцев.
Все заинтересовались. Нанайцы, да еще комсомольцы!
Генька подождал, чтобы ему задали вопросы, и тогда сказал вялым голосом:
– Ну где – на берегу, конечно.
– Да где же они?
– Ну где – уехали. Поговорили и уехали.
Катя Ставрова чуть не заплакала от огорчения:
– Да что же ты их не привел? Да как же ты их не задержал?
– Видали! – сказал Генька. – Люди едут по делу, а я должен их задерживать.
– Да откуда они?
– Издалека откуда-то. По Амуру километров шестьдесят, а потом вверх по горной реке еще километров двести. В тайге. Я пожелал им счастливого пути. А что я мог еще сделать? Когда люди торопятся и до дому им девять суток езды?
– Шляпа! – с чувством сказал Сема. – Приезжают комсомольцы-националы. Видят – палатки, люди, строительство. И ты не мог им сказать, что мы строим большой город, что мы все комсомольцы, что мы зовем их в гости, что мы несем в тайгу культуру лучших центров Советского Союза…
– Таки да, сказал, – флегматично ответил Генька. – Почти такими же словами. Только я не звал их в гости, я им сказал просто: бросьте трепаться, приезжайте к нам работать вы и вся нанайская молодежь.
– Вот это да! А что они?
– Они спросили, сколько стоят николаевские рубли.
– Николаевские рубли? А им зачем?
– А я знаю?
– Нет, – со вздохом заметил Сема, – ты мой лучший друг, но ты все-таки шляпа. Такой случай – и ты не мог позвать хотя бы меня!
– Но зато он принес им культуру лучших центров: «бросьте трепаться», – добавила Катя. – Они тебя не спросили, что это за чудное слово?
– Зачем же? Один парень засмеялся и сказал: «Наша не любит трепаться, наша приедет».
– Значит, они обещали приехать?
– А разве я сказал, что нет?
– Фу, с тобой невозможно разговаривать!
И с этого дня, второго дня существования нового города, его первые жители стали ждать гостей из тайги.
18
Ничто не прикрепляет к месту так сильно, как труд. Можно прожить месяцы в новом месте и чувствовать себя посторонним. Но достаточно один-два дня поработать, как вложенное усилие привязывает человека, и он уже сроднился с местом и смотрит кругом как хозяин, как участник этой жизни, как необходимая частица целого. Поваленные стволы и пеньки сами по себе неинтересны, но они возбуждают чувство гордости и удовлетворения, если вы знаете, что часть из них повалена вами, что ваш топор надрубал эти желтые срезы, что ваша мускульная сила вырвала этот корявый пень, что капельки вашего пота затерялись на его мшистой коре.
Работа на корчевке была тяжела. Но настроение на участках царило превосходное. Не было первоначальной толчеи – все бригады рассыпались по тайге и шли навстречу друг другу, перекликаясь цоканьем топоров. Вечером на видном месте вывешивали показатели бригад. Валька Бессонов вызвал на соревнование все бригады всех участков – а ну-ка, пусть кто-нибудь сумеет повалить столько деревьев, сколько повалят его молодцы! Отстающих немедленно подхватывал на «буксир». Все стремились выбиться в передовые.
Разрушая обособленность землячеств, Сема Альтшулер организовал бригаду «Интернационал», где собрались комсомольцы двенадцати национальностей. Катя Ставрова организовала девичью бригаду из самых рослых деревенских девушек и с первого дня перевыполняла нормы.
Клава и Лилька, превратившиеся в поваров, дали обязательство кормить «на убой». Из крупы и консервов они стряпали изумительно вкусные похлебки.
Они придумали новшество – разносить обед прямо по бригадам. Это было выгодно для бригад и удобно для девушек – можно было спокойно накормить всех по очереди и обойтись имеющимися тридцатью мисками.
…Накормив ближайшие бригады, Клава и Лилька приспособили палку, чтобы нести тяжелый бачок, и пошли на самый дальний участок – к бригаде Круглова.
Бачок покачивался на палке в такт шагам. За спинами позвякивали в мешках миски и ложки, и еле уловимый теплый запах хлеба вливался в запахи расцветающей тайги.
Тайга жила весной и звуками работы. Сзади, с боков, спереди раздавались размеренные удары топоров и пронзительные голоса пил. Время от времени вздымался стремительный шорох ветвей, будто пролетал ветер, – падало подрубленное дерево.
Девушки шли просекой, усеянной пеньками. Потом свернули в тайгу на стук топоров. Ветви с пахучими почками ударяли их по плечам. Все вокруг было пестро от солнечных бликов.
– А что, если бы мы шли-шли и вдруг пришли совсем не туда? И вдруг совсем не наши ребята, а какие-то незнакомые люди?
Лилька не понимала мечтаний Клавы:
– Да здесь, кроме наших, и нету никого.
Клава продолжала про себя. Конечно, все могло бы случиться… А почему бы и нет? Костер. Загорелые обветренные лица. Убитая птица жарится на вертеле. И от костра встает навстречу юноша в кожаной куртке и болотных сапогах, с веселыми и нежными глазами… «Вы кого ищете, девушка?» – спросит он, улыбаясь. «Мы искали других, – скажет она, не таясь, – но я так рада, что встретила вас…»
Ветка шлепнула ее по щеке. Клава засмеялась и остановилась. От ее неожиданного движения чуть не расплескалась похлебка.
– Осторожней, шальная! – крикнула Лилька.
– Ты смотри, какие листья, – восхищалась Клава. Пригретый солнцем куст поторопился расцвесть. На верхних ветвях зеленели распустившиеся листочки. Листочки были мягкие, клейкие, полные жизненных соков.
– И тебя срубят, бедненький, – вслух пожалела Клава.
Ее заботила судьба деревьев. Весна, расцвет жизни, а их рубят. «Мы обрубаем расцветающие ветки и бросаем в огонь. Как им больно гореть… Во времена инквизиции колдунов и безбожников жгли на кострах. Сожгли Джордано Бруно… Могла бы я умереть так, как Джордано Бруно, и не отречься, не крикнуть: „Отрекаюсь, уберите огонь!..“ Вот Гранатову прижигали руки и загоняли под ногти иголки… Если бы я попала к врагам и меня стали бы пытать, главное – молчать и не заплакать, молчать и не заплакать… Говорят, откусывают себе язык, чтобы не проговориться во время пыток…»
Клава попробовала зубами свой язык. Язык был подвижной, теплый и такой родной, что откусить его казалось невозможно.
– Сегодня мы идем – лес, а завтра одни пеньки останутся, – сказала Лилька.
Клава смотрела кругом и с гордостью и с грустью. А вдруг каждое дерево прислушивается, и дрожит, и молит: только не меня…
Клава вспомнила сказку, одну из тех сказок, что в детстве ей рассказывала бабушка. Стал мужик рубить березку – тяп да ляп! – а березка белая такая, заколдованная. И взмолилась березка: «Не руби меня, мужик, мало ли других деревьев». – «А ты что за барыня? У меня всем деревьям честь одинаковая». А березка просит: «Не руби, скажи, чего хочешь, все для тебя сделаю». Как золотая рыбка у Пушкина. И кончилось как у Пушкина. Разохотился мужик, подавай ему и дворянство, и богатство, и губернаторское звание. Рассердилась березка на мужика да на завистливую жену его и превратила их в медведей. А нанайцы, если верить Арсеньеву, считают медведя человеком. «Большой умный люди». Поговорить бы теперь с настоящим нанайцем…
Совсем рядом за кустами раздался вскрик и сразу вслед за ним – сильный шум, скрежет, шелест… И как будто сдавленный стон. Дерево? Или медведь?
Клава даже не успела испугаться, потому что тотчас увидела сквозь кусты спокойно-размеренные движения лесорубов. Тропинку перегораживала дощечка на шесте: «Участок ударной бригады Круглова имени Комсомола».
Нет, это не были незнакомые, неизвестно откуда взявшиеся охотники. Это были свои, родные комсомольцы. И Петя Голубенко рванулся навстречу, заорав на весь лес:
– Девчата! Обе-ед! Ур-ра!
И свои, родные парни окружили Клаву и Лильку, всячески стараясь услужить. Только несколько человек, в том числе Круглов, продолжали работать. Предоставив Лильке разливать похлебку, Клава залюбовалась работающими. Ей нравилось смотреть, как дрожит и кренится подрубленный ствол, как лениво отходят парни от падающего дерева, рисуясь своей ловкостью.
– Осторожнее, вы! – крикнула Клава, чтобы доставить им удовольствие.
Круглов работал в одной майке, его руки и шея успели загореть. Свободные размашистые движения подчеркивали мужественную красоту его тонкого мускулистого тела. Клаве было приятно смотреть на него. Он был самый красивый из всех. Как она не заметила раньше, что он самый красивый?
– Ударники, обедать! – позвала она.
Парни располагались с мисками на пеньках и прямо на земле. Петя Голубенко присел на пенек и тотчас подскочил, уверяя, что приклеился. На свежих срезах выступали древесные слезы.
– Дерево плачет, – сказала Клава.
Но сейчас грусти не было. Клава восхищалась победителями.
Круглов сел на пень, положив рядом с собой топор и широко расставив ноги. Он вытирал рукой вспотевший лоб. Он жадно вонзил зубы в ломоть хлеба, и Клава заметила крепкие, чистые, красивые зубы. У него была курчавая непокрытая голова. У него были веселые и нежные глаза.
– Ну и похлебка! – похвалил он, глядя на Клаву. – От такой похлебки работоспособность потеряешь.
И правда, пообедавшие развалились на земле, блаженно жмурясь и вздыхая.
– Отдохнуть надо же, – заступилась за них Клава.
– Вечером отдохнем. Мы должны, знаешь, сколько сделать? Вон до того дуба – видишь, большущий виднеется – и в обе стороны по пять метров.
Он ел быстро, с аппетитом, но от добавки отказался. «Отяжелеть боится», – с жалостью подумала Клава.
– Спасибо, девчата! – сказал он, поднимаясь, и снова поглядел на Клаву. Клава радостно улыбнулась ему.
Разомлевшие лесорубы требовали перерыва.
– Бросьте вы, лежебоки! – шутливо крикнул Круглов и пошел к своему месту. Играя топором, он с размаху ударил подвернувшуюся сосну.
Клава с удовольствием смотрела, как он размахнулся топором, но не разглядела и не поняла, что произошло потом. Она только видела, что сосна повалилась назад, слышала крик, треск сучьев, по лицу прошло дуновение ветра, да щелкнула по руке случайно отскочившая сосновая шишка.
Тотчас же заорала Лилька:
– А-а-а!
Клава бросилась к упавшему дереву. Круглов лежал в стороне от ствола, раскинув руки. Пальцы еще сжимали топор. Глаза были закрыты и губы сомкнуты.
Упав на колени, Клава провела руками по его лбу и щекам. На лбу еще держались капельки пота. Лицо было неподвижно и холодно.
– Воды, – шепотом приказала она.
И нежно приподняла его голову двумя руками. Он не шевельнулся. Черты его лица были безжизненны. Прямой нос, четкие губы, темные веки с прямыми ресницами. От ресниц падала строгая тень на побелевшие щеки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76