«Опять все на колесах, а здесь ничего».
Епифанов стал учиться на шоферских курсах, с ним учился и Кильту. Епифанову казалось, что шоферам застрявших грузовиков не хватает смелости и упорства, что можно пробиться к строительству и сейчас. Коля Платт издевался над ним, злился и все свободное время катался на коньках.
Однажды, придя домой, Епифанов увидел непривычный беспорядок. Колины валенки валялись посредине комнаты, пальто было брошено на стул, а сам Коля лежал на койке, лицом в подушку.
– Колька, ты что? – окликнул Епифанов.
Коля повернулся и сел в постели. Он хотел что-то сказать, но губы его затряслись и выдавили непонятные звуки. Епифанов решил – лихорадка! – и тронул было лоб Коли, чтобы определить, есть ли жар, но Коля грубо оттолкнул его руку и с озлоблением, готовым прорваться слезами, закатал штанину и выставил ногу с небольшими бурыми пятнами.
– Сходи к врачу, лечись…
– Был!
– Ну и что?
– Мерзавец он, а не врач!
Епифанов никогда не видел Колю таким возбужденным и несдержанным. Он с любопытством разглядывал его и слушал его злые, порывистые слова.
– Я просил отпуск. Не оставаться же в этой яме! Он говорит: «Что вы, что вы, у вас легкая форма…» Так я должен ждать, чтобы форма была тяжелая?! Наплевал я на всех!..
Коля бушевал весь вечер. Он ругался, плакал, дрожащими пальцами ощупывал свои ноги, разглядывал в зеркальце здоровые розовые десны, ища на них следов болезни.
Епифанову было противно и немного жаль его. Он успокаивал Колю, как умел. Но, успокоившись, Коля сказал упрямым, тихим голосом:
– Они могут делать со мною все что угодно, но я здесь не останусь. И дурак я, что не уехал еще осенью!
Наутро Епифанов предупредил Круглова о настроениях Коли Платта. Но Коля не заставил себя вызывать – он сам подал заявление о том, что требует немедленно отпустить его для лечения и помочь в отправке до Хабаровска.
Комсомольский комитет обсуждал заявление Коли Платта больше часа. Коля Платт был таким, каким его еще никто не видал: он ругался, требовал, на глаза наворачивались слезы. Он не хотел слушать никаких доводов.
Тогда Круглов, побледнев от гнева, скинул с ноги валенок и показал Коле свою ногу в бурых цинготных пятнах.
– Ну, что? И мне вслед за тобою бежать? Комсомолец!
Тоже побледнев, Коля смотрел на бурые пятна. Потом повернулся и молча вышел.
Епифанову поручили воздействовать на Колю.
– Он просто трус, – сказал Епифанов. – Я с трусами не знаю, как и говорить.
И он с горечью подумал о белокурой девушке, полюбившей Колю. Знает ли она, что он за человек?
В последующие дни произошли события, оттеснившие дело Коли Платта.
Из тайги пришел на лыжах нанайский комсомолец Ходжеро. Он разыскал Кильту и Мооми и с ними вместе пошел к Круглову. Ходжеро рассказывал долго и сбивчиво. Он говорил о людях, которые «не хотят город», о нефти, которая будто бы отравляет рыбу, о Степане Парамонове, который говорит: «не надо ничего давать, нам город не нужен, кому нужен, пусть дает», который один мог стрелять в Круглова («нанайцы стрелять не станут, нанайцы не стреляй человека»).
– Парамонов Степан Иванович? – спросил Андронников.
– Так, так, – Степан Иванович! – обрадовался Ходжеро.
– Хозяин вашего Тараса Ильича, – объяснил Андронников. – Мы сейчас сидим с вами в его бывшем доме. Да, ему город не нужен. А где его брат?
Ходжеро не знал никакого брата.
– Есть, есть брат. Офицером был, – сказал Андронников. – После раскулачивания оба смылись в тайгу.
Он вызвал Тараса Ильича. Тарас Ильич неторопливо и злобно сообщил приметы своего бывшего хозяина.
– Так, так, – подтверждал Ходжеро.
– Жива змея! – стиснув челюсти, процедил Тарас Ильич, и лицо его налилось кровью. – Ползает еще…
Ходжеро поселился вместе с Кильту и Мооми и стал работать у Касимова на рыбной базе. Первые дни все шло хорошо, но когда после большого улова его перебросили на обработку рыбы, он наотрез отказался подчиняться Мооми.
Круглова вызвали улаживать конфликт.
– Почему нет? – спросил Андрей. – Ты не любишь Мооми?
– Мооми – женщина, – твердил Ходжеро. – Моя не могу слушать женщина. Смешно слушать женщина.
Мооми плакала и сердилась. «Ты не комсомол! – сквозь слезы кричала она. – Русски комсомол слушают, а ты плохой, ты дурак! Я тебя не возьму работать, мне дурак не надо!»
Она говорила Круглову: «Не надо Ходжеро, не возьму, я начальник цеха, не возьму!» Она побежала к Касимову: «Возьми себе Ходжеро, мне дурак не надо, не возьму!»
Пришлось перевести Ходжеро на подледный лов, под непосредственное руководство Касимова. Комсомольцам было поручено вести с Ходжеро воспитательную работу, особенно по женскому вопросу. Морозов приглашал Ходжеро к себе в гости, туда же приходили Кильту и Мооми, и Морозов рассказывал им о том о сем, искусно добивался примирения между Мооми и заупрямившимся парнем. Настал день, когда Ходжеро на собрании комсомольцев рыбной базы признался, что был неправ.
А вечером Кильту застал его в слезах. Он плакал и пел, раскачиваясь из стороны в сторону, нисколько не стыдясь своих слез.
«Богатые люди купили тебя, Урыгтэ. Твои шелковые халаты пригодились тебе только для похорон, Урыгтэ. А ты могла бы уехать со мной в город и была бы большим начальником, и русские люди слушали бы тебя, Урыгтэ…»
Кильту не мешал ему оплакивать свою подругу и преисполнился гордости – он впервые понял, что Мооми стала «большим начальником».
В тот же вечер, часом позднее, они пошли втроем к Морозову. Морозов учил их читать и писать по-русски. Этот неутомимый человек с любовной настойчивостью воспитывал трех молодых нанайцев. Он возлагал на них большие надежды, связанные с планами серьезной воспитательной работы в окрестных деревнях и стойбищах, которую предполагал развернуть с весны.
Они засиделись до полуночи. Выходя из дома дирекции, они заметили человека, быстро шарахнувшегося от крыльца в темноту. Парни не обратили на него особого внимания, но Мооми, не раздумывая, бросилась вслед за человеком.
– Погоди! – кричала она. – На минутку! Погоди!
Они смутно видели быстро удаляющуюся высокую, слегка согнутую спину, темневшую среди хлопьев падающего снега. Человек шел быстро, осторожной и мягкой охотничьей поступью.
– Погоди! Тебе говорю! Погоди! – крикнула Мооми сердито и побежала за ним. Человек тоже побежал. Кильту и Ходжеро, не понимая, что нужно Мооми, последовали за нею.
Человек бежал к сараям. Мооми уже догоняла его, когда он юркнул в узкий проход между двумя сараями. Она бросилась было за ним, но сильный удар кулаком в лицо оглушил ее.
Кильту и Ходжеро нашли ее лежащей в снегу, с разбитой губой. Она всхлипывала и бранилась. Она не дала увести себя домой, а побежала к Морозову.
– Парамонов! – сказала она еще от двери, прижимая палец к кровоточащей губе. – Парамонов ходи здесь. Недобрый человек. Пак дружил. Самар дружил. От меня бежал. Зачем бежал? Меня в лицо бил. Зачем бил? Недобрый человек, хуже Пака!
Теперь и Кильту и Ходжеро сообразили, что высокий человек со слегка согнутой спиной и мягкой поступью был знаком им.
Морозов позвонил Андронникову.
Обыскали все сараи – Парамонова не было.
Напали на лыжный след, он шел на лед и затерялся в полынье. Падающий снег заносил следы…
Выяснилось, что высокий человек появился на строительстве под вечер. Он назвался Михайловым и предъявил удостоверение уполномоченного Интегралсоюза. Он добился приема у Гранатова и вел с ним переговоры о поставках крупных партий дичи и лосиного мяса. У Гранатова на столе еще лежал подписанный ими договор. Гранатов описал внешность этого человека. Кильту, Ходжеро и Мооми утверждали, что это и есть Парамонов, брат Степана.
Тарас Ильич не видал его уже пять лет, но уверял, что помнит «ехидну» до мельчайшей черточки, и соглашался, что, по описанию Гранатова, Михайлов не кто иной, как Парамонов-младший.
Как бы то ни было, человек приходил неспроста. Если это уполномоченный Интегралсоюза, зачем он вертелся ночью у дома дирекции, зачем он бежал от Мооми, зачем ударил ее кулаком?
Мооми чувствовала себя героем. Она участвовала во всех поисках скрывавшегося человека, а когда вернулась ночевать, нашла для своих друзей только одно слово.
– Дураки! – говорила она. – Дураки!
И парни не могли возражать. А на следующий день еще одна новость облетела стройку: исчез Коля Платт. Он взял с собой лучшие валенки Епифанова, оставив старые и ботинки с коньками.
Епифанов нашел в ботинке записку: «До свидания, друг. Искать меня бесполезно. Я не желаю подыхать. Кто хочет, пусть дохнет. Извини, что взял валенки. Оставляю ботинки с коньками, они стоят дороже. Передай Круглову мой привет. Коля».
Епифанов взревел от возмущения и злости, Он прибежал к Круглову с валенками, коньками и запиской.
– Возьми все! – сказал он, бросая на пол Колино наследство. – Мне от этого гада гвоздя не нужно. И еще «До свидания!», «До свидания!» Я ему при свидании зубы выбью! Ноги выдерну! Зеленая сволочь!..
Каким образом сумел уехать Коля, осталось тайной для всех. Правда, выяснилось, что накануне Коля взял у Геннадия Калюжного лыжи, но было невероятно, чтобы один человек, да еще с тяжелым чемоданом, решился отправиться на лыжах в такой далекий путь.
19
Дальневосточный экспресс отошел от Москвы.
Лидинька отсутствующим взглядом смотрела в окна, где мелькали подмосковные дачи, сады в снежном уборе и белые поля.
Она все еще чувствовала себя немного несчастной и какой-то потерянной. И оттого, что вся жизнь изменилась в несколько дней, ощущение потерянности усиливалось.
Мать умирала тяжело, долго, сопротивляясь смерти до последнего дыхания, изводя окружающих и самое себя. За три дня до смерти ее наголо обрили. И когда Лидинька думала о матери, она вспоминала ее именно такой – с жалким сморщенным голым черепом, раздраженно хныкающей, с детскими жалобами и обостренной подозрительностью.
Лидинька осталась совершенно одна. Тетка бестолково суетилась и ревела, ей ничего нельзя было поручить. Родители Коли Платта пришли выразить сочувствие, но предложить свою помощь не догадались.
На помощь пришли совершенно чужие люди. Бывшая больная из соседней палаты, худенькая и веселая Танюша – Сюркуф Гроза Морей откуда-то узнала о смерти старухи и сразу же прибежала к Лидиньке. Она привела с собою мужа – Ивана Гавриловича, мастера судостроительного завода, степенного, сердечного и покладистого человека. Они взяли на себя все заботы по похоронам и увели Лидиньку к себе.
После похорон Лидинька никак не могла решить, что ей делать. Ей очень хотелось поехать на Дальний Восток: переменить обстановку, попасть в число героических строителей нового города. Ей хотелось к Коле… Но именно Коля смущал ее больше всех. Его письма были неопределенны. Он уже давно не просил ее приехать. За нежными и уклончивыми словами всегда чувствовалось плохое настроение. Может быть, он разлюбил ее? Может быть, он увлекся другой?
Лидинька немного отвыкла от него, но разлука и чувство вины перед ним поддерживали ее любовь. И все-таки она находила в нем противоречия, которые удивляли и огорчали ее. Его почтение к родителям возмущало ее. Ведь он презирал ее мать, ее мещанские взгляды, он и Лидиньку называл мещанкой и маменькиной дочкой. Но чем же его родители лучше? Такие сухие, педантичные, себялюбивые люди, живущие интересами своего благоустроенного дома, своей кухни и сберегательной книжки. Лидинька хорошо знала недостатки своей матери, но в матери ее пленяла широта натуры, любовь к жизни и веселью; мать сидела на своих вещах, это верно, но она никогда не жалела денег на сладости и на удовольствия, умела, вдруг заразившись весельем молодежи, пуститься в пляс или спеть старинный игривый романс. А что умели родители Коли? Они любили Лидиньку, но как они оскорбляли ее вечными расспросами о том, что она делала, где была, с кем была, как они надоедали нравоучениями. «Помни, ты невеста» в их устах звучало: «Помни, ты связана!» Лидинька избегала их сколько могла, стараясь не нарушить приличий.
После смерти матери они с неприятной настойчивостью убеждали Лидиньку переехать к ним, а главное – ничего не продавать без их ведома. Они ссылались на желание Коли. Лидинька обещала подумать, убежала и стала проводить все свободное время у Танюши – Грозы Морей.
«Ехать к Коле или не ехать?»
Она бы, наверное, решилась не скоро, если бы не Иван Гаврилович и Танюша. Однажды Иван Гаврилович сообщил, что ему предлагают двухгодичную командировку на Дальний Восток, на тот самый завод, который строит Коля Платт. Гроза Морей радостно вспыхнула и заявила: «Конечно, соглашайся, едем!» Иван Гаврилович развел руками: «Да ты на дачу с трудом собираешься, а тут в этакую даль с ребятами?» – «С ребятами, с ухватами, со всем скарбом! – ответила Танюша, лукаво поблескивая глазами. – Нам и помощи не надо. Мы с Лидинькой в два счета соберемся».
И вот они ехали – с ребятами, с ухватами, со всем скарбом. Лидинька послала Коле одну коротенькую телеграмму. «Я сама по себе, я с Танюшей, что бы ни было, я найду, где переночевать, пока не устроюсь, – думала она, – пусть он даже женился. Я комсомолка, я еду строить город». Она распродала все вещи, кроме белья и платьев.
Теперь, освобожденная от своего прошлого, в поезде, уносившем ее в незнакомый край, без малейшего представления о том, что будет с нею через десять дней, она думала о себе, о своей любви, о Коле… Она уже забыла его непонятные письма, его скучных родителей. Она помнила только хорошее: часы любви, нежные уверения, поцелуи, последнюю телеграмму… Ну, теперь она ему докажет, что она не мещанка и не трусиха! Она будет строить, как и все (ей почему-то представлялось, что придется таскать кирпичи). Он должен будет признать, что зря обвинял ее, он полюбит ее еще крепче.
– Лидинька! А кого я нашла! – закричала Гроза Морей, влетая в купе. – Иди сюда скорей, скорей!
Из-за ее плеча выглядывало любопытное и приветливое, востроносенькое и глазастое лицо. Лидинька уже видела этого парня – худенького, забавного, суетливого, с большими пламенными глазами под лохматыми бровями. На вокзале в Москве он суетился, кричал, привлек общее внимание, Он сдавал какие-то ящики и свертки в багаж, а затем три носильщика пришли с ним к вагону. Проводник не разрешал проносить столько вещей на один билет. Парень жестикулировал, требовал начальника поезда, кричал: «Да вы не знаете, какие это вещи! Что, это мои вещи?!» Лидинька не видела, чем дело кончилось, – у них были свои хлопоты.
– Альтшулер Сема из нового города на Амуре, – важно представился парень. Но важность тотчас же слетела с него, он потряс Лидиньке обе руки, потом так же потряс руки Ивану Гавриловичу и даже детям, присел на краешек скамьи и неудержимо заговорил:
– Вы едете к нам? О, вы сделали самое умное дело в своей жизни! Через три года вам будут завидовать все толковые люди! Вы знаете, что это за город? Вы не знаете! Вы себе представляете, что за перспективы имеет этот город? Это будет такой город, что фотографы не устанут снимать его и в кино будут показывать его, как чудо! Вы из Ленинграда, да? Так ваша Нева – ребенок рядом с Амуром! И ваши набережные!.. и ваши мосты!.. Да что ваши мосты! Вы видали, чтобы реки были в три километра? Черное море, а не река! Вы вступите на мост и будете идти, идти, идти, и все еще не будет конца!
– Там такой большой мост? – сумела ввернуть вопрос Лидинька.
– Вам этого не понять, я знал, – обиженно сказал Сема. – Вы приедете и скажете: грязь, шалаши, холод, клопы, моста нет. А мы видим и набережные, и доки, и мост, и аэропорт, и бульвары…
– Прекрасно понимаю, – тоже обиженно сказала Лидинька. – Я комсомолка и еду строить, как и все.
– А что ваши парки! – без всякого перехода сказал Сема. – У нас тайга. Вы знаете, что такое тайга? Три человека не могут обхватить одно дерево, вот какие деревья!
Уже все три смены пообедали в вагон-ресторане, а Сема Альтшулер все еще рассказывал – так, как ему вспоминалось, так, как подсказывало воображение, так, как ему казалось нужно для того, чтобы слушатели прониклись должным уважением к новому городу.
В первый же день будущие новые строители узнали десятки фамилий, десятки героических подвигов и забавных историй. Они узнали, как надо корчевать пни, и ясно представляли себе лесотаску, и понимали, какой щебень годится для бетона, а какой не годится. Лидинька мысленно поступала работать то на корчевку, то на лесопильный завод, то на каменный карьер.
– А вы где работали? – спросил Сема.
– Кладовщицей в инструментальной, – неохотно ответила Лидинька и тотчас же заявила: – Но я ни за что не стану кладовщицей, я буду строить!
Пропустив обед, они все вместе отправились ужинать. И снова Сема рассказывал, забывал есть, размахивал вилкой.
– Если вы думаете, что вам будет легко, лучше вылезайте на первой станции и езжайте домой, – говорил он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
Епифанов стал учиться на шоферских курсах, с ним учился и Кильту. Епифанову казалось, что шоферам застрявших грузовиков не хватает смелости и упорства, что можно пробиться к строительству и сейчас. Коля Платт издевался над ним, злился и все свободное время катался на коньках.
Однажды, придя домой, Епифанов увидел непривычный беспорядок. Колины валенки валялись посредине комнаты, пальто было брошено на стул, а сам Коля лежал на койке, лицом в подушку.
– Колька, ты что? – окликнул Епифанов.
Коля повернулся и сел в постели. Он хотел что-то сказать, но губы его затряслись и выдавили непонятные звуки. Епифанов решил – лихорадка! – и тронул было лоб Коли, чтобы определить, есть ли жар, но Коля грубо оттолкнул его руку и с озлоблением, готовым прорваться слезами, закатал штанину и выставил ногу с небольшими бурыми пятнами.
– Сходи к врачу, лечись…
– Был!
– Ну и что?
– Мерзавец он, а не врач!
Епифанов никогда не видел Колю таким возбужденным и несдержанным. Он с любопытством разглядывал его и слушал его злые, порывистые слова.
– Я просил отпуск. Не оставаться же в этой яме! Он говорит: «Что вы, что вы, у вас легкая форма…» Так я должен ждать, чтобы форма была тяжелая?! Наплевал я на всех!..
Коля бушевал весь вечер. Он ругался, плакал, дрожащими пальцами ощупывал свои ноги, разглядывал в зеркальце здоровые розовые десны, ища на них следов болезни.
Епифанову было противно и немного жаль его. Он успокаивал Колю, как умел. Но, успокоившись, Коля сказал упрямым, тихим голосом:
– Они могут делать со мною все что угодно, но я здесь не останусь. И дурак я, что не уехал еще осенью!
Наутро Епифанов предупредил Круглова о настроениях Коли Платта. Но Коля не заставил себя вызывать – он сам подал заявление о том, что требует немедленно отпустить его для лечения и помочь в отправке до Хабаровска.
Комсомольский комитет обсуждал заявление Коли Платта больше часа. Коля Платт был таким, каким его еще никто не видал: он ругался, требовал, на глаза наворачивались слезы. Он не хотел слушать никаких доводов.
Тогда Круглов, побледнев от гнева, скинул с ноги валенок и показал Коле свою ногу в бурых цинготных пятнах.
– Ну, что? И мне вслед за тобою бежать? Комсомолец!
Тоже побледнев, Коля смотрел на бурые пятна. Потом повернулся и молча вышел.
Епифанову поручили воздействовать на Колю.
– Он просто трус, – сказал Епифанов. – Я с трусами не знаю, как и говорить.
И он с горечью подумал о белокурой девушке, полюбившей Колю. Знает ли она, что он за человек?
В последующие дни произошли события, оттеснившие дело Коли Платта.
Из тайги пришел на лыжах нанайский комсомолец Ходжеро. Он разыскал Кильту и Мооми и с ними вместе пошел к Круглову. Ходжеро рассказывал долго и сбивчиво. Он говорил о людях, которые «не хотят город», о нефти, которая будто бы отравляет рыбу, о Степане Парамонове, который говорит: «не надо ничего давать, нам город не нужен, кому нужен, пусть дает», который один мог стрелять в Круглова («нанайцы стрелять не станут, нанайцы не стреляй человека»).
– Парамонов Степан Иванович? – спросил Андронников.
– Так, так, – Степан Иванович! – обрадовался Ходжеро.
– Хозяин вашего Тараса Ильича, – объяснил Андронников. – Мы сейчас сидим с вами в его бывшем доме. Да, ему город не нужен. А где его брат?
Ходжеро не знал никакого брата.
– Есть, есть брат. Офицером был, – сказал Андронников. – После раскулачивания оба смылись в тайгу.
Он вызвал Тараса Ильича. Тарас Ильич неторопливо и злобно сообщил приметы своего бывшего хозяина.
– Так, так, – подтверждал Ходжеро.
– Жива змея! – стиснув челюсти, процедил Тарас Ильич, и лицо его налилось кровью. – Ползает еще…
Ходжеро поселился вместе с Кильту и Мооми и стал работать у Касимова на рыбной базе. Первые дни все шло хорошо, но когда после большого улова его перебросили на обработку рыбы, он наотрез отказался подчиняться Мооми.
Круглова вызвали улаживать конфликт.
– Почему нет? – спросил Андрей. – Ты не любишь Мооми?
– Мооми – женщина, – твердил Ходжеро. – Моя не могу слушать женщина. Смешно слушать женщина.
Мооми плакала и сердилась. «Ты не комсомол! – сквозь слезы кричала она. – Русски комсомол слушают, а ты плохой, ты дурак! Я тебя не возьму работать, мне дурак не надо!»
Она говорила Круглову: «Не надо Ходжеро, не возьму, я начальник цеха, не возьму!» Она побежала к Касимову: «Возьми себе Ходжеро, мне дурак не надо, не возьму!»
Пришлось перевести Ходжеро на подледный лов, под непосредственное руководство Касимова. Комсомольцам было поручено вести с Ходжеро воспитательную работу, особенно по женскому вопросу. Морозов приглашал Ходжеро к себе в гости, туда же приходили Кильту и Мооми, и Морозов рассказывал им о том о сем, искусно добивался примирения между Мооми и заупрямившимся парнем. Настал день, когда Ходжеро на собрании комсомольцев рыбной базы признался, что был неправ.
А вечером Кильту застал его в слезах. Он плакал и пел, раскачиваясь из стороны в сторону, нисколько не стыдясь своих слез.
«Богатые люди купили тебя, Урыгтэ. Твои шелковые халаты пригодились тебе только для похорон, Урыгтэ. А ты могла бы уехать со мной в город и была бы большим начальником, и русские люди слушали бы тебя, Урыгтэ…»
Кильту не мешал ему оплакивать свою подругу и преисполнился гордости – он впервые понял, что Мооми стала «большим начальником».
В тот же вечер, часом позднее, они пошли втроем к Морозову. Морозов учил их читать и писать по-русски. Этот неутомимый человек с любовной настойчивостью воспитывал трех молодых нанайцев. Он возлагал на них большие надежды, связанные с планами серьезной воспитательной работы в окрестных деревнях и стойбищах, которую предполагал развернуть с весны.
Они засиделись до полуночи. Выходя из дома дирекции, они заметили человека, быстро шарахнувшегося от крыльца в темноту. Парни не обратили на него особого внимания, но Мооми, не раздумывая, бросилась вслед за человеком.
– Погоди! – кричала она. – На минутку! Погоди!
Они смутно видели быстро удаляющуюся высокую, слегка согнутую спину, темневшую среди хлопьев падающего снега. Человек шел быстро, осторожной и мягкой охотничьей поступью.
– Погоди! Тебе говорю! Погоди! – крикнула Мооми сердито и побежала за ним. Человек тоже побежал. Кильту и Ходжеро, не понимая, что нужно Мооми, последовали за нею.
Человек бежал к сараям. Мооми уже догоняла его, когда он юркнул в узкий проход между двумя сараями. Она бросилась было за ним, но сильный удар кулаком в лицо оглушил ее.
Кильту и Ходжеро нашли ее лежащей в снегу, с разбитой губой. Она всхлипывала и бранилась. Она не дала увести себя домой, а побежала к Морозову.
– Парамонов! – сказала она еще от двери, прижимая палец к кровоточащей губе. – Парамонов ходи здесь. Недобрый человек. Пак дружил. Самар дружил. От меня бежал. Зачем бежал? Меня в лицо бил. Зачем бил? Недобрый человек, хуже Пака!
Теперь и Кильту и Ходжеро сообразили, что высокий человек со слегка согнутой спиной и мягкой поступью был знаком им.
Морозов позвонил Андронникову.
Обыскали все сараи – Парамонова не было.
Напали на лыжный след, он шел на лед и затерялся в полынье. Падающий снег заносил следы…
Выяснилось, что высокий человек появился на строительстве под вечер. Он назвался Михайловым и предъявил удостоверение уполномоченного Интегралсоюза. Он добился приема у Гранатова и вел с ним переговоры о поставках крупных партий дичи и лосиного мяса. У Гранатова на столе еще лежал подписанный ими договор. Гранатов описал внешность этого человека. Кильту, Ходжеро и Мооми утверждали, что это и есть Парамонов, брат Степана.
Тарас Ильич не видал его уже пять лет, но уверял, что помнит «ехидну» до мельчайшей черточки, и соглашался, что, по описанию Гранатова, Михайлов не кто иной, как Парамонов-младший.
Как бы то ни было, человек приходил неспроста. Если это уполномоченный Интегралсоюза, зачем он вертелся ночью у дома дирекции, зачем он бежал от Мооми, зачем ударил ее кулаком?
Мооми чувствовала себя героем. Она участвовала во всех поисках скрывавшегося человека, а когда вернулась ночевать, нашла для своих друзей только одно слово.
– Дураки! – говорила она. – Дураки!
И парни не могли возражать. А на следующий день еще одна новость облетела стройку: исчез Коля Платт. Он взял с собой лучшие валенки Епифанова, оставив старые и ботинки с коньками.
Епифанов нашел в ботинке записку: «До свидания, друг. Искать меня бесполезно. Я не желаю подыхать. Кто хочет, пусть дохнет. Извини, что взял валенки. Оставляю ботинки с коньками, они стоят дороже. Передай Круглову мой привет. Коля».
Епифанов взревел от возмущения и злости, Он прибежал к Круглову с валенками, коньками и запиской.
– Возьми все! – сказал он, бросая на пол Колино наследство. – Мне от этого гада гвоздя не нужно. И еще «До свидания!», «До свидания!» Я ему при свидании зубы выбью! Ноги выдерну! Зеленая сволочь!..
Каким образом сумел уехать Коля, осталось тайной для всех. Правда, выяснилось, что накануне Коля взял у Геннадия Калюжного лыжи, но было невероятно, чтобы один человек, да еще с тяжелым чемоданом, решился отправиться на лыжах в такой далекий путь.
19
Дальневосточный экспресс отошел от Москвы.
Лидинька отсутствующим взглядом смотрела в окна, где мелькали подмосковные дачи, сады в снежном уборе и белые поля.
Она все еще чувствовала себя немного несчастной и какой-то потерянной. И оттого, что вся жизнь изменилась в несколько дней, ощущение потерянности усиливалось.
Мать умирала тяжело, долго, сопротивляясь смерти до последнего дыхания, изводя окружающих и самое себя. За три дня до смерти ее наголо обрили. И когда Лидинька думала о матери, она вспоминала ее именно такой – с жалким сморщенным голым черепом, раздраженно хныкающей, с детскими жалобами и обостренной подозрительностью.
Лидинька осталась совершенно одна. Тетка бестолково суетилась и ревела, ей ничего нельзя было поручить. Родители Коли Платта пришли выразить сочувствие, но предложить свою помощь не догадались.
На помощь пришли совершенно чужие люди. Бывшая больная из соседней палаты, худенькая и веселая Танюша – Сюркуф Гроза Морей откуда-то узнала о смерти старухи и сразу же прибежала к Лидиньке. Она привела с собою мужа – Ивана Гавриловича, мастера судостроительного завода, степенного, сердечного и покладистого человека. Они взяли на себя все заботы по похоронам и увели Лидиньку к себе.
После похорон Лидинька никак не могла решить, что ей делать. Ей очень хотелось поехать на Дальний Восток: переменить обстановку, попасть в число героических строителей нового города. Ей хотелось к Коле… Но именно Коля смущал ее больше всех. Его письма были неопределенны. Он уже давно не просил ее приехать. За нежными и уклончивыми словами всегда чувствовалось плохое настроение. Может быть, он разлюбил ее? Может быть, он увлекся другой?
Лидинька немного отвыкла от него, но разлука и чувство вины перед ним поддерживали ее любовь. И все-таки она находила в нем противоречия, которые удивляли и огорчали ее. Его почтение к родителям возмущало ее. Ведь он презирал ее мать, ее мещанские взгляды, он и Лидиньку называл мещанкой и маменькиной дочкой. Но чем же его родители лучше? Такие сухие, педантичные, себялюбивые люди, живущие интересами своего благоустроенного дома, своей кухни и сберегательной книжки. Лидинька хорошо знала недостатки своей матери, но в матери ее пленяла широта натуры, любовь к жизни и веселью; мать сидела на своих вещах, это верно, но она никогда не жалела денег на сладости и на удовольствия, умела, вдруг заразившись весельем молодежи, пуститься в пляс или спеть старинный игривый романс. А что умели родители Коли? Они любили Лидиньку, но как они оскорбляли ее вечными расспросами о том, что она делала, где была, с кем была, как они надоедали нравоучениями. «Помни, ты невеста» в их устах звучало: «Помни, ты связана!» Лидинька избегала их сколько могла, стараясь не нарушить приличий.
После смерти матери они с неприятной настойчивостью убеждали Лидиньку переехать к ним, а главное – ничего не продавать без их ведома. Они ссылались на желание Коли. Лидинька обещала подумать, убежала и стала проводить все свободное время у Танюши – Грозы Морей.
«Ехать к Коле или не ехать?»
Она бы, наверное, решилась не скоро, если бы не Иван Гаврилович и Танюша. Однажды Иван Гаврилович сообщил, что ему предлагают двухгодичную командировку на Дальний Восток, на тот самый завод, который строит Коля Платт. Гроза Морей радостно вспыхнула и заявила: «Конечно, соглашайся, едем!» Иван Гаврилович развел руками: «Да ты на дачу с трудом собираешься, а тут в этакую даль с ребятами?» – «С ребятами, с ухватами, со всем скарбом! – ответила Танюша, лукаво поблескивая глазами. – Нам и помощи не надо. Мы с Лидинькой в два счета соберемся».
И вот они ехали – с ребятами, с ухватами, со всем скарбом. Лидинька послала Коле одну коротенькую телеграмму. «Я сама по себе, я с Танюшей, что бы ни было, я найду, где переночевать, пока не устроюсь, – думала она, – пусть он даже женился. Я комсомолка, я еду строить город». Она распродала все вещи, кроме белья и платьев.
Теперь, освобожденная от своего прошлого, в поезде, уносившем ее в незнакомый край, без малейшего представления о том, что будет с нею через десять дней, она думала о себе, о своей любви, о Коле… Она уже забыла его непонятные письма, его скучных родителей. Она помнила только хорошее: часы любви, нежные уверения, поцелуи, последнюю телеграмму… Ну, теперь она ему докажет, что она не мещанка и не трусиха! Она будет строить, как и все (ей почему-то представлялось, что придется таскать кирпичи). Он должен будет признать, что зря обвинял ее, он полюбит ее еще крепче.
– Лидинька! А кого я нашла! – закричала Гроза Морей, влетая в купе. – Иди сюда скорей, скорей!
Из-за ее плеча выглядывало любопытное и приветливое, востроносенькое и глазастое лицо. Лидинька уже видела этого парня – худенького, забавного, суетливого, с большими пламенными глазами под лохматыми бровями. На вокзале в Москве он суетился, кричал, привлек общее внимание, Он сдавал какие-то ящики и свертки в багаж, а затем три носильщика пришли с ним к вагону. Проводник не разрешал проносить столько вещей на один билет. Парень жестикулировал, требовал начальника поезда, кричал: «Да вы не знаете, какие это вещи! Что, это мои вещи?!» Лидинька не видела, чем дело кончилось, – у них были свои хлопоты.
– Альтшулер Сема из нового города на Амуре, – важно представился парень. Но важность тотчас же слетела с него, он потряс Лидиньке обе руки, потом так же потряс руки Ивану Гавриловичу и даже детям, присел на краешек скамьи и неудержимо заговорил:
– Вы едете к нам? О, вы сделали самое умное дело в своей жизни! Через три года вам будут завидовать все толковые люди! Вы знаете, что это за город? Вы не знаете! Вы себе представляете, что за перспективы имеет этот город? Это будет такой город, что фотографы не устанут снимать его и в кино будут показывать его, как чудо! Вы из Ленинграда, да? Так ваша Нева – ребенок рядом с Амуром! И ваши набережные!.. и ваши мосты!.. Да что ваши мосты! Вы видали, чтобы реки были в три километра? Черное море, а не река! Вы вступите на мост и будете идти, идти, идти, и все еще не будет конца!
– Там такой большой мост? – сумела ввернуть вопрос Лидинька.
– Вам этого не понять, я знал, – обиженно сказал Сема. – Вы приедете и скажете: грязь, шалаши, холод, клопы, моста нет. А мы видим и набережные, и доки, и мост, и аэропорт, и бульвары…
– Прекрасно понимаю, – тоже обиженно сказала Лидинька. – Я комсомолка и еду строить, как и все.
– А что ваши парки! – без всякого перехода сказал Сема. – У нас тайга. Вы знаете, что такое тайга? Три человека не могут обхватить одно дерево, вот какие деревья!
Уже все три смены пообедали в вагон-ресторане, а Сема Альтшулер все еще рассказывал – так, как ему вспоминалось, так, как подсказывало воображение, так, как ему казалось нужно для того, чтобы слушатели прониклись должным уважением к новому городу.
В первый же день будущие новые строители узнали десятки фамилий, десятки героических подвигов и забавных историй. Они узнали, как надо корчевать пни, и ясно представляли себе лесотаску, и понимали, какой щебень годится для бетона, а какой не годится. Лидинька мысленно поступала работать то на корчевку, то на лесопильный завод, то на каменный карьер.
– А вы где работали? – спросил Сема.
– Кладовщицей в инструментальной, – неохотно ответила Лидинька и тотчас же заявила: – Но я ни за что не стану кладовщицей, я буду строить!
Пропустив обед, они все вместе отправились ужинать. И снова Сема рассказывал, забывал есть, размахивал вилкой.
– Если вы думаете, что вам будет легко, лучше вылезайте на первой станции и езжайте домой, – говорил он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76