Хотя попытки как сбежать из тюрьмы, так и прорваться внутрь предпринимались. Однако они неизменно заканчивались неудачей и гибелью всех, кто принимал в них участие.
Вопреки ожиданиям, важных пленников не содержали в плохо освещенных темницах глубоко в недрах крепости. Напротив, они все время находились на виду. Во дворе была расчищена большая площадка, на которой не осталось ни камня, ни дерева, ни травинки. Денно и нощно ее охраняли стражники с целой сворой псов, натасканных рвать жертву на части. Вторая линия защиты тоже не оставляла надежды: специальные заклинания самого высокого качества; фантомы, предназначенные для того, чтобы издавать оглушительные крики, а также калечить и убивать при любом намеке на несанкционированное вторжение.
В центре площадки стоял каменный дом, одноэтажный, без окон, с плоской крышей и одной-единственной прочной дверью. Никаких попыток хоть как-то украсить внешний вид унылого серого здания не предпринималось. Внутри имелось всего шесть помещений: четыре из них представляли собой камеры, а два, мягко говоря, можно было назвать “комнатами для уговоров”.
В данный момент в здании находился лишь один обитатель — Кинзел Руканис, лишенный воды, пищи и, что было ужаснее всего, сна. Обращались с ним без уважения, даже применяли насилие, хотя это скорее было проявлением грубости, чем жестокости. Главным образом от него добивались имен тех, кого он знал по Сопротивлению, и подробностей, касающихся этой организации. Пока он отказывался отвечать на все вопросы.
Последние часа два он провел в неудобной позе на жестком деревянном стуле, со связанными запястьями, лицом к лицу со все более раздраженным Девлором Басторраном.
— … Ты что, не понимаешь, что твое молчание тебя не спасет? — спросил паладин.
— Я готов ответить на ваши вопросы.
— Но пока не ответил ни на один!
— Я не могу отвечать на вопросы о том, чего не знаю. Если вы и дальше будете спрашивать меня о…
— Брось, Руканис! Мы оба прекрасно знаем, что ты связался с мятежниками.
— Я отвергаю это обвинение! — гневно воскликнул певец. — Насилие противоречит всем моим…
— У нас есть доказательства и свидетели.
— Так представьте их. Предъявите мне обвинение, передайте мое дело в суд. Как гражданин империи, я имею на это право.
— В условиях чрезвычайного положения степень ограничения прав граждан передается на усмотрение законных властей, — заявил Басторран.
— Как же мне в таких условиях доказать свою невиновность?
— Ну, что касается нас, то вопрос твоей невиновности или вины уже решен.
— Тогда с какой стати мне с вами сотрудничать?
— С такой, что в этом случае тебе придется легче.
— Скажите, какой закон я нарушил. Приведите хотя бы один пример того…
— Дело не в том, что сделал лично ты. Дело в твоих друзьях из так называемого Сопротивления. Нас интересует их деятельность. Расскажи о ней, и мы отнесемся к тебе гораздо терпимее. Но если и дальше будешь отмалчиваться… — В воздухе повисла угроза.
— Боюсь, не смогу ничем помочь вам.
— Боишься? Ты понятия не имеешь об истинном смысле этого…
В дверь камеры негромко постучали. Басторран, явно рассерженный этим вмешательством, открыл ее и увидел своего помощника, Лахона Микина.
— Ну, что еще?
— Прошу прощения, мой господин, но вы просили сообщить, когда гость будет готов встретиться с пленником.
— А-а, ну да. — Басторран повернулся к Руканису. — Подожди немного.
Он вышел вместе с помощником, громко хлопнув дверью.
Кинзел обмяк на стуле. Он понятия не имел, сколько еще продержится, а ведь по всему было ясно, что они пока даже не начали разминать мускулы. И теперь, по-видимому, появился какой-то новый персонаж, хотя будь он проклят, если мог хотя бы предположить, кто именно.
Его раздумья прервал звук открывающейся двери.
Девлор Басторран вернулся в сопровождении тощего человека — почти скелета, обтянутого кожей, — лет под шестьдесят. Он был совершенно лыс и чисто выбрит, с губами, напоминающими щель, и пронзительными ярко-голубыми глазами. Неброская, хотя и явно дорогая одежда ассоциировалась с богатством и властью. Человек показался Кинзелу смутно знакомым, но он не мог припомнить, чтобы когда-то встречался с ним.
— У нас гость, — сообщил Басторран, словно представляя вновь прибывшего на каком-нибудь приеме. — Это комиссар Совета внутренней безопасности Лаффон.
Кинзел не знал, что сказать. Перед ним была очень важная персона; и если все, что он о нем слышал, правда, — человек с, мягко говоря, небезгрешной репутацией.
— Благодарю, генерал, это все, — сказал Лаффон Басторрану.
— Паладина, похоже, задело, что его отсылают, точно какого-нибудь лакея.
— Может, желаете, чтобы кто-то присутствовал при вашем разговоре с пленником? — спросил он.
— Уверен, в этом нет необходимости. — Басторран коротко кивнул и вышел, оставив дверь полуоткрытой. Комиссар подтолкнул ее, так что осталась лишь небольшая щель, широко улыбнулся Кинзелу, подошел к нему и пожал связанные руки.
— Мне так приятно встретиться с вами. — Кинзел невольно отпрянул.
— Приятно?
— О да. Я большой почитатель вашего пения, вашего таланта. Не раз слушал вас в Меракасе. — Лаффон опустился в кресло, которое недавно занимал Басторран. — Ну, как вы?
Вопрос показался Кинзелу настолько абсурдным, что он не знал, что ответить.
— Я…
— Огорчены, без сомнения. Рассержены и оскорблены тем, что с вами так обходятся. Вполне понятно. Мы должны исправить эту ужасную ошибку.
— Ошибку?
— Да, конечно. Ведь это ошибка, не правда ли? Я имею в виду, что такой уважаемый человек, как вы, человек вашего положения, никак не может быть связан со столь недостойными людьми.
— Могу сказать со всей откровенностью, господин специальный уполномоченный, что с такими я не общаюсь.
— Именно. Уверен, это ужасное недоразумение. Хотя бы потому, что вы известный пацифист.
— Я никогда не делал секрета из того факта, что являюсь противником насилия.
— И это меня в вас восхищает, поверьте. Хотелось бы и мне иметь такие убеждения. Это нечто… Но, к прискорбию, не все имеют возможность их придерживаться. Увы, таков мир, в котором мы живем.
— Какое отношение это имеет ко мне? Обвинения против вас основаны, главным образом, на том, что вы общаетесь с очень большим кругом лиц. Вы говорите, что никак не преступали закон, и, безусловно, я верю этому. Однако разве нельзя допустить, что кое-кто из людей, с которыми вы поддерживаете отношения, воспользовался преимуществом вашего… скажем так, неведения?
— Нет. В смысле… как такое возможно?
— Не стоит недооценивать собственную значимость. Вы имеете доступ в такие общественные круги, куда большинству людей вход воспрещен. Вы не допускаете возможности, что могли случайно, по неосторожности, обронить слово о том, что видели и слышали? Или, может быть, вас просили выполнить какое-нибудь маленькое поручение, просто так, по-дружески?
— Я певец, а не политик. И конечно, я не доставляю сообщений и не выполняю никаких странных поручений.
— Вот как. Сообщений.
— Прошу прощения?
— Вы только что сказали, что не доставляли сообщений. Вы сказали, не я. Интересно почему.
— Ну, с ваших слов. Кажется естественным предположить…
— Видите, как это легко?
— Что вы имеете в виду? Что легко?
— Забывать всякие мелочи в круговороте жизни. Я спросил, не брали ли вы на себя выполнение каких-либо поручений, а вы упомянули о доставке сообщений.
— Нет, я ничего такого не имел в виду. В ваших устах это звучит так, словно я делал нечто постыдное, но это не соответствует действительности.
— Тогда вы ничего не потеряете, сообщив нам некоторые имена, — с торжествующим видом сказал Лаффон.
— Вы искажаете мои слова, делаете из меня преступника.
Комиссара как будто напугало это предположение.
— Мне и в голову не приходило ничего подобного. Уверен, вы никогда не делали ничего представляющего собой угрозу для государства… сознательно.
— Что это значит?
— Никогда нельзя быть уверенным в том, каковы намерения других. Когда дело касается безопасности государства, этим должны заниматься профессионалы. Все, что от вас требуется, — это назвать имена…
— Зачем мне способствовать тому, чтобы другие люди оказались в такой же ситуации, как я?
— Значит, другие люди существуют?
— Я рассуждал чисто гипотетически.
— Полагаю, у этих гипотетических людей есть имена?
— Ничем не могу помочь вам, комиссар.
— Возможно, вам кажется, что некоторые люди невиновны, и, возможно, так оно и есть, но необходимо провести соответствующее расследование.
— Любое имя, которое я предположительно назову, станет результатом давления в чистом виде. На самом деле нет никого, заслуживающего вашего внимания.
— Предоставьте нам судить об этом.
— Я настаиваю на присутствии адвоката, прежде чем произнесу еще хотя бы слово.
— Невозможно. — Лаффон вздохнул. — Послушайте, Руканис, в этом мире множество жестоких, склонных к насилию людей.
— Это очевидная истина, не так ли, комиссар?
— Зато для вас, по-видимому, не очевидно то, что их немало среди паладинов, и в данный момент вы находитесь как раз в их руках. Есть предел моего возможного влияния в этом деле.
— Насколько я понимаю, паладины — это наемники. Вы для них высшая власть.
— В конечном счете — да. Однако с учетом того обстоятельства, что это всего лишь протекторат, не сама Гэт Тампур… ну, возможно, понадобится некоторое время, чтобы стало ясно, кому на самом деле принадлежит высшая власть. А пока это будет происходить, вы останетесь у них под стражей. С другой стороны, если сейчас вы начнете со мной сотрудничать, я могу добиться, чтобы вас перевели под опеку Совета. Уверен, мое ведомство покажется вам гораздо более… вменяемым.
— Прошу прощения, но позвольте мне усомниться в этом.
На лице Лаффона возникло раздраженное выражение.
— Вы никак не поймете, насколько серьезно ваше положение, Руканис. Вы понятия не имеете, как много нам известно о вашей деятельности.
— А мне показалось, будто вы сказали, что это ошибка.
— Не понимаете, да? Это не вопрос вашей невиновности, вины или даже наивности. Вы просто должны делать то, что мы вам говорим.
— Совесть не позволяет.
— В наши беспокойные времена немногие могут позволить себе такую роскошь, как совесть. Говорите. Сообщите мне все, что знаете, и избегнете многих неприятностей.
— Я ведь уже сказал…
— Прекрасно, — жестко оборвал Кинзела Лаффон и встал. — В таком случае я умываю руки.
Он подошел к двери и дважды ударил по ней кулаком. Дверь открылась.
На пороге стоял высокий мускулистый человек в традиционном черном одеянии и маске пыточных дел мастера.
Таналвах вздрогнула.
Что с тобой? — спросила Серра. Озноб пробежал по спине.
— Ну, становится холоднее.
— Нет, это что-то другое.
Они сидели на попоне, разложенной на вершине холма.
— Ты не одинока в своем горе, Тан. Мы все здесь, чтобы поддержать тебя. Хотелось бы мне, чтобы ты понимала это.
— Я понимаю и очень благодарна вам за это. Но ведь нельзя то же самое сказать о Кинзеле, верно? Я все время думаю, как он там. Один, и, кто знает, что ему приходится… — договорить у Таналвах не хватило сил.
Подруга попыталась отвлечь ее.
— По крайней мере у тебя есть дети, и они в безопасности.
Она кивнула на играющих с Кучем Тега и Лиррин. Чуть поодаль стоял Кэлдасон, глядя на город. Сгущались сумерки, и столица начинала мерцать магической энергией. Скоро им предстояло вернуться туда.
— Ты права, — согласилась Таналвах, — а я настоящая эгоистка.
— Почему?
— У меня есть дети. Теперь они мои, и я люблю их, как своих собственных. А ты потеряла единственную дочь, и у тебя нет никого. Прости, что говорю об этом так прямо. Надеюсь, не слишком разбередила тягостные воспоминания. — Серра покачала головой, и Таналвах продолжила: — Я за говорила об этом только потому, что ты можешь понять, что я сейчас испытываю. Скажи, тебя мучила мысль, что все могло бы быть по-другому, если бы ты действовала иначе? Ты упрекала себя?
— Конечно. Думаю, в подобной ситуации это происходит со всеми.
— Тогда ты понимаешь мои чувства. Я кое в чем поступила неправильно, а некоторые вещи мне вообще делать не следовало. И теперь Кинзел расплачивается за это.
— Меньше всего тебе стоит осуждать себя.
— Ты не знаешь…
— Расскажи, — мягко попросила подруга.
— Не могу.
— Ладно. Я всегда рядом, если у тебя возникнет желание поговорить. Одно скажу, Тан. Твоя ноша и так велика; не следует добавлять к ней еще и чувство вины. Поверь, я знаю, что говорю.
Таналвах кивнула, хотя, казалось, была не слишком убеждена.
К подругам подбежали Тег и Лиррин. Желая, чтобы Таналвах приняла участие в их играх, дети принялись тянуть ее за руки, пока она не встала и не подошла к Кучу.
Некоторое время Серра наблюдала за ними. Потом рядом с ней сел Кэлдасон.
— Посмотри на них, — сказала она. — Хотелось бы и мне быть ребенком. Все плохое для них осталось в прошлом, забыто, страница жизни перевернута. Как им это удается?
— Не знаю; со мной такого никогда не бывало. Но это хорошо, что они могут. Как Таналвах?
— Разве не очевидно, что с ней происходит?
— Трудно составить какое бы то ни было мнение, если тебя избегают.
— Не упрекай ее за это. Она очень переживает. А теперь, вдобавок, ее гложет чувство вины.
— Что такого она сделала, чтобы испытывать это чувство?
— Уверена, что ничего. Но она думает иначе.
— Ты не говорила ей о заявлении Дислейрио насчет того, что Кинзела нужно убить?
— Конечно нет! За кого ты меня принимаешь?
— Прости, мне следовало знать, что ты этого не сделаешь.
— Хотя я много думала о нем. В смысле о Дислейрио. И пришла к выводу, что мне трудно понять этого человека. Кажется, вот он, весь на ладони, а потом вдруг возьмет и выскажет что-нибудь… в таком духе.
— Наверно, в этом нет ничего удивительного. Братство праведного клинка… ну, они, в некотором роде фанатики. Целиком сосредоточены на своей цели и, если понадобится, готовы смести любую возникшую на пути к ней преграду.
— Это и придает им уникальность, не правда ли? Я знаю всего одного столь же одержимого человека.
Рит вымученно улыбнулся.
— Скверная у меня репутация, да? — Женщина улыбнулась в ответ.
— Не расстраивайся, это можно сказать и обо мне.
— Братство — патриоты. Для человека вроде Куинна смириться с необходимостью отказа от борьбы за свободу своей страны — горькое лекарство. Присоединиться к Карру в его стремлении обрести вторую родину… ну, это наверняка много для них значит.
— Они, наверно, монархисты?
— По моим представлениям, да. Они поклялись в верности короне.
— Но это не делает их сторонниками Мелиобара?
— Так оно и есть. Однако нетрудно понять, почему они махнули на него рукой и связались с Карром.
Они снова обменялись улыбками. Потом Серра посерьезнела.
— Нельзя сказать, что он выглядит лучше, да?
— Карр? Нет. Он, безусловно, вымотался, но этим дело не ограничивается. Тут кроется что-то еще. Болезнь, надо полагать.
— Знаешь, ты ведь мог бы облегчить его ношу.
— Попробую угадать. Ты имеешь в виду доставку золота.
— Правильно, Рит.
— Это ведь не он посоветовал тебе заговорить об этом? И не кто-нибудь из них?
— Ты знаешь меня достаточно хорошо, чтобы строить такие предположения. Просто мне пришло в голову, что это было бы правильно. Недавно мы с Тан разговаривали о переселении на остров, и она сказала, что дело должно двигаться, что Кинзел хотел этого. Он отдал нашему делу все, включая, возможно, и собственную жизнь. Мне кажется, мы должны выкладываться не меньше.
— По правде говоря, я и сам рассуждаю примерно так же.
— Ну, это было бы слишком легко! Я думала, ты станешь упираться.
— Нет, я и правда начал подумывать о том, чтобы сделать это. Хотя предпочел бы искать клепсидру.
— Карр говорит, что доставка золота на шаг приблизит нас к этому. И я верю ему. Сопротивление, и Соглашение в частности, похоже, не меньше тебя жаждет найти источник.
— Если я все же поплыву на Дайамонд, хотелось бы, чтобы ты была со мной.
— Нет, не думаю…
— Послушай. Тебе гораздо лучше. Ты стала спокойнее, сильнее, хотя, конечно, еще не совсем оправилась…
— Давай, давай, нахваливай.
— Но ты ведь и вправду ценный помощник, и мне будет тебя очень не хватать. По-моему, мы отлично сработались.
— Спасибо. Я тоже так думаю. Просто не уверена, что мне разрешат. Кроме того, после случившегося мне, наверное, нужно быть рядом с Тан.
— За ней есть кому приглядывать.
— Рит… — Серра перевела взгляд на Таналвах, чтобы убедиться, что та их не слышит. — Я собираюсь разболтать чужой секрет. Она носит дитя.
— О! И чье? Кинзела?
— Чье же еще? — На лице Ардакрис возникло выражение насмешливого презрения. — Ох уж эти мне мужчины! Теперь понимаешь? Если что-то случится с ним, а меня не будет рядом…
— Понимаю.
— Смотри не говори никому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Вопреки ожиданиям, важных пленников не содержали в плохо освещенных темницах глубоко в недрах крепости. Напротив, они все время находились на виду. Во дворе была расчищена большая площадка, на которой не осталось ни камня, ни дерева, ни травинки. Денно и нощно ее охраняли стражники с целой сворой псов, натасканных рвать жертву на части. Вторая линия защиты тоже не оставляла надежды: специальные заклинания самого высокого качества; фантомы, предназначенные для того, чтобы издавать оглушительные крики, а также калечить и убивать при любом намеке на несанкционированное вторжение.
В центре площадки стоял каменный дом, одноэтажный, без окон, с плоской крышей и одной-единственной прочной дверью. Никаких попыток хоть как-то украсить внешний вид унылого серого здания не предпринималось. Внутри имелось всего шесть помещений: четыре из них представляли собой камеры, а два, мягко говоря, можно было назвать “комнатами для уговоров”.
В данный момент в здании находился лишь один обитатель — Кинзел Руканис, лишенный воды, пищи и, что было ужаснее всего, сна. Обращались с ним без уважения, даже применяли насилие, хотя это скорее было проявлением грубости, чем жестокости. Главным образом от него добивались имен тех, кого он знал по Сопротивлению, и подробностей, касающихся этой организации. Пока он отказывался отвечать на все вопросы.
Последние часа два он провел в неудобной позе на жестком деревянном стуле, со связанными запястьями, лицом к лицу со все более раздраженным Девлором Басторраном.
— … Ты что, не понимаешь, что твое молчание тебя не спасет? — спросил паладин.
— Я готов ответить на ваши вопросы.
— Но пока не ответил ни на один!
— Я не могу отвечать на вопросы о том, чего не знаю. Если вы и дальше будете спрашивать меня о…
— Брось, Руканис! Мы оба прекрасно знаем, что ты связался с мятежниками.
— Я отвергаю это обвинение! — гневно воскликнул певец. — Насилие противоречит всем моим…
— У нас есть доказательства и свидетели.
— Так представьте их. Предъявите мне обвинение, передайте мое дело в суд. Как гражданин империи, я имею на это право.
— В условиях чрезвычайного положения степень ограничения прав граждан передается на усмотрение законных властей, — заявил Басторран.
— Как же мне в таких условиях доказать свою невиновность?
— Ну, что касается нас, то вопрос твоей невиновности или вины уже решен.
— Тогда с какой стати мне с вами сотрудничать?
— С такой, что в этом случае тебе придется легче.
— Скажите, какой закон я нарушил. Приведите хотя бы один пример того…
— Дело не в том, что сделал лично ты. Дело в твоих друзьях из так называемого Сопротивления. Нас интересует их деятельность. Расскажи о ней, и мы отнесемся к тебе гораздо терпимее. Но если и дальше будешь отмалчиваться… — В воздухе повисла угроза.
— Боюсь, не смогу ничем помочь вам.
— Боишься? Ты понятия не имеешь об истинном смысле этого…
В дверь камеры негромко постучали. Басторран, явно рассерженный этим вмешательством, открыл ее и увидел своего помощника, Лахона Микина.
— Ну, что еще?
— Прошу прощения, мой господин, но вы просили сообщить, когда гость будет готов встретиться с пленником.
— А-а, ну да. — Басторран повернулся к Руканису. — Подожди немного.
Он вышел вместе с помощником, громко хлопнув дверью.
Кинзел обмяк на стуле. Он понятия не имел, сколько еще продержится, а ведь по всему было ясно, что они пока даже не начали разминать мускулы. И теперь, по-видимому, появился какой-то новый персонаж, хотя будь он проклят, если мог хотя бы предположить, кто именно.
Его раздумья прервал звук открывающейся двери.
Девлор Басторран вернулся в сопровождении тощего человека — почти скелета, обтянутого кожей, — лет под шестьдесят. Он был совершенно лыс и чисто выбрит, с губами, напоминающими щель, и пронзительными ярко-голубыми глазами. Неброская, хотя и явно дорогая одежда ассоциировалась с богатством и властью. Человек показался Кинзелу смутно знакомым, но он не мог припомнить, чтобы когда-то встречался с ним.
— У нас гость, — сообщил Басторран, словно представляя вновь прибывшего на каком-нибудь приеме. — Это комиссар Совета внутренней безопасности Лаффон.
Кинзел не знал, что сказать. Перед ним была очень важная персона; и если все, что он о нем слышал, правда, — человек с, мягко говоря, небезгрешной репутацией.
— Благодарю, генерал, это все, — сказал Лаффон Басторрану.
— Паладина, похоже, задело, что его отсылают, точно какого-нибудь лакея.
— Может, желаете, чтобы кто-то присутствовал при вашем разговоре с пленником? — спросил он.
— Уверен, в этом нет необходимости. — Басторран коротко кивнул и вышел, оставив дверь полуоткрытой. Комиссар подтолкнул ее, так что осталась лишь небольшая щель, широко улыбнулся Кинзелу, подошел к нему и пожал связанные руки.
— Мне так приятно встретиться с вами. — Кинзел невольно отпрянул.
— Приятно?
— О да. Я большой почитатель вашего пения, вашего таланта. Не раз слушал вас в Меракасе. — Лаффон опустился в кресло, которое недавно занимал Басторран. — Ну, как вы?
Вопрос показался Кинзелу настолько абсурдным, что он не знал, что ответить.
— Я…
— Огорчены, без сомнения. Рассержены и оскорблены тем, что с вами так обходятся. Вполне понятно. Мы должны исправить эту ужасную ошибку.
— Ошибку?
— Да, конечно. Ведь это ошибка, не правда ли? Я имею в виду, что такой уважаемый человек, как вы, человек вашего положения, никак не может быть связан со столь недостойными людьми.
— Могу сказать со всей откровенностью, господин специальный уполномоченный, что с такими я не общаюсь.
— Именно. Уверен, это ужасное недоразумение. Хотя бы потому, что вы известный пацифист.
— Я никогда не делал секрета из того факта, что являюсь противником насилия.
— И это меня в вас восхищает, поверьте. Хотелось бы и мне иметь такие убеждения. Это нечто… Но, к прискорбию, не все имеют возможность их придерживаться. Увы, таков мир, в котором мы живем.
— Какое отношение это имеет ко мне? Обвинения против вас основаны, главным образом, на том, что вы общаетесь с очень большим кругом лиц. Вы говорите, что никак не преступали закон, и, безусловно, я верю этому. Однако разве нельзя допустить, что кое-кто из людей, с которыми вы поддерживаете отношения, воспользовался преимуществом вашего… скажем так, неведения?
— Нет. В смысле… как такое возможно?
— Не стоит недооценивать собственную значимость. Вы имеете доступ в такие общественные круги, куда большинству людей вход воспрещен. Вы не допускаете возможности, что могли случайно, по неосторожности, обронить слово о том, что видели и слышали? Или, может быть, вас просили выполнить какое-нибудь маленькое поручение, просто так, по-дружески?
— Я певец, а не политик. И конечно, я не доставляю сообщений и не выполняю никаких странных поручений.
— Вот как. Сообщений.
— Прошу прощения?
— Вы только что сказали, что не доставляли сообщений. Вы сказали, не я. Интересно почему.
— Ну, с ваших слов. Кажется естественным предположить…
— Видите, как это легко?
— Что вы имеете в виду? Что легко?
— Забывать всякие мелочи в круговороте жизни. Я спросил, не брали ли вы на себя выполнение каких-либо поручений, а вы упомянули о доставке сообщений.
— Нет, я ничего такого не имел в виду. В ваших устах это звучит так, словно я делал нечто постыдное, но это не соответствует действительности.
— Тогда вы ничего не потеряете, сообщив нам некоторые имена, — с торжествующим видом сказал Лаффон.
— Вы искажаете мои слова, делаете из меня преступника.
Комиссара как будто напугало это предположение.
— Мне и в голову не приходило ничего подобного. Уверен, вы никогда не делали ничего представляющего собой угрозу для государства… сознательно.
— Что это значит?
— Никогда нельзя быть уверенным в том, каковы намерения других. Когда дело касается безопасности государства, этим должны заниматься профессионалы. Все, что от вас требуется, — это назвать имена…
— Зачем мне способствовать тому, чтобы другие люди оказались в такой же ситуации, как я?
— Значит, другие люди существуют?
— Я рассуждал чисто гипотетически.
— Полагаю, у этих гипотетических людей есть имена?
— Ничем не могу помочь вам, комиссар.
— Возможно, вам кажется, что некоторые люди невиновны, и, возможно, так оно и есть, но необходимо провести соответствующее расследование.
— Любое имя, которое я предположительно назову, станет результатом давления в чистом виде. На самом деле нет никого, заслуживающего вашего внимания.
— Предоставьте нам судить об этом.
— Я настаиваю на присутствии адвоката, прежде чем произнесу еще хотя бы слово.
— Невозможно. — Лаффон вздохнул. — Послушайте, Руканис, в этом мире множество жестоких, склонных к насилию людей.
— Это очевидная истина, не так ли, комиссар?
— Зато для вас, по-видимому, не очевидно то, что их немало среди паладинов, и в данный момент вы находитесь как раз в их руках. Есть предел моего возможного влияния в этом деле.
— Насколько я понимаю, паладины — это наемники. Вы для них высшая власть.
— В конечном счете — да. Однако с учетом того обстоятельства, что это всего лишь протекторат, не сама Гэт Тампур… ну, возможно, понадобится некоторое время, чтобы стало ясно, кому на самом деле принадлежит высшая власть. А пока это будет происходить, вы останетесь у них под стражей. С другой стороны, если сейчас вы начнете со мной сотрудничать, я могу добиться, чтобы вас перевели под опеку Совета. Уверен, мое ведомство покажется вам гораздо более… вменяемым.
— Прошу прощения, но позвольте мне усомниться в этом.
На лице Лаффона возникло раздраженное выражение.
— Вы никак не поймете, насколько серьезно ваше положение, Руканис. Вы понятия не имеете, как много нам известно о вашей деятельности.
— А мне показалось, будто вы сказали, что это ошибка.
— Не понимаете, да? Это не вопрос вашей невиновности, вины или даже наивности. Вы просто должны делать то, что мы вам говорим.
— Совесть не позволяет.
— В наши беспокойные времена немногие могут позволить себе такую роскошь, как совесть. Говорите. Сообщите мне все, что знаете, и избегнете многих неприятностей.
— Я ведь уже сказал…
— Прекрасно, — жестко оборвал Кинзела Лаффон и встал. — В таком случае я умываю руки.
Он подошел к двери и дважды ударил по ней кулаком. Дверь открылась.
На пороге стоял высокий мускулистый человек в традиционном черном одеянии и маске пыточных дел мастера.
Таналвах вздрогнула.
Что с тобой? — спросила Серра. Озноб пробежал по спине.
— Ну, становится холоднее.
— Нет, это что-то другое.
Они сидели на попоне, разложенной на вершине холма.
— Ты не одинока в своем горе, Тан. Мы все здесь, чтобы поддержать тебя. Хотелось бы мне, чтобы ты понимала это.
— Я понимаю и очень благодарна вам за это. Но ведь нельзя то же самое сказать о Кинзеле, верно? Я все время думаю, как он там. Один, и, кто знает, что ему приходится… — договорить у Таналвах не хватило сил.
Подруга попыталась отвлечь ее.
— По крайней мере у тебя есть дети, и они в безопасности.
Она кивнула на играющих с Кучем Тега и Лиррин. Чуть поодаль стоял Кэлдасон, глядя на город. Сгущались сумерки, и столица начинала мерцать магической энергией. Скоро им предстояло вернуться туда.
— Ты права, — согласилась Таналвах, — а я настоящая эгоистка.
— Почему?
— У меня есть дети. Теперь они мои, и я люблю их, как своих собственных. А ты потеряла единственную дочь, и у тебя нет никого. Прости, что говорю об этом так прямо. Надеюсь, не слишком разбередила тягостные воспоминания. — Серра покачала головой, и Таналвах продолжила: — Я за говорила об этом только потому, что ты можешь понять, что я сейчас испытываю. Скажи, тебя мучила мысль, что все могло бы быть по-другому, если бы ты действовала иначе? Ты упрекала себя?
— Конечно. Думаю, в подобной ситуации это происходит со всеми.
— Тогда ты понимаешь мои чувства. Я кое в чем поступила неправильно, а некоторые вещи мне вообще делать не следовало. И теперь Кинзел расплачивается за это.
— Меньше всего тебе стоит осуждать себя.
— Ты не знаешь…
— Расскажи, — мягко попросила подруга.
— Не могу.
— Ладно. Я всегда рядом, если у тебя возникнет желание поговорить. Одно скажу, Тан. Твоя ноша и так велика; не следует добавлять к ней еще и чувство вины. Поверь, я знаю, что говорю.
Таналвах кивнула, хотя, казалось, была не слишком убеждена.
К подругам подбежали Тег и Лиррин. Желая, чтобы Таналвах приняла участие в их играх, дети принялись тянуть ее за руки, пока она не встала и не подошла к Кучу.
Некоторое время Серра наблюдала за ними. Потом рядом с ней сел Кэлдасон.
— Посмотри на них, — сказала она. — Хотелось бы и мне быть ребенком. Все плохое для них осталось в прошлом, забыто, страница жизни перевернута. Как им это удается?
— Не знаю; со мной такого никогда не бывало. Но это хорошо, что они могут. Как Таналвах?
— Разве не очевидно, что с ней происходит?
— Трудно составить какое бы то ни было мнение, если тебя избегают.
— Не упрекай ее за это. Она очень переживает. А теперь, вдобавок, ее гложет чувство вины.
— Что такого она сделала, чтобы испытывать это чувство?
— Уверена, что ничего. Но она думает иначе.
— Ты не говорила ей о заявлении Дислейрио насчет того, что Кинзела нужно убить?
— Конечно нет! За кого ты меня принимаешь?
— Прости, мне следовало знать, что ты этого не сделаешь.
— Хотя я много думала о нем. В смысле о Дислейрио. И пришла к выводу, что мне трудно понять этого человека. Кажется, вот он, весь на ладони, а потом вдруг возьмет и выскажет что-нибудь… в таком духе.
— Наверно, в этом нет ничего удивительного. Братство праведного клинка… ну, они, в некотором роде фанатики. Целиком сосредоточены на своей цели и, если понадобится, готовы смести любую возникшую на пути к ней преграду.
— Это и придает им уникальность, не правда ли? Я знаю всего одного столь же одержимого человека.
Рит вымученно улыбнулся.
— Скверная у меня репутация, да? — Женщина улыбнулась в ответ.
— Не расстраивайся, это можно сказать и обо мне.
— Братство — патриоты. Для человека вроде Куинна смириться с необходимостью отказа от борьбы за свободу своей страны — горькое лекарство. Присоединиться к Карру в его стремлении обрести вторую родину… ну, это наверняка много для них значит.
— Они, наверно, монархисты?
— По моим представлениям, да. Они поклялись в верности короне.
— Но это не делает их сторонниками Мелиобара?
— Так оно и есть. Однако нетрудно понять, почему они махнули на него рукой и связались с Карром.
Они снова обменялись улыбками. Потом Серра посерьезнела.
— Нельзя сказать, что он выглядит лучше, да?
— Карр? Нет. Он, безусловно, вымотался, но этим дело не ограничивается. Тут кроется что-то еще. Болезнь, надо полагать.
— Знаешь, ты ведь мог бы облегчить его ношу.
— Попробую угадать. Ты имеешь в виду доставку золота.
— Правильно, Рит.
— Это ведь не он посоветовал тебе заговорить об этом? И не кто-нибудь из них?
— Ты знаешь меня достаточно хорошо, чтобы строить такие предположения. Просто мне пришло в голову, что это было бы правильно. Недавно мы с Тан разговаривали о переселении на остров, и она сказала, что дело должно двигаться, что Кинзел хотел этого. Он отдал нашему делу все, включая, возможно, и собственную жизнь. Мне кажется, мы должны выкладываться не меньше.
— По правде говоря, я и сам рассуждаю примерно так же.
— Ну, это было бы слишком легко! Я думала, ты станешь упираться.
— Нет, я и правда начал подумывать о том, чтобы сделать это. Хотя предпочел бы искать клепсидру.
— Карр говорит, что доставка золота на шаг приблизит нас к этому. И я верю ему. Сопротивление, и Соглашение в частности, похоже, не меньше тебя жаждет найти источник.
— Если я все же поплыву на Дайамонд, хотелось бы, чтобы ты была со мной.
— Нет, не думаю…
— Послушай. Тебе гораздо лучше. Ты стала спокойнее, сильнее, хотя, конечно, еще не совсем оправилась…
— Давай, давай, нахваливай.
— Но ты ведь и вправду ценный помощник, и мне будет тебя очень не хватать. По-моему, мы отлично сработались.
— Спасибо. Я тоже так думаю. Просто не уверена, что мне разрешат. Кроме того, после случившегося мне, наверное, нужно быть рядом с Тан.
— За ней есть кому приглядывать.
— Рит… — Серра перевела взгляд на Таналвах, чтобы убедиться, что та их не слышит. — Я собираюсь разболтать чужой секрет. Она носит дитя.
— О! И чье? Кинзела?
— Чье же еще? — На лице Ардакрис возникло выражение насмешливого презрения. — Ох уж эти мне мужчины! Теперь понимаешь? Если что-то случится с ним, а меня не будет рядом…
— Понимаю.
— Смотри не говори никому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29