В. И. Ленина». Однако в народе продолжали пользоваться старым названием. Она как бы являлась филиалом расположенного неподалеку Центрального госпиталя и имела специализированные отделения педиатрии и челюстно-лицевых ранений. И в обоих отделениях от персонала требовалось максимальное физическое и эмоциональное напряжение.
К вечеру стало ясно, что интенсивные бомбардировки до поры до времени прекратились. Лица врачей и сестер осунулись от изнеможения. Но, по крайней мере, больница уцелела. Некоторые говорили, что это потому, что на ее крыше был нарисован огромный красный крест, однако Мерседес считала, что им просто повезло. Она поймала себя на мысли, что постоянно думает о зеленоглазом американском добровольце. Зачем он приехал сюда? Зачем вообще все они приехали проливать свою кровь на испанской земле?
Десять тысяч французов. Пять тысяч немцев. Тысячи англичан, американцев, поляков, итальянцев, швейцарцев, чехов, венгров…
Они отправились воевать не по приказу своих правительств (как солдаты армий, которых посылали в Испанию Гитлер и Муссолини), а добровольно.
Потери среди них были просто ужасающие. Они рвались в бой с фанатизмом крестоносцев. Особенно англичане, которые показали себя настоящими львами и три четверти которых либо уже погибли, либо получили ранения.
Казалось, только она одна была не способна по достоинству оценить их героизм.
Слишком уж много ее чаяний и надежд погасли после того, как оборвались жизни Хосе Марии, Федерики и других близких людей. Слишком уж много она видела разорванной человеческой плоти и перекошенных от боли детских лиц.
У других все еще оставалась вера, чтобы выносить все это. У нее такой веры больше не было.
Она знала, что война проиграна. Союзники бросили Республику на произвол судьбы. Помощь из-за рубежа уже не поступала. В Жероне Франческ переделывал грузовики и тракторы в броневики. Орала перековывались на мечи. Дело, за которое они боролись, оказалось насквозь прогнившим.
И Мерседес не желала больше участвовать в нем, ибо уже не разделяла убеждений своих бывших товарищей. У нее почти не было друзей ни среди мужчин, ни среди женщин. Через два года после смерти Матильды она все еще была девственницей. После Хосе Марии ни один мужчина не смог даже близко подойти к ней. Она хотела быть одна. И она осталась одна.
Интересно, этот американец нашел, где переночевать? Она грубо обошлась с ним. В конце концов, он ведь пришел ей на выручку. Мерседес стало стыдно, что она так по-хамски «отшила» его.
Ее смена закончилась, и она отправилась домой. Страшно хотелось есть. От усталости она еле стояла на ногах.
Вечер выдался холодным. Мерседес была одета в курточку и легкое, до колен, платье, и ледяной ветер хлестал ее по голым ногам. Из-за воздушных налетов уличные фонари не горели, а окна домов были занавешены плотными светомаскировочными шторами. По дороге медленно ползли редкие автомобили с тускло мерцающими из-под специальных шор фарами. Барселона превратилась в город мрака.
Сан-Люк
Франческ приехал домой лишь поздно ночью. Ждавшая его Кончита, услышав, как он поворачивает в замке ключ, спустилась ему навстречу. Не говоря ни слова, они бросились друг другу в объятия.
Она почувствовала, что муж едва держится на ногах. Франческ работал, не жалея себя. Его всегда приветливо улыбающееся лицо осунулось, так что только скулы торчали. Он стал совсем седой, и даже его темно-синие глаза, казалось, поблекли, как старая застиранная тряпка.
– Сейчас тебе полегчает, – сказала Кончита, ставя перед ним ужин.
– Есть что-нибудь от Мерче?
– На этой неделе получила от нее письмо несколько фотографий.
– И что она пишет?
– Поешь, а потом сам прочитаешь. – Она протянула руку и убрала с его лба прядь волос. – Ты ужасно выглядишь, Франческ. Совсем себя доконаешь.
– Ничего, пока держусь, – проворчал он.
– Как идут дела?
– В наши дни стало совсем трудно найти приличных работников. Одни неуклюжие пацаны да немощные старики.
Кончита заметила, что у Франческа на руках появились новые шрамы и несколько незаживших ран, но промолчала. Хотя предполагалось, что он будет лишь руководить работой других, она прекрасно знала, что ее муж не сможет просто стоять и смотреть, как трудятся несчастные рабочие. Несмотря на свою немощность и солидный возраст, он все еще продолжал бороться с металлом и огнем.
Живя здесь одна, Кончита работала на пробковой фабрике, которая после начала войны была коллективизирована и управлялась рабочим комитетом. Все ее мысли были заняты только Франческом и Мерседес. Война вынудила каждого из них жить своей самостоятельной жизнью. Словно их семья на какое-то время прекратила свое существование, словно все они отложили нормальную жизнь до того далекого дня, который, они теперь это знали, может так никогда и не наступить.
Поужинав, Франческ прочитал письмо Мерседес, затем стал рассматривать присланные ею фотографии. На одной она была изображена стоящей среди других санитарок в белых халатах и шапочках с красными крестами. Глядя на ее смуглое красивое лицо, он почувствовал, как у него защемило сердце. Он очень скучал по ней, скучал по ее необузданному, своенравному характеру. И мог только догадываться, как же страдала без нее Кончита.
– Мерседес вернется, – мягко сказал Франческ. – Она ведь у нас живучая.
– Даже если с ней ничего не случится, она уже никогда к нам не вернется, Франческ. Мы потеряли ее. Давным-давно. Когда она была еще ребенком.
– Все равно однажды влюбится. Встретит хорошего человека и начнет с ним новую жизнь. Такова уж женская доля. Так что мы в любом случае потеряли бы ее.
Кончита задумалась.
– Когда в прошлом году Мерче приезжала с фронта, – наконец проговорила она, – мне показалось, что у нее там кто-то был. Кто-то, кто, возможно, погиб. У нее был такой вид… Но она так ничего и не сказала. Мне просто так показалось. А ты почувствовал это?
– У меня нет твоей интуиции, – устало произнес Франческ. – Я только заметил, что она выглядела измученной.
– Как ты думаешь, она все еще девственница? – спросила Кончита.
Он пожал плечами.
– Кто знает? Скоро ей стукнет двадцать один. Она стала настоящей красавицей. И однажды обязательно влюбится, – повторил он. – Ее молодость – это ее спасение. У нее достаточно сил, чтобы встретить грядущие перемены. Когда закончится война, у Мерседес еще вся жизнь будет впереди.
– Но столько крови пролилось… С обеих сторон. Столько ненависти…
– В Испании всегда жила ненависть. Что-что, а уж ненавидеть мы умеем.
– Тебя страшно слушать, Франческ. – Она поднялась и стала убирать со стола. – До войны Испания была прекрасной страной! Все зло от политики и от того, что раздали оружие босоногим оборванцам вроде тех выродков, что убили Матильду.
То же самое делали и армейские офицеры в начищенных до блеска кожаных сапогах, – сухо отозвался Франческ. – И те респектабельные господа, что так любят кататься в огромных лимузинах.
Вздохнув, Кончита вытерла стол. Затем сварила кофе на двоих, добавив в чашку мужа немного бренди.
Пока она управлялась с домашними делами, он принял ванну и, посвежевший и расслабившийся, теперь ждал ее в постели. Глубокие морщины, сильно старившие его, несколько разгладились, и он даже улыбнулся вошедшей в спальню Кончите.
– Ну, у тебя еще есть силы заняться любовью?
– Именно этот вопрос я как раз хотела задать тебе.
– Иди ко мне – сама убедишься.
Она задернула занавески и начала раздеваться. Франческ, потягивая кофе, наблюдал за ней. Его глаза потеплели.
В то время как годы неумолимо иссушали его плоть, формы Кончиты лишь становились более округлыми. Ей недавно исполнилось тридцать восемь лет. Она была женщиной в самом соку – грудь налилась, а прежде худые руки и ноги заметно пополнели.
Правда, ей было немного жаль своей утраченной девичьей фигуры. Но только немного. Ведь Франческ никогда не скрывал своих викторианских пристрастий к полнотелым женщинам, и Кончита инстинктивно чувствовала, что такой она нравится ему больше.
Как только она легла, он обнял ее и крепко прижал к себе. С легким стоном она уткнулась ему в плечо.
– Как хорошо, что ты снова дома. Я только и живу твоими приездами. Без тебя я ничто. Я люблю тебя, люблю.
Франческ ничего не сказал, только крепче стали его объятия. Он никогда не умел говорить нежности, а свои эмоции выражал иначе. Нежными были его поцелуи. Кончита сразу почувствовала, как он изголодался по ней. Ее рука скользнула вниз по его животу, пальцы обхватили вставший пенис.
– А ты тоже соскучился по мне? – прошептала она, сжимая его член.
Франческ застонал и жадно впился в нее губами. Они целовались с каким-то сумасшедшим отчаянием, словно старались отыграться за неделю одиночества и тревоги. Пышные груди жены приводили его в неописуемый восторг и возбуждали гораздо больше, чем когда ее фигура была стройной и изящной.
– Птичка моя маленькая, – охрипшим голосом с блаженством произнес он. – Пышечка моя любимая.
Франческ осторожно положил ладонь ей между ног, недвусмысленно ощутив, что она хочет и готова предаться любви. Он принялся ласкать шелковистые, увлажнившиеся складки вульвы, заставляя Кончиту выгибаться от удовольствия и все сильнее разжигая в ней безумную страсть. И вот наконец она не выдержала и, сев на него верхом, с легким вздохом наслаждения ввела в себя его упругий орган.
– О-о-о, как хорошо, – забормотала Кончита, опускаясь на мужа и упираясь руками ему в грудь. Ее глаза затуманились. Ее глаза… Словно два изумруда в обрамлении черных ресниц. – Как же мне хорошо… Боже, я так по тебе соскучилась!
Держа своими большими, сильными руками жену за талию, Франческ начал осторожно приподнимать и опускать ее. Кончита чувствовала, как двигается в ней его плоть.
– Как… хорошо, – шептала она. – Как хорошо… Она замолчала. Франческ продолжал покачивать ее, неотрывно глядя ей в глаза. По мере того как в ней росло чувство безграничного наслаждения, щеки Кончиты пылали все ярче. Он не мог выразить это словами, но такие моменты значили для него не меньше, чем сама жизнь. Он даже поклялся себе, что, когда кончится весь этот кошмар гражданской войны, он сделает так, чтобы у них было гораздо больше времени друг для друга, целый океан времени – и только они двое, и ничто не мешает…
Они занимались любовью не спеша, с неторопливостью людей давно и прекрасно знающих друг друга. Но вдруг Кончита вся выгнулась и содрогнулась, издав похожий на громкий всхлип стон. В это же мгновение кончил и Франческ, и его пальцы сжали ее бедра. Как никогда живо он ощутил всю прелесть, всю теплоту, всю сладострастность их отношений. Это был некий эмоциональный взрыв, который длился считанные мгновения, а потом стал постепенно увядать. Обессиленная Кончита упала ему на грудь, как скошенная лилия, ее руки обвили его шею.
– Франческ… любовь моя… любовь моя…
Он обнял жену, вдыхая чистый, пьянящий аромат ее волос, восхищенно благодаря судьбу за это счастье. Сейчас, как все чаще случалось в последнее время, он вновь ясно осознал, какое чудо сотворила Кончита с его жизнью. Что бы теперь с ним было, если бы в тот холодный осенний вечер в его кузницу не пришел Марсель Баррантес? Она была Божьим даром, золотой короной, водруженной на его недостойную голову всемилостивым Господом, простившим ему его страшные прегрешения.
Франческ почувствовал, как его член, все еще остававшийся в лоне Кончиты, начал постепенно успокаиваться, сникать и наконец выскользнул из нее. Она улыбнулась.
А потом они еще долго, обнявшись, молча лежали в темноте, пока не пришел сон и не унес их на своих бархатных крыльях.
Барселона
У подъезда своего дома Мерседес остановилась как вкопанная. Там снова торчал этот американец.
– Опять ты!
– Опять я. – Он улыбнулся.
– Чего тебе? – зло спросила она.
– Да вот… хотел узнать, как бы ты отнеслась к яичнице. С хорошим куском свежей деревенской ветчины. – Он наклонился к ней поближе и хрипловатым шепотом добавил: – Или, может быть, ты не откажешься от парочки сосисок? С бутылочкой доброго винца. А на десерт персики со сливками.
Мерседес ошарашенно уставилась на него, ощущая в пустом желудке острую режущую боль.
– Ты это о чем?
– Если ты не откажешься все это приготовить, продукты я беру на себя.
– Трепло! – пренебрежительно фыркнула она. – Да где ты найдешь такие деликатесы в Барселоне?
Вместо ответа американец скинул с плеча рюкзак и открыл его. В нем что-то звякнуло. Мерседес недоверчиво заглянула вовнутрь.
Ее изумленному взору предстали бутылки, буханка хлеба, кусок ветчины, несколько консервных банок и еще какие-то завернутые в тряпку продукты. Он снова закрыл рюкзак.
– Где ты все это взял? – удивилась она.
– Добрая фея подарила. Ну так что, договорились?
– Ты спекулянт! – кипя от негодования, закричала она. Зеленоглазый доброволец опять улыбнулся и покачал головой. – Если ты не спекулянт, значит, просто грабитель. И тебя расстреляют.
– Это вряд ли. Однако мы теряем время, а я страшно хочу есть. Так что пойдем и начнем готовить ужин. – Он повернулся и направился к лестнице. – Этаж-то какой?
– Подожди!
Он остановился и обернулся.
– Ну что еще?
– Подожди. Дай подумать. – Она стала лихорадочно соображать, взвешивая все «за» и «против».
– Можно еще на закуску съесть по кусочку сыра, – глядя на нее, добавил американец. – А можно его потереть и посыпать сверху на яичницу.
Мерседес чуть не захлебнулась собственной слюной. Пришлось сглотнуть. Она вспомнила, что из еды наверху ее ждал только пакетик с сушеным горохом. Настоящая яичница! Она отчаянно боролась с собой. Мысль о горячей пище была почти невыносима.
– Но на ночь ты у меня не останешься.
– Послушай, Мерседес, мне по-прежнему негде ночевать.
– Ничего, где-нибудь устроишься. Судя по всему, вы человек состоятельный, сеньор Западная Виргиния. Я приготовлю ужин, поедим, и ты уйдешь. – Она снова проглотила слюну. – В противном случае можешь убираться прямо сейчас.
В полумраке подъезда они посмотрели друг на друга. Американец был гораздо больше Мерседес, но выражение ее лица говорило, что она не потерпит никаких возражений. Он вздохнул.
– Ладно. Поужинаем, и я уйду. Так какой этаж?
– Шестой, – ответила она, стараясь скрыть распиравшую ее радость.
Он повернулся и стал подниматься по ступенькам. Ее уставшие ноги поспешили за его широкой спиной… и яичницей.
Мерседес открыла ключом дверь и впустила его в квартиру. Он вошел, пристроил в уголке свою винтовку и, оглядевшись вокруг, изумленно присвистнул.
– Да-а, Мерседес, ничего себе квартирка! – Он обвел глазами голые стены гостиной, остановив восхищенный взгляд на беломраморных бюстах. – Господи, живут же люди! – Заглянул в другие комнаты. – Правда, немного пустовато. А где мебель-то?
– Увезли бывшие хозяева.
– И в таких апартаментах ты обитаешь одна?
– Пока.
– Да в этом мавзолее ты могла бы приютить шестерых таких как я.
– Могла бы. Но не собираюсь. – Она провела его на кухню и стала смотреть, как он выкладывает продукты из рюкзака на стол. К тому, что она уже видела, добавились копченые колбасы нескольких сортов, дюжина яиц, завернутых в газету, бутылка оливкового масла, еще две бутылки (в одной – арманьяк, в другой – красное вино), банки с тушенкой, сардинами, консервированными персиками, спаржей. От такого изобилия Мерседес даже рот раскрыла.
– Ради Бога, откуда все это?
Американец, блаженно закатив глаза, понюхал колбасу.
– Приятель помог.
– Что еще за приятель?
– Сказать по правде, я этого малого почти не знаю. Он работает в консульстве США.
– И, как я полагаю, у тебя и самого полно долларов, чтобы покупать продукты на черном рынке?
– Конечно. Я ведь богат. – Он раскрыл складной нож, отрезал кусочек салями и с похожей на тигриный оскал ухмылкой протянул его Мерседес.
Ей чуть дурно не стало. Боль в желудке усилилась.
– Стыдно, – сказала она. – Стыдно все это есть, когда столько людей умирают с голоду.
– Да. Ужасно. Хочешь кусочек салями?
Мерседес возмущенно затрясла головой.
– Убери. Мне противно смотреть на это. – Она закатала рукава и принялась готовить яичницу.
Прислонившись к стене, американец жевал колбасу и наблюдал за ней.
– Надеюсь, стряпать ты умеешь, – проговорил он.
– Не беспокойся, умею, – проворчала она, почти жалея, что согласилась на его предложение. После двух лет постоянного голода вся эта роскошь казалась просто неприличной. Ей стоило немалых усилий подавить в себе чувство стыда.
Мерседес ощутила на себе его взгляд. Без сомнения, он рассчитывал, что, выпив и наевшись, она немного оттает. Что ж, придется его разочаровать. И, если набитый желудок станет подталкивать его после обеда к каким-нибудь мерзким поступкам, у нее хватит решимости урезонить его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
К вечеру стало ясно, что интенсивные бомбардировки до поры до времени прекратились. Лица врачей и сестер осунулись от изнеможения. Но, по крайней мере, больница уцелела. Некоторые говорили, что это потому, что на ее крыше был нарисован огромный красный крест, однако Мерседес считала, что им просто повезло. Она поймала себя на мысли, что постоянно думает о зеленоглазом американском добровольце. Зачем он приехал сюда? Зачем вообще все они приехали проливать свою кровь на испанской земле?
Десять тысяч французов. Пять тысяч немцев. Тысячи англичан, американцев, поляков, итальянцев, швейцарцев, чехов, венгров…
Они отправились воевать не по приказу своих правительств (как солдаты армий, которых посылали в Испанию Гитлер и Муссолини), а добровольно.
Потери среди них были просто ужасающие. Они рвались в бой с фанатизмом крестоносцев. Особенно англичане, которые показали себя настоящими львами и три четверти которых либо уже погибли, либо получили ранения.
Казалось, только она одна была не способна по достоинству оценить их героизм.
Слишком уж много ее чаяний и надежд погасли после того, как оборвались жизни Хосе Марии, Федерики и других близких людей. Слишком уж много она видела разорванной человеческой плоти и перекошенных от боли детских лиц.
У других все еще оставалась вера, чтобы выносить все это. У нее такой веры больше не было.
Она знала, что война проиграна. Союзники бросили Республику на произвол судьбы. Помощь из-за рубежа уже не поступала. В Жероне Франческ переделывал грузовики и тракторы в броневики. Орала перековывались на мечи. Дело, за которое они боролись, оказалось насквозь прогнившим.
И Мерседес не желала больше участвовать в нем, ибо уже не разделяла убеждений своих бывших товарищей. У нее почти не было друзей ни среди мужчин, ни среди женщин. Через два года после смерти Матильды она все еще была девственницей. После Хосе Марии ни один мужчина не смог даже близко подойти к ней. Она хотела быть одна. И она осталась одна.
Интересно, этот американец нашел, где переночевать? Она грубо обошлась с ним. В конце концов, он ведь пришел ей на выручку. Мерседес стало стыдно, что она так по-хамски «отшила» его.
Ее смена закончилась, и она отправилась домой. Страшно хотелось есть. От усталости она еле стояла на ногах.
Вечер выдался холодным. Мерседес была одета в курточку и легкое, до колен, платье, и ледяной ветер хлестал ее по голым ногам. Из-за воздушных налетов уличные фонари не горели, а окна домов были занавешены плотными светомаскировочными шторами. По дороге медленно ползли редкие автомобили с тускло мерцающими из-под специальных шор фарами. Барселона превратилась в город мрака.
Сан-Люк
Франческ приехал домой лишь поздно ночью. Ждавшая его Кончита, услышав, как он поворачивает в замке ключ, спустилась ему навстречу. Не говоря ни слова, они бросились друг другу в объятия.
Она почувствовала, что муж едва держится на ногах. Франческ работал, не жалея себя. Его всегда приветливо улыбающееся лицо осунулось, так что только скулы торчали. Он стал совсем седой, и даже его темно-синие глаза, казалось, поблекли, как старая застиранная тряпка.
– Сейчас тебе полегчает, – сказала Кончита, ставя перед ним ужин.
– Есть что-нибудь от Мерче?
– На этой неделе получила от нее письмо несколько фотографий.
– И что она пишет?
– Поешь, а потом сам прочитаешь. – Она протянула руку и убрала с его лба прядь волос. – Ты ужасно выглядишь, Франческ. Совсем себя доконаешь.
– Ничего, пока держусь, – проворчал он.
– Как идут дела?
– В наши дни стало совсем трудно найти приличных работников. Одни неуклюжие пацаны да немощные старики.
Кончита заметила, что у Франческа на руках появились новые шрамы и несколько незаживших ран, но промолчала. Хотя предполагалось, что он будет лишь руководить работой других, она прекрасно знала, что ее муж не сможет просто стоять и смотреть, как трудятся несчастные рабочие. Несмотря на свою немощность и солидный возраст, он все еще продолжал бороться с металлом и огнем.
Живя здесь одна, Кончита работала на пробковой фабрике, которая после начала войны была коллективизирована и управлялась рабочим комитетом. Все ее мысли были заняты только Франческом и Мерседес. Война вынудила каждого из них жить своей самостоятельной жизнью. Словно их семья на какое-то время прекратила свое существование, словно все они отложили нормальную жизнь до того далекого дня, который, они теперь это знали, может так никогда и не наступить.
Поужинав, Франческ прочитал письмо Мерседес, затем стал рассматривать присланные ею фотографии. На одной она была изображена стоящей среди других санитарок в белых халатах и шапочках с красными крестами. Глядя на ее смуглое красивое лицо, он почувствовал, как у него защемило сердце. Он очень скучал по ней, скучал по ее необузданному, своенравному характеру. И мог только догадываться, как же страдала без нее Кончита.
– Мерседес вернется, – мягко сказал Франческ. – Она ведь у нас живучая.
– Даже если с ней ничего не случится, она уже никогда к нам не вернется, Франческ. Мы потеряли ее. Давным-давно. Когда она была еще ребенком.
– Все равно однажды влюбится. Встретит хорошего человека и начнет с ним новую жизнь. Такова уж женская доля. Так что мы в любом случае потеряли бы ее.
Кончита задумалась.
– Когда в прошлом году Мерче приезжала с фронта, – наконец проговорила она, – мне показалось, что у нее там кто-то был. Кто-то, кто, возможно, погиб. У нее был такой вид… Но она так ничего и не сказала. Мне просто так показалось. А ты почувствовал это?
– У меня нет твоей интуиции, – устало произнес Франческ. – Я только заметил, что она выглядела измученной.
– Как ты думаешь, она все еще девственница? – спросила Кончита.
Он пожал плечами.
– Кто знает? Скоро ей стукнет двадцать один. Она стала настоящей красавицей. И однажды обязательно влюбится, – повторил он. – Ее молодость – это ее спасение. У нее достаточно сил, чтобы встретить грядущие перемены. Когда закончится война, у Мерседес еще вся жизнь будет впереди.
– Но столько крови пролилось… С обеих сторон. Столько ненависти…
– В Испании всегда жила ненависть. Что-что, а уж ненавидеть мы умеем.
– Тебя страшно слушать, Франческ. – Она поднялась и стала убирать со стола. – До войны Испания была прекрасной страной! Все зло от политики и от того, что раздали оружие босоногим оборванцам вроде тех выродков, что убили Матильду.
То же самое делали и армейские офицеры в начищенных до блеска кожаных сапогах, – сухо отозвался Франческ. – И те респектабельные господа, что так любят кататься в огромных лимузинах.
Вздохнув, Кончита вытерла стол. Затем сварила кофе на двоих, добавив в чашку мужа немного бренди.
Пока она управлялась с домашними делами, он принял ванну и, посвежевший и расслабившийся, теперь ждал ее в постели. Глубокие морщины, сильно старившие его, несколько разгладились, и он даже улыбнулся вошедшей в спальню Кончите.
– Ну, у тебя еще есть силы заняться любовью?
– Именно этот вопрос я как раз хотела задать тебе.
– Иди ко мне – сама убедишься.
Она задернула занавески и начала раздеваться. Франческ, потягивая кофе, наблюдал за ней. Его глаза потеплели.
В то время как годы неумолимо иссушали его плоть, формы Кончиты лишь становились более округлыми. Ей недавно исполнилось тридцать восемь лет. Она была женщиной в самом соку – грудь налилась, а прежде худые руки и ноги заметно пополнели.
Правда, ей было немного жаль своей утраченной девичьей фигуры. Но только немного. Ведь Франческ никогда не скрывал своих викторианских пристрастий к полнотелым женщинам, и Кончита инстинктивно чувствовала, что такой она нравится ему больше.
Как только она легла, он обнял ее и крепко прижал к себе. С легким стоном она уткнулась ему в плечо.
– Как хорошо, что ты снова дома. Я только и живу твоими приездами. Без тебя я ничто. Я люблю тебя, люблю.
Франческ ничего не сказал, только крепче стали его объятия. Он никогда не умел говорить нежности, а свои эмоции выражал иначе. Нежными были его поцелуи. Кончита сразу почувствовала, как он изголодался по ней. Ее рука скользнула вниз по его животу, пальцы обхватили вставший пенис.
– А ты тоже соскучился по мне? – прошептала она, сжимая его член.
Франческ застонал и жадно впился в нее губами. Они целовались с каким-то сумасшедшим отчаянием, словно старались отыграться за неделю одиночества и тревоги. Пышные груди жены приводили его в неописуемый восторг и возбуждали гораздо больше, чем когда ее фигура была стройной и изящной.
– Птичка моя маленькая, – охрипшим голосом с блаженством произнес он. – Пышечка моя любимая.
Франческ осторожно положил ладонь ей между ног, недвусмысленно ощутив, что она хочет и готова предаться любви. Он принялся ласкать шелковистые, увлажнившиеся складки вульвы, заставляя Кончиту выгибаться от удовольствия и все сильнее разжигая в ней безумную страсть. И вот наконец она не выдержала и, сев на него верхом, с легким вздохом наслаждения ввела в себя его упругий орган.
– О-о-о, как хорошо, – забормотала Кончита, опускаясь на мужа и упираясь руками ему в грудь. Ее глаза затуманились. Ее глаза… Словно два изумруда в обрамлении черных ресниц. – Как же мне хорошо… Боже, я так по тебе соскучилась!
Держа своими большими, сильными руками жену за талию, Франческ начал осторожно приподнимать и опускать ее. Кончита чувствовала, как двигается в ней его плоть.
– Как… хорошо, – шептала она. – Как хорошо… Она замолчала. Франческ продолжал покачивать ее, неотрывно глядя ей в глаза. По мере того как в ней росло чувство безграничного наслаждения, щеки Кончиты пылали все ярче. Он не мог выразить это словами, но такие моменты значили для него не меньше, чем сама жизнь. Он даже поклялся себе, что, когда кончится весь этот кошмар гражданской войны, он сделает так, чтобы у них было гораздо больше времени друг для друга, целый океан времени – и только они двое, и ничто не мешает…
Они занимались любовью не спеша, с неторопливостью людей давно и прекрасно знающих друг друга. Но вдруг Кончита вся выгнулась и содрогнулась, издав похожий на громкий всхлип стон. В это же мгновение кончил и Франческ, и его пальцы сжали ее бедра. Как никогда живо он ощутил всю прелесть, всю теплоту, всю сладострастность их отношений. Это был некий эмоциональный взрыв, который длился считанные мгновения, а потом стал постепенно увядать. Обессиленная Кончита упала ему на грудь, как скошенная лилия, ее руки обвили его шею.
– Франческ… любовь моя… любовь моя…
Он обнял жену, вдыхая чистый, пьянящий аромат ее волос, восхищенно благодаря судьбу за это счастье. Сейчас, как все чаще случалось в последнее время, он вновь ясно осознал, какое чудо сотворила Кончита с его жизнью. Что бы теперь с ним было, если бы в тот холодный осенний вечер в его кузницу не пришел Марсель Баррантес? Она была Божьим даром, золотой короной, водруженной на его недостойную голову всемилостивым Господом, простившим ему его страшные прегрешения.
Франческ почувствовал, как его член, все еще остававшийся в лоне Кончиты, начал постепенно успокаиваться, сникать и наконец выскользнул из нее. Она улыбнулась.
А потом они еще долго, обнявшись, молча лежали в темноте, пока не пришел сон и не унес их на своих бархатных крыльях.
Барселона
У подъезда своего дома Мерседес остановилась как вкопанная. Там снова торчал этот американец.
– Опять ты!
– Опять я. – Он улыбнулся.
– Чего тебе? – зло спросила она.
– Да вот… хотел узнать, как бы ты отнеслась к яичнице. С хорошим куском свежей деревенской ветчины. – Он наклонился к ней поближе и хрипловатым шепотом добавил: – Или, может быть, ты не откажешься от парочки сосисок? С бутылочкой доброго винца. А на десерт персики со сливками.
Мерседес ошарашенно уставилась на него, ощущая в пустом желудке острую режущую боль.
– Ты это о чем?
– Если ты не откажешься все это приготовить, продукты я беру на себя.
– Трепло! – пренебрежительно фыркнула она. – Да где ты найдешь такие деликатесы в Барселоне?
Вместо ответа американец скинул с плеча рюкзак и открыл его. В нем что-то звякнуло. Мерседес недоверчиво заглянула вовнутрь.
Ее изумленному взору предстали бутылки, буханка хлеба, кусок ветчины, несколько консервных банок и еще какие-то завернутые в тряпку продукты. Он снова закрыл рюкзак.
– Где ты все это взял? – удивилась она.
– Добрая фея подарила. Ну так что, договорились?
– Ты спекулянт! – кипя от негодования, закричала она. Зеленоглазый доброволец опять улыбнулся и покачал головой. – Если ты не спекулянт, значит, просто грабитель. И тебя расстреляют.
– Это вряд ли. Однако мы теряем время, а я страшно хочу есть. Так что пойдем и начнем готовить ужин. – Он повернулся и направился к лестнице. – Этаж-то какой?
– Подожди!
Он остановился и обернулся.
– Ну что еще?
– Подожди. Дай подумать. – Она стала лихорадочно соображать, взвешивая все «за» и «против».
– Можно еще на закуску съесть по кусочку сыра, – глядя на нее, добавил американец. – А можно его потереть и посыпать сверху на яичницу.
Мерседес чуть не захлебнулась собственной слюной. Пришлось сглотнуть. Она вспомнила, что из еды наверху ее ждал только пакетик с сушеным горохом. Настоящая яичница! Она отчаянно боролась с собой. Мысль о горячей пище была почти невыносима.
– Но на ночь ты у меня не останешься.
– Послушай, Мерседес, мне по-прежнему негде ночевать.
– Ничего, где-нибудь устроишься. Судя по всему, вы человек состоятельный, сеньор Западная Виргиния. Я приготовлю ужин, поедим, и ты уйдешь. – Она снова проглотила слюну. – В противном случае можешь убираться прямо сейчас.
В полумраке подъезда они посмотрели друг на друга. Американец был гораздо больше Мерседес, но выражение ее лица говорило, что она не потерпит никаких возражений. Он вздохнул.
– Ладно. Поужинаем, и я уйду. Так какой этаж?
– Шестой, – ответила она, стараясь скрыть распиравшую ее радость.
Он повернулся и стал подниматься по ступенькам. Ее уставшие ноги поспешили за его широкой спиной… и яичницей.
Мерседес открыла ключом дверь и впустила его в квартиру. Он вошел, пристроил в уголке свою винтовку и, оглядевшись вокруг, изумленно присвистнул.
– Да-а, Мерседес, ничего себе квартирка! – Он обвел глазами голые стены гостиной, остановив восхищенный взгляд на беломраморных бюстах. – Господи, живут же люди! – Заглянул в другие комнаты. – Правда, немного пустовато. А где мебель-то?
– Увезли бывшие хозяева.
– И в таких апартаментах ты обитаешь одна?
– Пока.
– Да в этом мавзолее ты могла бы приютить шестерых таких как я.
– Могла бы. Но не собираюсь. – Она провела его на кухню и стала смотреть, как он выкладывает продукты из рюкзака на стол. К тому, что она уже видела, добавились копченые колбасы нескольких сортов, дюжина яиц, завернутых в газету, бутылка оливкового масла, еще две бутылки (в одной – арманьяк, в другой – красное вино), банки с тушенкой, сардинами, консервированными персиками, спаржей. От такого изобилия Мерседес даже рот раскрыла.
– Ради Бога, откуда все это?
Американец, блаженно закатив глаза, понюхал колбасу.
– Приятель помог.
– Что еще за приятель?
– Сказать по правде, я этого малого почти не знаю. Он работает в консульстве США.
– И, как я полагаю, у тебя и самого полно долларов, чтобы покупать продукты на черном рынке?
– Конечно. Я ведь богат. – Он раскрыл складной нож, отрезал кусочек салями и с похожей на тигриный оскал ухмылкой протянул его Мерседес.
Ей чуть дурно не стало. Боль в желудке усилилась.
– Стыдно, – сказала она. – Стыдно все это есть, когда столько людей умирают с голоду.
– Да. Ужасно. Хочешь кусочек салями?
Мерседес возмущенно затрясла головой.
– Убери. Мне противно смотреть на это. – Она закатала рукава и принялась готовить яичницу.
Прислонившись к стене, американец жевал колбасу и наблюдал за ней.
– Надеюсь, стряпать ты умеешь, – проговорил он.
– Не беспокойся, умею, – проворчала она, почти жалея, что согласилась на его предложение. После двух лет постоянного голода вся эта роскошь казалась просто неприличной. Ей стоило немалых усилий подавить в себе чувство стыда.
Мерседес ощутила на себе его взгляд. Без сомнения, он рассчитывал, что, выпив и наевшись, она немного оттает. Что ж, придется его разочаровать. И, если набитый желудок станет подталкивать его после обеда к каким-нибудь мерзким поступкам, у нее хватит решимости урезонить его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41