Я люблю, мне нравится, когда у женщин ногти накрашены. А у Алинки еще и красивые, холеные. И рука приятная.
— Ишь, как лекции понадобились, так сразу разыскал, — язвит Мальвина. — «Старые друзья» — когда надо только, оказывается.
— Меня же целый год на курсе не было, я только несколько недель назад появился.
— Ладно уж, прощаем, — говорит Алина, — но чтобы в следующем году вел себя примерно. И лучше — чаще появлялся, а то нам скучно без тебя.
— Ни повеселить некому, ни поговорить не с кем, — говорит Мальвина, и мы смеемся, вспоминая.
После института я иду по пустым улицам, не садясь ни на что, а шагая. Большая Пироговка пуста, все заведения кончают работу в пять, и только редкие прохожие попадаются.
Это мой самый любимый район Москвы. А мы живем на набережной какого-то Макарова (кажется, адмирал такой был исторический, потом стерся из потомковского сознания, а название осталось), это недалеко от Киевского вокзала. Но сейчас я иду мимо Новодевичьего монастыря, пруда и захожу с другой стороны, переходя мост через Москву-реку возле стадиона. Там дамба, на ней железнодорожный мост, но есть и пешеходная дорожка.
Страшно только в первый раз, когда поезд проносится: кажется, что сейчас вместе с тобой в реку обвалится. Но я спускаюсь с моста — он не обваливается — и спокойно иду домой. А может, и жаль, что он не обвалился? (Все короче б история была… И вы не мучились так…) Мимо проносятся машины, транспорт и всякая другая ездовая (х-ня) живность. Не волнующая меня. Через сорок пять минут, как я вышел из института, я дохожу домой: как раз в это время должны кончаться занятия. Иначе шел бы я!
Мама в последнее время готовит редко, и ужин я беру себе сам. Кушать хочется мало, и я сижу и думаю: будь ты проклята, эта сессия, эти экзамены, зачеты, и все то, что портит человеку настроение. И зачем она должна существовать, чтобы делать людей неврастениками, дергающимися, и отвлекать от необходимых мыслей и важных размышлений.
Какие у меня могут быть необходимые мысли, важные размышления, я так и не придумываю. Но все равно она мне портит настроение, эта сессия.
Звонит телефон, и папа берет трубку.
— Одну минуточку, — говорит он. Я понимаю, что это меня.
— Иди, какая-то молодая и красивая.
— Как ты понял, что красивая? — устало шучу я.
— Раз молодая, должна быть красивая. — Он сияет во весь рот и показывает мне один жест… движения. Я знаю у отца слабость к молодым девушкам в области двадцати лет.
Он уходит, напевая: «Студенточка, вечерняя заря, студенточка, люби меня».
— Алло?
— Саш, это я, Алина. — У нее такой тянущийся московский говор, который я мечтаю приобрести и которого нет у меня, а есть «южная напевность». Кому она нужна здесь.
— Здравствуй, Алиночка.
— Ну я нашла тетрадку, которую ты просил, завтра принесу в институт. Ты будешь завтра, чтобы зря не таскать?
— Да, конечно. Спасибо большое, ты моя ласточка! Очень выручила.
— Чем занимаешься?
— Ужинал.
— Я оторвала тебя?
— Нет, мне приятно слышать твой голос…
— И что есть тетрадка, да? Я смеюсь.
— Иди кушай, увидимся завтра.
Она прощается. Тут же появляется папа.
— Что, очередная, да? Новая?
— Нет, пап, старая, — говорю я и иду доедать свой остывший, никчемный ужин.
На следующий день мы обсуждаем, что делать с сессией и как она будет сдаваться. Мы не говорим, как мы будем ее сдавать, а как «она» будет сдаваться. Сессия у нас абстрагированное понятие. Она должна сама сдаваться, без нас. И какой дурак придумал только это слово — сессия!
Боб сидит, положив руку Ленке на грудь.
— У меня день рождения в середине июня, — говорит она, — но я перенесла его на конец, когда окончатся экзамены.
— Ох и напьемся, — мечтательно говорит Боб, которого ничто другое, по-моему, не волнует.
— Подожди ты напиваться, — говорит Юстинов, — как сессию сдавать будем?
— А сама сдастся! — ржет Боб.
Вот уж правда, кого не волновала сессия и никак не интересовала, так это Боба. Он и книжки принципиально не открывал, никогда. Ходил сдавать, не зная, ни одного слова не читая, — и всегда сдавал. Хотя ему больше тройки ничего не надо было, он так и говорил, что хорошо учиться — дураку надо, и всегда натягивал, выскребывал, выцарапывал, вытаскивал свои три балла. Как он это делал, это была загадка, которую я не мог понять. Я не понимал, как он умудрялся, но он умудрялся, это был феномен феномена Боба. А делал он одно: никогда не учил и не учился.
Все стали обсуждать, как сдавать и сдаваться. Вернее, Боб поправил, надо ли сдаваться?! Заговорили о мучителях — так я впервые услышал о своих преподавателях. Потом это был коронный вопрос каждого преподавателя:
— А вы кто такой? Я вас никогда не видела. Все это напоминало мне начало спора Шуры
Балаганова и Паниковского, и по идее содержательного диалога я тоже должен был спросить: «А вы кто такой?», но я сдерживался и не спрашивал. Я вообще скромный от природы.
Неожиданно появилась Алинка. Я ушел, не дослушав их обсуждения.
Алинка отдала мне тетрадь, которую принесла, и осталась со мной до звонка.
— Саш, я хочу покурить, пойдем куда-нибудь отсюда. — Мы уже сидели в центре пустого пространства площади напротив памятника Троцкому. Как бы сбоку его, а по всему институту (дурацкому нашему) были развешаны объявления, что курить-строго-воспрещается и полагается в специаль-но-по-доброму-отведенных местах: на лестницах или вне стен института. Какой дурак придумал только эти объявления. Хотел бы я на него посмотреть. Кто бы мог знать, как я был недалек от взгляда на него: всего лишь в двух предложениях.
Предложение первое:
— Да кури, Алин, здесь, еще ходить куда-то. — Мне было лень двигаться, уж очень удобно мы сидели на скамеечке, и Алина мне в этой позе нравилась.
Предложение второе:
— Ты думаешь, можно? — и она закурила. Сигарета ее струисто дымилась. Третье предложение было уже не наше, а постороннее…
Глядя на площадь в это время, вернее, на ее пространство, я увидел, как с другой стороны появился человек в шляпе на плаще (или в шляпе над плащом, как угодно, но он уже появился) и стал ее пересекать, направляясь в нашу сторону, где находились канцелярия, приемная ректора и даже туалет. Однако, проходя мимо нас, он остановился: скорее всего, лишь за тем, чтобы произнести третье предложение, отличное и в самом корне несогласное с нашими согласованными двумя.
— А вы, молодые люди, почему здесь курите? Ах, как это было сказано!
— А что? — спросил я, хотя и не курил.
— Вы что, разве не читали объявления, что курить нужно в отведенных местах, а не в середине института. Пойдите сейчас же выбросите. Алина встала.
— Сядь, Алин, — сказал я. Взял ее окурок, пошел и выбросил в урну у памятника Троцкого. Потом вернулся.
— Спасибо, — сказал он. Он, видимо, не знал, что сейчас и начнется. Что сейчас все только и начинается.
— Ну, теперь успокоились? — спросил я.
— Как вы со мной разговариваете? — Он почти возмутился.
— И спать будете спокойно? — продолжал я.
— Саш, не надо. — Алина взяла меня за руку, я стоял.
— А что «не надо», Алин, — громко сказал Саша, — будет всякий деревенский учителишка, приехавший на побывку — (шляпа, плащ…), — учить нас, что красиво и что не прекрасно. Сам при этом еще шляпу не научился снимать, когда с дамой разговаривает, да еще окурки тебя посылает выбрасывать уверенно. Тоже мне джентльмен называется. — (Опять же — плащ и шляпа).
— Да как вы… — У него даже слюна горлом пошла, но не показалась. — А ну-ка пройдемте сейчас же в спецотдел!
— Что? — Я даже рассмеялся от неожиданности. — Вы бы шли лучше…
— Да как вы смеете, вы кто такой?
— Я учусь здесь, студент этого института, — Я приветливой язвой улыбался ему. — Позвольте узнать, кто вы? Если это не секрет, конечно. Безотлагательно.
Этот необструганный кусок колбасного живота был весь красный и уже задыхался.
— А я… я — ректор этого института!
— Да что вы! А вы, случайно, не Наполеон Третий к тому же. Там, где я был раньше, таких много встречалось.
На этом я успокоился от его невоспитанности и невежливого бескультурья и сел рядом с Алиной, давая понять, что разговор окончен.
Однако он стоял, не уходил и бушевал:
— А я требую, чтобы вы немедленно прошли в спецотдел и там объяснили свое поведение.
И он протянул руку, чтобы схватиться за меня. Я отбросил резко его руку и проговорил:
— Но только не надо за меня хвататься. — Я не терпел, когда меня за руки цепляли.
Все это напоминало старые времена, менты, вокзал, меня снимают с поезда из-за того, что какого-то гнилого подонка уложил у газетного киоска. С одного удара.
А он уже шипит:
— Пройдемте немедленно — и кажется, что ему сейчас станет дурно: если я не пройду.
— Хорошо, пойдем, — говорю я, — а то не отцепишься. Алина, я сейчас вернусь, не уходи никуда.
Мы идем к спецотделу, это еще та контора (я вам опишу ее позже: это КГБ, МВО и разведчасть армии вместе взятые, только приспособленные для института).
Они там все поповскакивали, как увидели его. Самого зав. спецчастью не было, была его заместительница, тоже дура, и ее помощницы — две кретинки комсомольского разлива.
— Да, Павел Павлович, чем могу быть полезна? — залепетала заместительница.
— Что у вас тут происходит, — загремел гром и заметались молнии. — Студенты посылают меня куда попало, курят где хотят, ведут себя, как им нравится. (Уж неужели, как тебе, подумал я.) Что это такое у вас творится?!
Хотя при чем здесь «у вас», когда я не у них, а у себя. Когда творилось это у меня, и я был сам по себе, они сами по себе, и никаких отношений между нами не наблюдалось.
— Да что вы, Павел Павлович? Как же это возможно! — и она воздела руки у лица, то ли у неба. Лицо, как небо, широкое было.
— А вот спросите это у вашего, с позволения сказать, студента. Отвечайте!
— Ну, не надо только мне приказывать, — сказал я, — на мою голову и без вас приказчиков хватает, от моего отца до Пениса.
— Кого? — У него полезли на лоб глаза.
— Фамилия преподавателя.
Он имел неочухавшийся вид, но это уже начиналась комедия.
У заместительницы чуть не повыскакивали глаза из глазниц от моего кощунства.
— Да вы знаете, кто это такой?
— Нет, — сказал я, — не знаю, пусть представится.
— Да это же ректор нашего института Павел Павлович Пашутин.
Первая мысль, которая мелькнула у меня: оказывается, вот какой дурак придумывал объявления. Вторая: оказывается, он не врал.
— А-а. А я думал, что какой-то учителишка из села приехал на повышение квалификации и качает здесь свои сельские права.
Мне стало забавно: в кого вляпался. Вечно я нахожу какое-нибудь болото, когда сухо. Его чуть не вывернуло от моей фразы.
— Немедленно разобраться и доложить! — проревел он и выметнулся из кабинета.
Они стояли и, совершенно обалдевши, глядели на меня.
— С какого факультета? — заорала, видимо, от страха, по инерции, заместительница, сапогового типа такая дура.
— Ну, ладно, орать только на меня не надо, — перебил ее я, — а то вообще ничего не выясните: повернусь и уйду просто, и ищи как звали.
Возразить было нечего, я логично объяснял.
— Как фамилия? — тихо в громкость спросила она.
Я назвал себя, курс и наименование факультета.
— Немедленно к декану, — рявкнула она.
— Я кому сказал! — повысил голос я.
Она притихла, и мы вышли из кабинета вместе. Через две двери уже находился наш деканат. Но мы не успели до него дойти.
Как будто специально навстречу нам шли Дина Дмитриевна (моя телохранительница и ангел-спасительница, благожелательница благодеятельная), зам. декана факультета, и рядом — сам декан. Я даже не поверил, что такое возможно, такой марьяж. Как нарочно, при мизерной игре… Я всего-то декана видел второй раз, за всю историю моего обучения: он редко появлялся.
Мы столкнулись через три шага и два вздоха. На два выдоха.
Дина Дмитриевна мне заулыбалась и хотела что-то сказать (видимо, с деканом познакомить…), но тут заголосила эта чокнутая заместительница:
— Степан Степанович, что же это такое творится, студент вашего факультета курит где попало, нецензурно выражается и вообще оскорбил ректора, Павла Павловича.
Мне нравилась ее интерпретация: как она свалила в кучу все эти причины и перетасовала. Я вообще не люблю оригинала, и только вариации утешают меня.
Дина Дмитриевна согнала улыбку с лица и передумала — нас знакомить. При декане она молчала, но без него была начальница. А так как декан бывал редко, а по возможности еще реже, то в основном всем народом на факультете командовала она. Он же нами не интересовался. Но сейчас должен был быть главой и распорядиться. — Во-первых, — начал я, — никого нецензурными словами я не оскорблял. И если у вас плохо с русским языком (как наукой), то нужно подучить, что значат слова, фразы и выражения, которые говорятся, а не выдумываются.
Степан Степанович внимательно смотрел на меня, слушая.
— Далее, он сказал, что «студенты посылают его куда попало». Согласен. Но при этом, посылая, нецензурных слов я не употреблял, а сказал, что шел бы он и не надоедал, мешая.
Декан кашлянул как-то.
— Во-вторых, я не курил, я вообще некурящий, только иногда (если выпью…). А курила девушка, к которой он невежливо обратился, не сняв шляпу, хотя и не имел никакого права, так как мужчина. А в-третьих…
— Хватит, — сказал главный, и я остановился. Чем-то он мне нравился, а людям, которые мне нравятся, я прощаю все и не выступаю никогда.
— И все-таки, в-третьих, еще одна вещь, — не удержался я.
Но хамская заместительница перебила меня:
— Тот ушел просто вне себя, сказал, чтобы я немедленно разобралась и доложила. — Она преданно посмотрела на Степан Степановича.
— Никаких разборов, — сказал он, ему было уже все ясно, — строгий выговор в устной форме, без занесения в личное дело. А в следующий раз, если такое повторится: с занесением в личное дело и предупреждением об исключении из института. — (Тогда я не верил, что это повторится.)
Он был суровый мужик, этот Степан Степанович Чешуков из-под Урала. Своим хребтом везде пробивался и дошел до декана факультета. Докторская у него была по огненной литературе двадцатых, любимым писателем был, который уже не был — А. Фадеев, но который много (даже чересчур) оставил после себя и сурово ушел из жизни, застрелился. У него, видимо, Степан Степанович суровости и набрался.
Заместительница из спецотдела улизнула, как волной смыло, докладывать. Тоже работа. Я продолжал стоять перед ними двумя.
— Можете идти, — сказал он, не глядя.
— Как, и это все? — Я удивился.
— А что еще, вы свободны, — Он посмотрел. Но так мне было неинтересно.
— А как же текст выговора, слова, ведь если он устный, я хочу его услышать, невзирая…
В глазах его мелькнули лучики, и он улыбнулся.
— Ох, сорванец, иди на занятия, желаю удачи, — и он подмигнул мне. И только тогда Дина Дмитриевна вздохнула облегченно, но я знал, что она очень переживала и испугалась за меня. И ждала, чем это кончится, пока не вмешиваясь.
Это был еще тот ректор, на него все клали, без исключения: чего же я должен был выделяться и составлять исключение.
Я поблагодарил Степан Степановича, уже во все лицо мне улыбавшегося, за доставленное удовольствие получить устный выговор от него лично, повернулся и пошел.
Алина ожидала меня на том же месте, нетерпеливо.
— Саш, ты знаешь, я вспомнила, это, правда, был ректор: он выступал перед нами на первом курсе, когда нас приняли, поздравляя.
— Спасибо, Алин, я уже догадался.
— Ты видишь, сколько я тебе неприятностей доставила со своей сигаретой. Лучше бы я не курила.
Она ласково смотрит на меня.
На нашем факультете разносится все мгновенно. На следующий день я стал героем факультета, курса, дня, и все обсуждали это событие в самых тончайших деталях: «как я послал ректора». Приходили смотреть на меня, показывали рукой, переходящей в пальцы, и еще следующие полгода эта история не забывалась, обсуждалась.
Так меня узнал весь курс, а я на нем еще и не появлялся.
Все смотрят на меня на теплой лестнице.
— Саш, как же это ты так ректора отделал, — подкалывает меня Юстинов и улыбается. — Ты подумал, что это на Кавказе, во дворе, чужой дядя вошел, его бить надо! А?
Мы заливаемся.
— Откуда я знал, что это ректор, надо чаще среди студентов появляться.
— Конечно, он ради тебя только и будет приезжать. Чтобы с тобой культурно, вежливо и воспитанно побеседовать. Может, ты его куда еще в другое место, снизойдешь, и пошлешь подальше.
Боб катается от смеха. Ему всегда весело было.
А Юстинов потом часто говорил, подкалывая:
— Сашку теперь не трожь. У него лучший друг — ректор. Да Ирка: хорошая компания подобралась.
Шутки шутками, но наступила сессия, и следующая неделя была зачетная.
Зачеты начинались с понедельника, а в воскресенье я сидел и читал тетрадку по психологии, ничего не понимая.
Первые два зачета я, непонятно как, проскочил, Ирка везде меня представляла как лучшего друга и, что я так долго болел и со здоровьем у меня плохо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
— Ишь, как лекции понадобились, так сразу разыскал, — язвит Мальвина. — «Старые друзья» — когда надо только, оказывается.
— Меня же целый год на курсе не было, я только несколько недель назад появился.
— Ладно уж, прощаем, — говорит Алина, — но чтобы в следующем году вел себя примерно. И лучше — чаще появлялся, а то нам скучно без тебя.
— Ни повеселить некому, ни поговорить не с кем, — говорит Мальвина, и мы смеемся, вспоминая.
После института я иду по пустым улицам, не садясь ни на что, а шагая. Большая Пироговка пуста, все заведения кончают работу в пять, и только редкие прохожие попадаются.
Это мой самый любимый район Москвы. А мы живем на набережной какого-то Макарова (кажется, адмирал такой был исторический, потом стерся из потомковского сознания, а название осталось), это недалеко от Киевского вокзала. Но сейчас я иду мимо Новодевичьего монастыря, пруда и захожу с другой стороны, переходя мост через Москву-реку возле стадиона. Там дамба, на ней железнодорожный мост, но есть и пешеходная дорожка.
Страшно только в первый раз, когда поезд проносится: кажется, что сейчас вместе с тобой в реку обвалится. Но я спускаюсь с моста — он не обваливается — и спокойно иду домой. А может, и жаль, что он не обвалился? (Все короче б история была… И вы не мучились так…) Мимо проносятся машины, транспорт и всякая другая ездовая (х-ня) живность. Не волнующая меня. Через сорок пять минут, как я вышел из института, я дохожу домой: как раз в это время должны кончаться занятия. Иначе шел бы я!
Мама в последнее время готовит редко, и ужин я беру себе сам. Кушать хочется мало, и я сижу и думаю: будь ты проклята, эта сессия, эти экзамены, зачеты, и все то, что портит человеку настроение. И зачем она должна существовать, чтобы делать людей неврастениками, дергающимися, и отвлекать от необходимых мыслей и важных размышлений.
Какие у меня могут быть необходимые мысли, важные размышления, я так и не придумываю. Но все равно она мне портит настроение, эта сессия.
Звонит телефон, и папа берет трубку.
— Одну минуточку, — говорит он. Я понимаю, что это меня.
— Иди, какая-то молодая и красивая.
— Как ты понял, что красивая? — устало шучу я.
— Раз молодая, должна быть красивая. — Он сияет во весь рот и показывает мне один жест… движения. Я знаю у отца слабость к молодым девушкам в области двадцати лет.
Он уходит, напевая: «Студенточка, вечерняя заря, студенточка, люби меня».
— Алло?
— Саш, это я, Алина. — У нее такой тянущийся московский говор, который я мечтаю приобрести и которого нет у меня, а есть «южная напевность». Кому она нужна здесь.
— Здравствуй, Алиночка.
— Ну я нашла тетрадку, которую ты просил, завтра принесу в институт. Ты будешь завтра, чтобы зря не таскать?
— Да, конечно. Спасибо большое, ты моя ласточка! Очень выручила.
— Чем занимаешься?
— Ужинал.
— Я оторвала тебя?
— Нет, мне приятно слышать твой голос…
— И что есть тетрадка, да? Я смеюсь.
— Иди кушай, увидимся завтра.
Она прощается. Тут же появляется папа.
— Что, очередная, да? Новая?
— Нет, пап, старая, — говорю я и иду доедать свой остывший, никчемный ужин.
На следующий день мы обсуждаем, что делать с сессией и как она будет сдаваться. Мы не говорим, как мы будем ее сдавать, а как «она» будет сдаваться. Сессия у нас абстрагированное понятие. Она должна сама сдаваться, без нас. И какой дурак придумал только это слово — сессия!
Боб сидит, положив руку Ленке на грудь.
— У меня день рождения в середине июня, — говорит она, — но я перенесла его на конец, когда окончатся экзамены.
— Ох и напьемся, — мечтательно говорит Боб, которого ничто другое, по-моему, не волнует.
— Подожди ты напиваться, — говорит Юстинов, — как сессию сдавать будем?
— А сама сдастся! — ржет Боб.
Вот уж правда, кого не волновала сессия и никак не интересовала, так это Боба. Он и книжки принципиально не открывал, никогда. Ходил сдавать, не зная, ни одного слова не читая, — и всегда сдавал. Хотя ему больше тройки ничего не надо было, он так и говорил, что хорошо учиться — дураку надо, и всегда натягивал, выскребывал, выцарапывал, вытаскивал свои три балла. Как он это делал, это была загадка, которую я не мог понять. Я не понимал, как он умудрялся, но он умудрялся, это был феномен феномена Боба. А делал он одно: никогда не учил и не учился.
Все стали обсуждать, как сдавать и сдаваться. Вернее, Боб поправил, надо ли сдаваться?! Заговорили о мучителях — так я впервые услышал о своих преподавателях. Потом это был коронный вопрос каждого преподавателя:
— А вы кто такой? Я вас никогда не видела. Все это напоминало мне начало спора Шуры
Балаганова и Паниковского, и по идее содержательного диалога я тоже должен был спросить: «А вы кто такой?», но я сдерживался и не спрашивал. Я вообще скромный от природы.
Неожиданно появилась Алинка. Я ушел, не дослушав их обсуждения.
Алинка отдала мне тетрадь, которую принесла, и осталась со мной до звонка.
— Саш, я хочу покурить, пойдем куда-нибудь отсюда. — Мы уже сидели в центре пустого пространства площади напротив памятника Троцкому. Как бы сбоку его, а по всему институту (дурацкому нашему) были развешаны объявления, что курить-строго-воспрещается и полагается в специаль-но-по-доброму-отведенных местах: на лестницах или вне стен института. Какой дурак придумал только эти объявления. Хотел бы я на него посмотреть. Кто бы мог знать, как я был недалек от взгляда на него: всего лишь в двух предложениях.
Предложение первое:
— Да кури, Алин, здесь, еще ходить куда-то. — Мне было лень двигаться, уж очень удобно мы сидели на скамеечке, и Алина мне в этой позе нравилась.
Предложение второе:
— Ты думаешь, можно? — и она закурила. Сигарета ее струисто дымилась. Третье предложение было уже не наше, а постороннее…
Глядя на площадь в это время, вернее, на ее пространство, я увидел, как с другой стороны появился человек в шляпе на плаще (или в шляпе над плащом, как угодно, но он уже появился) и стал ее пересекать, направляясь в нашу сторону, где находились канцелярия, приемная ректора и даже туалет. Однако, проходя мимо нас, он остановился: скорее всего, лишь за тем, чтобы произнести третье предложение, отличное и в самом корне несогласное с нашими согласованными двумя.
— А вы, молодые люди, почему здесь курите? Ах, как это было сказано!
— А что? — спросил я, хотя и не курил.
— Вы что, разве не читали объявления, что курить нужно в отведенных местах, а не в середине института. Пойдите сейчас же выбросите. Алина встала.
— Сядь, Алин, — сказал я. Взял ее окурок, пошел и выбросил в урну у памятника Троцкого. Потом вернулся.
— Спасибо, — сказал он. Он, видимо, не знал, что сейчас и начнется. Что сейчас все только и начинается.
— Ну, теперь успокоились? — спросил я.
— Как вы со мной разговариваете? — Он почти возмутился.
— И спать будете спокойно? — продолжал я.
— Саш, не надо. — Алина взяла меня за руку, я стоял.
— А что «не надо», Алин, — громко сказал Саша, — будет всякий деревенский учителишка, приехавший на побывку — (шляпа, плащ…), — учить нас, что красиво и что не прекрасно. Сам при этом еще шляпу не научился снимать, когда с дамой разговаривает, да еще окурки тебя посылает выбрасывать уверенно. Тоже мне джентльмен называется. — (Опять же — плащ и шляпа).
— Да как вы… — У него даже слюна горлом пошла, но не показалась. — А ну-ка пройдемте сейчас же в спецотдел!
— Что? — Я даже рассмеялся от неожиданности. — Вы бы шли лучше…
— Да как вы смеете, вы кто такой?
— Я учусь здесь, студент этого института, — Я приветливой язвой улыбался ему. — Позвольте узнать, кто вы? Если это не секрет, конечно. Безотлагательно.
Этот необструганный кусок колбасного живота был весь красный и уже задыхался.
— А я… я — ректор этого института!
— Да что вы! А вы, случайно, не Наполеон Третий к тому же. Там, где я был раньше, таких много встречалось.
На этом я успокоился от его невоспитанности и невежливого бескультурья и сел рядом с Алиной, давая понять, что разговор окончен.
Однако он стоял, не уходил и бушевал:
— А я требую, чтобы вы немедленно прошли в спецотдел и там объяснили свое поведение.
И он протянул руку, чтобы схватиться за меня. Я отбросил резко его руку и проговорил:
— Но только не надо за меня хвататься. — Я не терпел, когда меня за руки цепляли.
Все это напоминало старые времена, менты, вокзал, меня снимают с поезда из-за того, что какого-то гнилого подонка уложил у газетного киоска. С одного удара.
А он уже шипит:
— Пройдемте немедленно — и кажется, что ему сейчас станет дурно: если я не пройду.
— Хорошо, пойдем, — говорю я, — а то не отцепишься. Алина, я сейчас вернусь, не уходи никуда.
Мы идем к спецотделу, это еще та контора (я вам опишу ее позже: это КГБ, МВО и разведчасть армии вместе взятые, только приспособленные для института).
Они там все поповскакивали, как увидели его. Самого зав. спецчастью не было, была его заместительница, тоже дура, и ее помощницы — две кретинки комсомольского разлива.
— Да, Павел Павлович, чем могу быть полезна? — залепетала заместительница.
— Что у вас тут происходит, — загремел гром и заметались молнии. — Студенты посылают меня куда попало, курят где хотят, ведут себя, как им нравится. (Уж неужели, как тебе, подумал я.) Что это такое у вас творится?!
Хотя при чем здесь «у вас», когда я не у них, а у себя. Когда творилось это у меня, и я был сам по себе, они сами по себе, и никаких отношений между нами не наблюдалось.
— Да что вы, Павел Павлович? Как же это возможно! — и она воздела руки у лица, то ли у неба. Лицо, как небо, широкое было.
— А вот спросите это у вашего, с позволения сказать, студента. Отвечайте!
— Ну, не надо только мне приказывать, — сказал я, — на мою голову и без вас приказчиков хватает, от моего отца до Пениса.
— Кого? — У него полезли на лоб глаза.
— Фамилия преподавателя.
Он имел неочухавшийся вид, но это уже начиналась комедия.
У заместительницы чуть не повыскакивали глаза из глазниц от моего кощунства.
— Да вы знаете, кто это такой?
— Нет, — сказал я, — не знаю, пусть представится.
— Да это же ректор нашего института Павел Павлович Пашутин.
Первая мысль, которая мелькнула у меня: оказывается, вот какой дурак придумывал объявления. Вторая: оказывается, он не врал.
— А-а. А я думал, что какой-то учителишка из села приехал на повышение квалификации и качает здесь свои сельские права.
Мне стало забавно: в кого вляпался. Вечно я нахожу какое-нибудь болото, когда сухо. Его чуть не вывернуло от моей фразы.
— Немедленно разобраться и доложить! — проревел он и выметнулся из кабинета.
Они стояли и, совершенно обалдевши, глядели на меня.
— С какого факультета? — заорала, видимо, от страха, по инерции, заместительница, сапогового типа такая дура.
— Ну, ладно, орать только на меня не надо, — перебил ее я, — а то вообще ничего не выясните: повернусь и уйду просто, и ищи как звали.
Возразить было нечего, я логично объяснял.
— Как фамилия? — тихо в громкость спросила она.
Я назвал себя, курс и наименование факультета.
— Немедленно к декану, — рявкнула она.
— Я кому сказал! — повысил голос я.
Она притихла, и мы вышли из кабинета вместе. Через две двери уже находился наш деканат. Но мы не успели до него дойти.
Как будто специально навстречу нам шли Дина Дмитриевна (моя телохранительница и ангел-спасительница, благожелательница благодеятельная), зам. декана факультета, и рядом — сам декан. Я даже не поверил, что такое возможно, такой марьяж. Как нарочно, при мизерной игре… Я всего-то декана видел второй раз, за всю историю моего обучения: он редко появлялся.
Мы столкнулись через три шага и два вздоха. На два выдоха.
Дина Дмитриевна мне заулыбалась и хотела что-то сказать (видимо, с деканом познакомить…), но тут заголосила эта чокнутая заместительница:
— Степан Степанович, что же это такое творится, студент вашего факультета курит где попало, нецензурно выражается и вообще оскорбил ректора, Павла Павловича.
Мне нравилась ее интерпретация: как она свалила в кучу все эти причины и перетасовала. Я вообще не люблю оригинала, и только вариации утешают меня.
Дина Дмитриевна согнала улыбку с лица и передумала — нас знакомить. При декане она молчала, но без него была начальница. А так как декан бывал редко, а по возможности еще реже, то в основном всем народом на факультете командовала она. Он же нами не интересовался. Но сейчас должен был быть главой и распорядиться. — Во-первых, — начал я, — никого нецензурными словами я не оскорблял. И если у вас плохо с русским языком (как наукой), то нужно подучить, что значат слова, фразы и выражения, которые говорятся, а не выдумываются.
Степан Степанович внимательно смотрел на меня, слушая.
— Далее, он сказал, что «студенты посылают его куда попало». Согласен. Но при этом, посылая, нецензурных слов я не употреблял, а сказал, что шел бы он и не надоедал, мешая.
Декан кашлянул как-то.
— Во-вторых, я не курил, я вообще некурящий, только иногда (если выпью…). А курила девушка, к которой он невежливо обратился, не сняв шляпу, хотя и не имел никакого права, так как мужчина. А в-третьих…
— Хватит, — сказал главный, и я остановился. Чем-то он мне нравился, а людям, которые мне нравятся, я прощаю все и не выступаю никогда.
— И все-таки, в-третьих, еще одна вещь, — не удержался я.
Но хамская заместительница перебила меня:
— Тот ушел просто вне себя, сказал, чтобы я немедленно разобралась и доложила. — Она преданно посмотрела на Степан Степановича.
— Никаких разборов, — сказал он, ему было уже все ясно, — строгий выговор в устной форме, без занесения в личное дело. А в следующий раз, если такое повторится: с занесением в личное дело и предупреждением об исключении из института. — (Тогда я не верил, что это повторится.)
Он был суровый мужик, этот Степан Степанович Чешуков из-под Урала. Своим хребтом везде пробивался и дошел до декана факультета. Докторская у него была по огненной литературе двадцатых, любимым писателем был, который уже не был — А. Фадеев, но который много (даже чересчур) оставил после себя и сурово ушел из жизни, застрелился. У него, видимо, Степан Степанович суровости и набрался.
Заместительница из спецотдела улизнула, как волной смыло, докладывать. Тоже работа. Я продолжал стоять перед ними двумя.
— Можете идти, — сказал он, не глядя.
— Как, и это все? — Я удивился.
— А что еще, вы свободны, — Он посмотрел. Но так мне было неинтересно.
— А как же текст выговора, слова, ведь если он устный, я хочу его услышать, невзирая…
В глазах его мелькнули лучики, и он улыбнулся.
— Ох, сорванец, иди на занятия, желаю удачи, — и он подмигнул мне. И только тогда Дина Дмитриевна вздохнула облегченно, но я знал, что она очень переживала и испугалась за меня. И ждала, чем это кончится, пока не вмешиваясь.
Это был еще тот ректор, на него все клали, без исключения: чего же я должен был выделяться и составлять исключение.
Я поблагодарил Степан Степановича, уже во все лицо мне улыбавшегося, за доставленное удовольствие получить устный выговор от него лично, повернулся и пошел.
Алина ожидала меня на том же месте, нетерпеливо.
— Саш, ты знаешь, я вспомнила, это, правда, был ректор: он выступал перед нами на первом курсе, когда нас приняли, поздравляя.
— Спасибо, Алин, я уже догадался.
— Ты видишь, сколько я тебе неприятностей доставила со своей сигаретой. Лучше бы я не курила.
Она ласково смотрит на меня.
На нашем факультете разносится все мгновенно. На следующий день я стал героем факультета, курса, дня, и все обсуждали это событие в самых тончайших деталях: «как я послал ректора». Приходили смотреть на меня, показывали рукой, переходящей в пальцы, и еще следующие полгода эта история не забывалась, обсуждалась.
Так меня узнал весь курс, а я на нем еще и не появлялся.
Все смотрят на меня на теплой лестнице.
— Саш, как же это ты так ректора отделал, — подкалывает меня Юстинов и улыбается. — Ты подумал, что это на Кавказе, во дворе, чужой дядя вошел, его бить надо! А?
Мы заливаемся.
— Откуда я знал, что это ректор, надо чаще среди студентов появляться.
— Конечно, он ради тебя только и будет приезжать. Чтобы с тобой культурно, вежливо и воспитанно побеседовать. Может, ты его куда еще в другое место, снизойдешь, и пошлешь подальше.
Боб катается от смеха. Ему всегда весело было.
А Юстинов потом часто говорил, подкалывая:
— Сашку теперь не трожь. У него лучший друг — ректор. Да Ирка: хорошая компания подобралась.
Шутки шутками, но наступила сессия, и следующая неделя была зачетная.
Зачеты начинались с понедельника, а в воскресенье я сидел и читал тетрадку по психологии, ничего не понимая.
Первые два зачета я, непонятно как, проскочил, Ирка везде меня представляла как лучшего друга и, что я так долго болел и со здоровьем у меня плохо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41