Иркины глаза зажигаются.
— Ну, Магдалина Андреевна, он все лето будет готовиться, учить их, я сама буду с ним заниматься, а в сентябре он все до единого ответит, а?
— А сейчас что?
— А вы поставьте заочно…
— Это что-то новое! Я впервые о таком способе слышу. — Она улыбается Ирке, не глядя на меня.
— Ну, Магдалиночка Андреевна. — Ирка умоляет, чуть ли не повисая на нее. — Пожалуйста. У вас же такая добрая душа.
Я не верю в происходящее. А Ирка работает так и с такой отдачей, что ей впору на опустившуюся сцену Вахтангова выступать. И поднимать ее.
— Ну а как он, как студент?
— Магдалина Андреевна, да что вы, он прекрасный ученик, всю свою жизнь английским занимался. — (Это напоминает мне Шурика — волейболиста.) — Вы еще им гордиться будете, лучше всех в группе учиться будет.
— Сомневаюсь, Ир, — шутит серьезно та.
— Да, что вы, вчера он психологию сдавал доценту Берхину, так тот ему пять поставил и потом всем хвалил до конца экзамена — какие знания!
Нет, ее точно теряет сцена: феноменальная актриса.
— Ох, Ир, и не знаю, что делать, задала ты мне загадку. Хочется, конечно, тебе верить и времени нет. А вдруг это не так окажется?
— Магдалина Андреевна, это невозможно, я лично над ним шефствовать буду и следить, и отвечать за все буду я, только одна.
— Ну ладно, уговорила ты меня. Давайте свою зачетку, молодой человек. Саша вас, кажется, зовут?
— Да, — говорю я.
Зачетка из кармана у меня не вынимается, Ирка помогает ее достать. В голове совсем у меня ничего не соображается, не понимается, а только кружится.
— Смотри, Ир. — Она открывает зачетку и расписывается, почти не глядя; теперь самое главное, ведомость остается, без нее зачетка не действительна.
— В сентябре его спрошу, все темы, чтобы назубок знал, досконально. Под твое честное слово зачет ставлю.
— Обязательно, Магдалина Андреевна, вы такая добрая, я вас так люблю, ужасно.
Ведомость ложится под ее ручку. Я замираю, мне НЕ ВЕРИТСЯ.
И тут она мне говорит:
— How do you do? — и смотрит на меня. Я спрашиваю:
— Ир, что она говорит? Ирка улыбается:
— Ну, он шутит, Магдалина Андреевна, вы же понимаете, — и делает мне неописуемые глаза.
Она выставляет все в ведомость через мгновение размышления (показавшееся мне тремя вечностями) и, пожелав нам успешно сдать экзамены, удаляется.
Я тут же опускаюсь на пол. Ирка поднимает меня.
Мне бы даже не приснилось, что она сделала, не могло бы мне это присниться.
Я не держусь на ногах, падает мое тело.
— Идем сядем, — говорит она. — Ну как я все исполнила, а?! А ты боялся, говорил, что не получится.
Я сижу обалдевший и не верю: я получил зачет под Иркино честное слово. Оказывается, так тоже можно получать зачеты. И какие!
— Ты бесподобная актриса, — говорю я.
— Это что! Я единственно, когда испугалась, что она в зачетке у тебя увидит по психологии четверку. Но и ответ сразу приготовила.
Я смотрю на Ирку и не верю, она же гениальная девочка.
И тут она мне признается:
— Я свои зачеты почти все так получаю. Преподавателю иногда не знания, а доброе слово нужно. А я — такая хорошая девочка, и скромная, и паинька, и вежливенькая, — им приятно это слушать от меня.
А я-то думаю, откуда у нее такой отрепетированный взгляд, такая артистичность и высокий профессионализм движения, — она этим полтора года уже занимается.
— Ир, дай я тебя поцелую. Я целую ее в щеку — долго. И вдруг она мне шепчет:
— Я это сделала все-таки…
— Что? — не понимаю я.
— Ну, с Лилькой… помнишь, то, что ты рассказывал про…
— Да ты что, Ир?! Ты разыгрываешь меня или это неправда?
— Нет, правда. Это такая обалденная вещь. Я потом полчаса отключенная лежала. Мы теперь решили, только этим и будем заниматься.
— Ну, ласточка, ты изумляешь меня. Она смотрит, сияя.
— Жаль, Санечка, что ты не девушка, потому что теперь ты не интересуешь меня… как мужчина. А раньше я так хотела с тобой попробовать.
И ресницы мечтательно опускаются на ее глаза.
— Расскажи мне что-нибудь еще, о позициях, способах и чем любить можно, когда две женщины… встречаются.
Я обалдел от всего полностью, и от зачета, и оттого, что Ирка мне сказала.
— А как же Юстинов?
— Да ну его, надоел, ничего, кроме своего члена, не имеет. Да и тот в меня сует. Никакой фантазии или разнообразия…
Я смеюсь:
— Ты ему уже сказала?
— Нет, позже, а то его удар хватит.
И еще два часа разговора, в благодарность за Иркин зачет, мы посвятили основам лесбоса и позициям в этой любви.
Окончилась та чокнутая неделя зачетов, из которой я вырвался как из ада. И больше такой я бы не хотел пережить никогда.
Непонятно как, каким чудом, наверное, все-таки Бог, хотя я не верю в него (прости меня, Господи), есть, но я сдал, и в моей зачетной книжке были проставлены все зачеты. До единого. Я как-то извернулся, вообще никак, ни к чему не готовясь.
Папа был удовлетворен, мама была счастлива. А я думал, что впереди у меня еще четыре экзамена, и нет к ним ни одного вопроса. Впрочем, экзаменов оставалось три, так как психологию я уже сдал. На четыре балла.
Второй раз я подступался к летней сессии второго курса, и опять она чуть не зависла у меня из-за зачетов, которые, я думал, не сдам, не проскочу через них, никогда.
Через последующие три экзамена я прорвался не глядя, как сквозь подступающий ужас или кошмар. (Кошмарный ужас ужасного кошмара, — опять в голове закручиваться стало.)
Русскую литературу я сдал на четыре, не готовясь и вопросов не зная. Так как сплел два разных стихотворения Пушкина в один цикл, это было неважно, я по ходу дела разобрался, но было поздно, за что и получил свое.
Диалектический материализм сдал, имея раскрытый учебник на коленях и успев по своему билету и вопросам молниеносно начитаться. И на хрен только такие экзамены придумывают. А?!
Но был такой страшный предмет: «Историческая грамматика» (это от Рождества Христова нашей письменности до нынешнего времени — все знать надо), и на нем я чуть не попался, едва не залетел, с ободранными боками из него вырвался. В Москве существовал такой старинный род Тетерниковых, и эта 80-летняя курва его последняя представительница была (и меня она чуть таким не сделала — последним представителем моего рода, так как папа точно прибил бы меня).
Она меня, естественно, не видела никогда, а я ее — тем более. Ирка же мне ее не представила. И о предмете этом понятия не имел никакого, и если б не Иркина шпора, виртуозно мне проброшенная, я бы и этого не получил. Тройку мне с громадной натяжкой поставила, говорила, молодость мою пожалела (а я думал — род…). Хотела на осень переносить. Вот на этом экзамене мне чуть действительно дурно не стало. Он был последний.
Ведь через все же прорвался! А-а-а-а-а-а……..!!!!!!!
Тихо и мягко как-то наступил конец июня. Вот и эти горячечные и чокнутые дни позади, сдана сессия, отняты шмотки нервов и кучи здоровья.
Душе загул нужен, разгул, праздник!
Душе грохотать и скакать с телом хочется, и мы все приглашены к Ленке на день рождения. Суббота, восемь часов вечера. А впереди два прекрасных месяца: не видеть стен этого бесподобного института.
ИНТЕРМЕЦЦО
(Здесь, буквально, в данном случае, смысле значит — перерыв, отрезок, время, промежуток между двумя курсами, в который что-то происходит.) А происходит Ленкин день рождения, и пьянка торчала до космоса или до исчадия, фено-фантасмо-гротескно-колос-сально-фаллическая, фантастическая стояла пьянка.
Купив две бутылки шампанского и самую большую коробку конфет, ровно в восемь я появился возле ее дома, который находился напротив венерологического диспансера, около зоопарка на Красной Пресне. Приметное место — я не о зоопарке. Я поднялся на второй этаж и надавил пипку звонка.
Ленка встретила меня с распростертыми объятиями, буквально. От нее благоухало, пахло и несло ароматом чего-то далекого, не нашего.
Вся компания была уже в сборе. Ирка царственно улыбнулась мне и, поцеловав в обе щеки, томно села. Я передал имениннице «подарки» и сказал, чтобы она росла большая.
— Да уж куда больше! — сказала она.
— Правильно, — подтвердил Боб, — и так задом на два моих колена не помещается.
Квартира была громадная и великолепно обставленная, я даже не представлял, что Ленка в таких условиях живет. И чего ей тогда не хватало?! Мечта любого московского горожанина жить вот так, да еще в самом центре, пять минут от площади Восстания.
Я не знаю, кто ей что подарил, но Яша привез большую корзину красных роз.
— Богачи, — по поводу чего сказал Юстинов, — грезинские — это другое дело!
Яша негромко улыбался. И в этот момент его улыбки она позвала нас к столу. Я такого стола в жизни своей не видел! Стол был сладкий; кто хотел есть, ходил на кухню, очень большую, Боб оттуда не вылазил. Там стояли еще три стола с одной едой. Чего там только не было: и севрюга, и балыки, и красная рыба всякая, и икры, даже черная с красной перемешана, и маслины, языки, оливки, холодные нежные ростбифы, буженина, тринадцать всевозможных салатов от оливье до из крабов («крабного» называется), охлажденные куры в соусе сациви, холодные куры в стекле студня, подохлажденные куски телятины, пастельные индейки, домашние прекрасные соления всех видов, плюс на горячее жарился гусь, внутри которого было пять сортов винограда, и многое, многое другое.
Ленкины родители почему-то считали, что нас не будет интересовать еда (как таковая), поэтому основной удар был сделан на сладкий стол, который стоял посреди огромного кабинета и блистал всем, чем возможно. Сладкий стол потрясал и поражал.
Пооткрывали шампанское, разлили по бокалам и, конечно, слово для начала взял Юстинов (который ее накалывал когда-то; такая жизнь.)
— Лена! — сказал он, и вся Ленка засияла: ей было все равно, кто говорил и что, ей нравился ее день рождения, что он происходит, рождается, случается. Что он идет.
— Мы все знаем тебя долгое время, за исключением Ланина, конечно, — вся компания посмотрела на меня, — мы его самого не знаем долгое время… но тут Ирка восполняет пробел с лихвой. (Моя актрисочка засияла.) — Так вот, знаем мы тебя долгое время, за исключением, конечно…
— Ну давай, Андрюш, — перебил Боб, — не тяни кота за яйца!
— Бобу, конечно, нажраться не терпится, это понятно. Да, так о чем я? не о Ланине речь, конечно… — Он любил внимание и когда его долго на него обращали.
— Вот! Знаем мы тебя долгое время как прекрасного, вдумчивого, отзывчивого товарища. Который никогда не бросит в беде и протянет руку другу. И не только руку… — сказал Юстинов многозначительно, и все посмотрели на Боба.
Боб, конечно, не удержался, чтобы не вставить:
— Но и ноги!
Кто-то засмеялся, все нетерпеливо переминались.
— Мы знаем тебя как прекрасную студентку и упорную ученицу, я бы сказал, первую пчелку в институте…
Тут вся компания полегла от смеха.
— Почему так долго, Андрюша, — сказал Яша, — в Грузии тебя не было!
Всем опять стало смешно, потому что в Грузии тосты вообще говорят по полчаса или по часу.
— Подожди, Яша, дойдем еще и до твоего края…
— Так что насчет меня, Андрей, — сказала Ленка, — давай уже, выпить хочется.
— Так вот, я желаю тебе быть такой всегда, не изменяйся!
— Спасибо!!
И все стали пить шампанское. Ожидая от тоста большего, всем стало потом еще и смешно от этого ожидания.
После слово взял Яша, и он сказал:
— Леночка, ты хорошая девочка, лучшая из всех, кого я встретил на этом фак…, я имею в виду факультете. Такие девочки и правда редко встречаются, поэтому я целую тебя и желаю в жизни самого прекрасного, лучшего. — Он наклонился и поцеловал ее.
Все опять выпили искрящееся вещество.
Когда Ирка взялась за третий бокал шампанского, Юстинов сказал:
— Ира, хватит! Или ты забыла?
Но оказалось, что она забыла. Или не помнила. То ли не хотела помнить.
А потом началась такая пьянка, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Пили все и пили всё. Яша пил только коньяк, Боб жрал водку, в партнеры взяв меня. Юстинов наливался токайским, он любил сладковатые вина. А этот сорт токайского был большая редкость, Ленин отец в венгерском посольстве доставал специально.
В углу на инкрустированной подставке стояла великолепная стереоаппаратура, блестящая. Я спросил Лену, можно ли включить, она сказала: «Конечно, милый, делай что хочешь, чувствуй себя как дома!» Я включил музыку, и полилась стереомелодия.
На столе были все возможные виды сладкого десерта, которых в даже кино не видел я, а многих и названия не знал вовсе. Лена объясняла и заставляла, чтобы я пробовал. Она добрая девочка была, очень. Мне уже становилось нехорошо от сладкого, от этого сладковорота специальных конфет, с ромом, без рома, с ликером, пирожных, каких-то пирогов, испеченных дома, и тортов, заказанных вне его, консервированных сладких фруктов, пудингов, желе, ватрушек, безе, ореховых пирожных, разных видов мармелада, восточных сладостей: от рахат-лукума до какой-то необыкновенной, обалденного вкуса халвы.
В самый разгар гулянки появились Ленины родители, я даже не знал, что они дома, поздравили ее: все наполнили и опять выпили шампанского. Бабушка поцеловала ее в щеку. Пожелав нам приятно повеселиться, они ушли, исчезли, будто их и не существовало. В природе вообще.
Все пили и ели столько, сколько влезет. А влазило много. Например, в Боба: он убирал рюмку за рюмкой водки, а меня за ним угнаться уже не хватало. Я вообще ее научился пить только в прошлом году. И она мне не наслаждение, а битву давала, борьбу. Он же пил не как производитель водочных изделий, а как водковоз, то есть который может вывезти в себе столько водки, сколько попало в него, внутрь.
Юстинов, уже разморенный от токайского (ледяное и прекрасное было, я тоже чуть попробовал), лежал на и вдоль дивана, а Ирка сидела рядом и доходила, добиралась, набиралась до нужной кондиции, ненормального рубежа, который вот-вот приближался. Боб смотрел на Ирку и подмигивал мне, говоря:
— Ну, впереди нас ждет что-то очень интересное! Юстинов, не засыпай, — и толкал Юстинова.
Кто-то еще что-то ел, пил, а мне уже было достаточно от всего перепробованного.
— Боб, иди сюда. — Мы стали у окна, и Боб закурил. — А кто у Ленки родители?
— Как?! Ты что, не знаешь!
И по пьянке он все рассказал, хотя уже ничего особенного в этом не было.
— Ленкин папа был большой человек, главный резидент советской разведки в… в одной капиталистической стране. Работал, естественно, в посольстве и кем-то там числился. А потом, когда их разоблачили., оказалось, что две трети посольства — профессиональные разведчики, работающие не в пользу дипломатии, а как раз наоборот. Разразился большой скандал, вытурили почти все советское посольство. И он, конечно, попал крупно, так как был главный и все под его начальством находились. Ты что, не читал? Об этом даже в газетах писали, только по-другому — ту страну в клевете обвиняли.
— А когда это было? — Он сказал. — Нет, я тогда еще в провинции жил, а туда вообще ничего не доходит.
— А мать у нее была талантливая женщина, когда-то: прима-балерина Пермского балета. Это очень сильная сцена, ведь туда всю ленинградскую хореографическую школу и балет вывезли во время войны. Там классный балет был, где она танцевала. А потом познакомилась с Ленкиным отцом, он тогда был военным советником посла в Албании, он «снял ее», и они поженились.
— Она еще выступала?
— Да, танцевала прекрасно. А потом родилась Ленка, она перестала выступать, постоянно сидела дома. Ничего не делала, вечно у нее болела голова, говорила все время, что мигрени. И вот уже девятнадцать лет сидит дома и у нее болит голова.
— Что — серьезно?
— Да нет, думаю, просто актриса либо шизофреничка. У человека не может девятнадцать лет болеть голова. Ты видел, она и сегодня с повязкой была.
— А что это за ножи, откуда они? Ленка собирает?
— Нет, ее отец. Он когда в Финляндии работал, это перед попадом, то собрал колоссальную коллекцию финских охотничьих ножей и вывез ее сюда, обалденные деньги стоит, кстати. И до сих пор собирает, ему друзья по заказу привозят.
Коллекция ножей на стенах, на тумбах, в шкафу была и правда великолепна.
— И еще он собирает стереоаппаратуру. Вся квартира в остальных комнатах клевыми магнитофонами заставлена.
— Неплохое хобби.
— Этот, что ты включил, знаешь, сколько стоит?
— Нет.
— Тысячу четыреста.
— Не слабо. А чем он сейчас занимается?
— После залета ему дали работу в Москве, в институте США, он там каким-то большим отделом информации заведует, то ли еще чем-то.
— А как Ленке все это нравится — коллекции, магнитофоны?
— Плюс две машины: новая «Волга» и старая. А ей наплевать на все это, она даже не касается. Ее вещи, предметы не интересуют, она странная девчонка, то есть по-хорошему странная, ее только друзья и отношения с ними волнуют. А на остальное — положить. У нее, кстати, и отношения с предками прохладные. Да и у матери с отцом тоже: мать неделями в доме сидит, ни с кем не встречается, никого видеть не хочет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41