Ответить я себе не ответил, но если бы ответил, то скорее всего — шутил. Но, наверно, это приятно, когда еще одна и без всяких усилий, совсем без старания.
— Так как? — Она ждала.
— Нет, я импотент, — пошутил я.
— Боже, как интересно! Никогда не касалась импотента.
Однако она не такая наивная, а я-то думал, что это был блеф с таблетками и реклама: позерство подрастающего девичьего поколения.
— Можно я тебя коснусь? — продолжает она.
Я не успел ответить ответа, да она и не ждала, как она «коснулась», приникнув поцелуем к моей щеке. У нее были мягкие губы…
Потом она взяла быстро мою руку и, сказав, «положи вот сюда», положила ее на свою грудь. Однако интересный новый курс попался! Тут я ответил:
— Видишь ли, Ира, я думаю здесь не совсем то место, где мне надо класть руки куда бы то ни было — на тебя. Как тебе кажется?
— А какая разница? — наивно спросила она. — Все равно все на лекции и никому отсюда не видно.
Только это и была разница…
— Ты считаешь, это единственная причина? Я себе напоминал старого занудного старика.
— А еще какая? — Она смотрела на меня расширенными глазами и очень наивно.
Я засмеялся, не выдержав:
— Ир, перестань, ты же умная, наверно, девочка.
— Ну, могу же я хоть раз обольстить мужчину. Тем более пока его нет.
— Кого его? — не понял я.
— Юстинова, он считает, что это невозможно.
— А при чем здесь он?
— Как при чем, мы с ним встречаемся, ты разве не знал?
— ?
— Я живу с ним ровно с седьмого ноября, праздника, прошлого года.
Вот тебе и нежная, мотыльковая — изящно наивная девочка.
— Как это? — наверное, все-таки глупо спросил я.
— Очень просто, — ответила она. — Он в меня вставляет и вынимает; когда слезает. А я после этого уже три аборта сделала.
— Почему же ты не предохраняешься?
— Сначала я не знала, я ведь маленькая девочка, наивная была, потом таблеток достать не могла, а Юстинов говорил, что ничего страшного, не умрешь, еще аборт сделаешь — все бабы рождены для этого. Это правда, Саш?
— Как тебе сказать… — Мне стало почему-то ее жалко.
— Ты к своим девочкам тоже так относишься?
— Нет, они никогда не делали абортов от меня, я их предохраняю.
— А откуда ты знаешь как, я не могла ни узнать, ни понять, ведь у нас же никакой литературы нет. Все запрещено и запретно.
И правда, ужас, подумал я, кого волнуют женщины в этом государстве.
— У меня родители врачи, и все братья, и тети, и дяди, кроме меня. Да и читал я много в медицинских книгах у отца, интересно было. Вообще, гинекология когда-то моим коньком была.
— Вот, поэтому я и хотела с тобой… я правильно чувствовала. А ты мне расскажешь что-нибудь, научишь?
— Конечно. Мне тебя жалко, так нельзя. — И подумал — три «чистки» в ее возрасте.
— Это что. Когда я второй аборт делала, он бил меня ногами в живот и орал, чтобы я убиралась и не мешала, — ему надоела моя тошнота. Правда, деньги на врача дал.
— Почему же ты с ним встречаешься до сих пор?
— Не знаю, в нем что-то есть, да и вместе учимся. Ты же не хочешь со мной встречаться?
Мне было это не понятно. Что Боб, что она. Я пошутил:
— У тебя уже есть любимый.
— Да какой он любимый, так просто, никого другого больше нет…
Она затянулась, и что-то взрослое глянуло в ней, совсем не юное и не нежное, и мне почему-то показалось — воздастся ему и очень сильно. (Но даже я не представлял, как и — насколько. Тогда.)
Прозвенел звонок, кончилась первая половина. Лекции обычно шли в две половины и с одним перерывом между ними. Называли их парами, и в день было по три пары, и в каждой паре я уже сказал, что было. Лекции (были еще и семинарские занятия) вели обычно профессора или доценты, иным не разрешалось. Многие из них написали книги и учебники, по которым мы учились либо частично занимались, изучая. Господи, какая тоска, и как можно вообще учебники писать — от них же серой, беспросветной, безнадежно убитой (в молодости) жизнью пахнет.
К Ире впорхнули ее подружки, и она сразу стала меня с ними знакомить, представляя:
— Вот, новый мальчик, будет с нами учиться. К нам подошла одна приятная девочка в голубом платье и представилась:
— Лиля Уланова.
Я назвал себя, и Ирка сразу затараторила:
— Лилька, представляешь, у него родители врачи, и он все знает о противозачаточных средствах. И всех гинекологических делах — сейчас он нам расскажет, обязательно (и она мечтательно закатила глаза)!
Я обалдел. «Лилька» присела с другой сторо-ны, они насели на меня, и я сдался. Вдвоем они выкурили пачку моих сигарет, безмолвствуя, отгоняли всех, кто приближался, не подпуская, говоря, что важный разговор, — и полтора часа я им рассказывал, как предохраняться. После этого мы перешли к позициям, и еще час разговор шел о постели и о том, как…
— Ну, ты даешь, — Лиля смотрела на меня с восхищением во все глаза, — откуда ты все знаешь?! — Ирка смотрела на меня, как на собственное открытие. И была горда.
Я не понимал, как этого можно не знать, хотя что-либо разузнать у нас действительно было трудно или невозможно. Всё скрывают.
— Вот бы мне такого, — помыслила она.
— Я ему уже предлагала, да он не хочет, — сказала Ира с огорчением.
Мне нравилось, как они разбирали, решая, меня.
— Как так не хочет? — казалось, обалдела Лилька.
— Ну, говорит, что ему учиться с нами и этого не надо.
— Что значит не хочет, — даже привстала Лиля, — да мы его сейчас быстро, поехали ко мне домой, Ирка!
Как будто я не присутствовал. Это мне нравилось еще больше.
— Ладно, Лиль, успокойся, — сказала Ира, — мы будем друзьями, да, Саш?
Она решала справедливо: если не ей, то и никому не должно достаться.
— Конечно, — улыбнувшись, ответил я.
— Ты в какую группу пойдешь, Саша? — спрашивают меня они. — Иди к нам, в пятую, а то у нас ни одного мальчика! Ладно?
— И того, другого мальчика тоже зови, — говорит Ирка.
— Тебе что, одного мало? Она загадочно улыбнулась.
— Пожалуйста…
— А где все остальные?
— Ты их имеешь в виду? — Да.
— В других группах. Я подумал.
— Тогда согласен, — сказал я.
— Ура! — закричала Ирка и поцеловала меня. Как своего.
— И я хочу, — сказала Лиля и сделала то же самое. — У-у, приятно-то как.
Вторая лекция приближалась к концу, и до конца оставалось немного.
— Девоньки, вы, конечно, ценители большие, но мне кажется, здесь не совсем подходящее место, чтобы этим заниматься. — Я повторялся.
(Я, правда, никогда в институте не целовался. И не представлял, что такое возможно. Но то, что делали в этом институте, и особенно на этом курсе, то смешно было даже упоминать о каких-то поцелуях… Таких пустяках.)
— Да подумаешь, мелочи какие! Это же просто шутки, игра!
Они сказали обе, сразу в два голоса. Их игры забавны, а забавы игривы, подумал я.
Позже в деканате меня записывают в пятую группу, в которой учится Ира.
— Ну как тебе учится на новом курсе, Саша? — спрашивает Зинаида, инспектор-секретарша.
— Прекрасно, Зинаида Витальевна, просто чудесно.
— Смотри учись только. А то маму твою было жалко, когда она здесь плакала.
Я выхожу, дверь сама закрывается. У нас на редкость человечный деканат. Я серьезно.
Немного позже, когда вечер опустился наземь, и замешалась в нем, как в объятиях, темнота, я иду по Плющихе; это моя любимейшая улица, здесь когда-то я начинал. То, что называется становиться мужчиной… И она была центром для меня, это была моя Москва — Плющиха. Вдруг сзади слышу:
— Эй, парень, на «Мускат» не хватает, подкинь, пожалуйста, — с ним еще двое.
Памятуя папины часы (в порту Архангельска), я отдаю им двадцать копеек, последние, оставшиеся в кармане. У меня нет сил сейчас драться и доказывать правоту и справедливость в этом мире. (К чему? Что это изменит, два новых шрама по бокам моего лица — мне достаточно и одного, большого, у самого подбородка.) И бороться против отрицательного. Мне хочется думать, я устал, я хочу идти, и чтобы никто не мешался.
Они, спасибкая, исчезают. Эх, Плющиха, Плющиха, через три года ты все та же.
Дверь открывает мне папа.
— Ну, сынок, как поучился? — Он идейный, но хороший у меня. Обычно я не люблю идейных, они все гнилые.
— Отлично, — говорю я.
Однако его это, видимо, не удовлетворяет: однозначность моего ответа.
— Садись кушать. Завтра опять занятия? Ему доставляет явное удовольствие говорить о моих занятиях. От одного разговора о которых — тошнит меня. Выворачивая!
— Да, и так еще четыре года! Представляешь, пап, во что ты меня вогнал!
Он улыбается.
Что такое наш институт, здание, в котором мы учимся?
Оно состоит из трех этажей, а в центре всего здания громадная пустота. Как бы выемка. Внизу на большой площадке стоит памятник Троцкому, а верх этой пустоты центра здания упирается в крышу, она вся — из прозрачных мозаик стекла сделана. Здание это было построено еще в конце прошлого века. И чем оно, кому только не служило! И пансион благородных девиц был, и Ленин, и гимназические курсы, и так далее. Ленин здесь со своей подружкой Крупской выступали. Они тогда еще молодые были и только целовалися. А вот, интересно, смогла бы Ирка с Лениным целоваться? А почему бы и нет, со мной же смогла. Хотя я и не Ленин. (Но ведь ей же хороший мужик нужен, она говорит. А от него не попадал никто никогда.) (Далее — оказывается: от него тоже попадали.) Но я отвлекся. Вечно я отвлекаюсь.
На первом этаже, полукругом вокруг площади, идут служебные и официальные заведения: ректорат, партком, комком, деканат нашего факультета, канцелярия, спецотдел (это милое заведение я позже опишу), два туалета, мои любимейшие места для времяпрепровождения; с другой стороны буфет и небольшая столовая. А также три больших аудитории, уходящих вверх на три этажа и дверями сходящие вниз, прямо к площади, где стоит фигура бесценного Троцкого, его памятника ей, — фигуре. О памятнике надо уточнить. В центре института, на площади, стоял памятник Ленину в обнимку с Троцким, однако институт не назвали им. Ленина — почему-то победил Троцкий.
На втором этаже находились кафедры литератур, библиотека и читальный зал, но не было туалета. На третьем — деканат исторического факультета (мы менялись сменами каждый год: кто с утра, кто с обеда) и кафедры русского языка — там тоже не было туалета. И каждый раз, это был ужас, приходилось бегать вниз с верхнего этажа на нижний, в туалет, — и я считал это безобразием, уму непостижимым упущением и просто возмущался. Но здание было построено в конце прошлого века, и в нем еще когда-то выступали Ленин, Крупск…, а, это уже говорил я.
Тогда туалетами мало пользовались…
В них не было необходимости такой, как сегодня. Другие потребности были.
Внизу, сразу как заходишь в институт, находится раздевалка, газетный киоск, в ларечке газированная вода (с вечно старящимися старинно-задубелыми сырниками и ватрушками, с прогнившим кремом пирожными), отсюда же виднеется дверь в буфет, где воровала Марья Ивановна, но о ней позже. Это и есть наш институт.
Вообще, как я попал сюда — меня перевели из другого, провинциального института, в этот. А до этого папа заплатил кому-то, кому надо (очень трудно было осуществить правила перевода без этого). Ах, да что я говорю, разве у нас это возможно, ну, молчу тогда. (Хотя он-то не молчал, он вечно мне тыкал: я за твой перевод восемьсот рублей отдал. Большое дело, думал я. Тебе хочется из меня учителя, то ли какое-то подобие ученого сделать. А за свои капризы или причуды надо расплачиваться.) Но вам, наверно, опять ничего не понятно: я же говорил, что у меня все перекручено, то ли закручено, папа говорит, чтобы я посмотрел на шнур нашего телефона, если я хочу знать, что у меня в голове делается, — то же самое. Шнур весь узлами закрученными перекручивается. Весь запутан, он говорит, как моя голова.
Мало-помалу я стал втягиваться в распорядок и даже приходить на занятия. Раз в неделю, примерно; когда Ирка тянула, заклинала и говорила, что это необходимо, а то потом преподаватель не поставит зачет. Я подозреваю, она скучала, когда сидела одна. Мы располагались с ней вместе, и уже весь курс знал, что мы с ней большие друзья, и все украдкой поглядывали на Юстинова. Он же на каждом углу говорил, что на Ирку никто не позарится, а Ланин тем более. Ланин это я, зовут меня Саша. Я не любил, когда меня называли по фамилии, но он это делал постоянно. Ирка не отлипа-М от меня ни на шаг, она ходила со мной в буфет, I и дела рядом на семинаре, шла в читальный зал, р. иве что только в туалет со мной не ходила, — в который надо было бегать вниз с третьего этажа. Кощунство просто, хотя здание было построено в прошлом веке… хотя об этом говорил уже я. Перемены она проводила только со мной, и об этой странной дружбе болтала уже половина факульте. Не знаю, какие чувства она хотела вызвать у Юстинова, то ли довызвать, как я догадывался, но и к ней относился без всяких наигранностей, искренне, и мне казалось, что она хорошая девочка. Группа сама была своеобразная. (Ирка же была мой путеводитель по ней, рассказывая все и О всех.) В ней были все девушки и только один парень Пянушко. Жирный, педерастичного типа, урод. Был еще какой-то вьетнамец, усыновленный большой кроватью Революции — Москвой (так как колыбелью был Ленинград), его родители делали компереворот во Вьетнаме и в нем же и растворились бесследно, он их засосал — такое случается иногда, и переворот в водоворот превращается. Но к моему появлению вьетнамец водоворот-ных родителей исчез. И никто не знал куда, но больше он не появлялся. Видимо, после того, как исчезли его родители, широкой «койке» не стало нужно, чтобы вьетнамец лежал на ней за счет государства.
Итак — был мужчина Пянушко, остальные все особи были женского пола. Пянушко был громадный, толстый и рыхлый, в очках, вечно плюющийся, когда говорил, в тебя, который никогда ничего толком не знал, но вечно брал авторитетом своего жирного естества и апломбом безапелляционного утверждения. При этом он запинался, когда отвечал, так как волновался, и его никто не дослушивал обычно до конца. Последнему поводу он был очень рад и переставал волноваться.
Девки в большинстве своем были уродские и почти все девственные. По-моему, это самое страшное, что может быть в женщине, — девственная плева. Когда-то я этого не понимал, теперь понимаю: побившись, помучившись. А раньше мне только это и нравилось. Идиотом был, наверно.
К моменту моего прихода в группу только одна Ирка уже переспала, а остальные еще и не пробовали. По крайней мере, так утверждала Ирка, она была этим обстоятельством очень горда. Хотя была еще староста группы, взрослая баба, но о ней особая история. А, да, и еще две птички: Светочка и Мариночка, не девственного лика, но Ирка их как конкуренток не расценивала, они были гораздо взрослее всех остальных, а она брала в расчет девочек своего возраста, поступивших в институт с первого захода. Кстати, для меня до сих пор загадка, как Светка и Маринка поступили в институт (ну, я-то знаю, как я…), которая никогда уже не отгадается, в свои двадцать четыре года, когда все уже кончают обучаться. Итак, Ирка была единственная юная женщина, и вся группа знала историю ее грехопадения, и помимо этого: сколько раз в день она живет с Юстиновым, где она это делает, когда, как, на чем, что куда вставляется и вынимается, что откуда вытекает, проистекает и втекает. Короче, она любила, чтобы знали всё, она была публичная актриса, и ей нужна была публика. Я этого не понимал, но ей это нравилось, всей группе тоже. И все спрашивали ее, что же будет теперь, когда появился я. Она говорила, что ничего не будет, что Саша — мой лучший друг.
Саша — это я. Я был страшно рад, что она облекала меня этим высоким доверием, то ли полномочием.
Группа встретила меня неплохо, и только ждали, когда первое слово скажу я. (Потому что вначале было слово, и по нему судилась голова. Потом все поменялось…) Я же пока упорно отмалчивался. И только наблюдал.
Большая часть группы была бесцветна, и до пятого курса мне вообще никак не могла запомниться. Удивительно похожие лица (где же та прекрасная эпоха? что это за порождения, кто у них родители и в какие браки они вступали, не думая, на каких помойках рождали рождаемое? хотя я сам далеко не красавец, спешу успокоить вас и признаться, если у вас с помойками тоже что-то связанное…)
Было достаточно отличниц. Было несколько просто ленивых девочек, не хотящих заниматься и даже думать или напрягаться, или даже делать это напрягание, и было пару просто откровенных тупиц, я бы сказал, дур от рождения или прирожденных дур. Но тех вообще никто не трогал, их и не следовало трогать, потому что это было бесполезное дело, от них ничего нельзя было добиться, кроме потерянного времени. Была такая сказка.
Как и предполагалось, скоро в группе главным баламутом стал я. И одни меня любили за это (я любил много говорить, спорить с преподавателями, судачить, калякать — то есть попросту тянуть время до звонка; часто меня заряжали минут на сорок, чтобы я удерживал в беседе преподавателя, давая другим безопасно отсидеться до конца, и я легко это делал).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
— Так как? — Она ждала.
— Нет, я импотент, — пошутил я.
— Боже, как интересно! Никогда не касалась импотента.
Однако она не такая наивная, а я-то думал, что это был блеф с таблетками и реклама: позерство подрастающего девичьего поколения.
— Можно я тебя коснусь? — продолжает она.
Я не успел ответить ответа, да она и не ждала, как она «коснулась», приникнув поцелуем к моей щеке. У нее были мягкие губы…
Потом она взяла быстро мою руку и, сказав, «положи вот сюда», положила ее на свою грудь. Однако интересный новый курс попался! Тут я ответил:
— Видишь ли, Ира, я думаю здесь не совсем то место, где мне надо класть руки куда бы то ни было — на тебя. Как тебе кажется?
— А какая разница? — наивно спросила она. — Все равно все на лекции и никому отсюда не видно.
Только это и была разница…
— Ты считаешь, это единственная причина? Я себе напоминал старого занудного старика.
— А еще какая? — Она смотрела на меня расширенными глазами и очень наивно.
Я засмеялся, не выдержав:
— Ир, перестань, ты же умная, наверно, девочка.
— Ну, могу же я хоть раз обольстить мужчину. Тем более пока его нет.
— Кого его? — не понял я.
— Юстинова, он считает, что это невозможно.
— А при чем здесь он?
— Как при чем, мы с ним встречаемся, ты разве не знал?
— ?
— Я живу с ним ровно с седьмого ноября, праздника, прошлого года.
Вот тебе и нежная, мотыльковая — изящно наивная девочка.
— Как это? — наверное, все-таки глупо спросил я.
— Очень просто, — ответила она. — Он в меня вставляет и вынимает; когда слезает. А я после этого уже три аборта сделала.
— Почему же ты не предохраняешься?
— Сначала я не знала, я ведь маленькая девочка, наивная была, потом таблеток достать не могла, а Юстинов говорил, что ничего страшного, не умрешь, еще аборт сделаешь — все бабы рождены для этого. Это правда, Саш?
— Как тебе сказать… — Мне стало почему-то ее жалко.
— Ты к своим девочкам тоже так относишься?
— Нет, они никогда не делали абортов от меня, я их предохраняю.
— А откуда ты знаешь как, я не могла ни узнать, ни понять, ведь у нас же никакой литературы нет. Все запрещено и запретно.
И правда, ужас, подумал я, кого волнуют женщины в этом государстве.
— У меня родители врачи, и все братья, и тети, и дяди, кроме меня. Да и читал я много в медицинских книгах у отца, интересно было. Вообще, гинекология когда-то моим коньком была.
— Вот, поэтому я и хотела с тобой… я правильно чувствовала. А ты мне расскажешь что-нибудь, научишь?
— Конечно. Мне тебя жалко, так нельзя. — И подумал — три «чистки» в ее возрасте.
— Это что. Когда я второй аборт делала, он бил меня ногами в живот и орал, чтобы я убиралась и не мешала, — ему надоела моя тошнота. Правда, деньги на врача дал.
— Почему же ты с ним встречаешься до сих пор?
— Не знаю, в нем что-то есть, да и вместе учимся. Ты же не хочешь со мной встречаться?
Мне было это не понятно. Что Боб, что она. Я пошутил:
— У тебя уже есть любимый.
— Да какой он любимый, так просто, никого другого больше нет…
Она затянулась, и что-то взрослое глянуло в ней, совсем не юное и не нежное, и мне почему-то показалось — воздастся ему и очень сильно. (Но даже я не представлял, как и — насколько. Тогда.)
Прозвенел звонок, кончилась первая половина. Лекции обычно шли в две половины и с одним перерывом между ними. Называли их парами, и в день было по три пары, и в каждой паре я уже сказал, что было. Лекции (были еще и семинарские занятия) вели обычно профессора или доценты, иным не разрешалось. Многие из них написали книги и учебники, по которым мы учились либо частично занимались, изучая. Господи, какая тоска, и как можно вообще учебники писать — от них же серой, беспросветной, безнадежно убитой (в молодости) жизнью пахнет.
К Ире впорхнули ее подружки, и она сразу стала меня с ними знакомить, представляя:
— Вот, новый мальчик, будет с нами учиться. К нам подошла одна приятная девочка в голубом платье и представилась:
— Лиля Уланова.
Я назвал себя, и Ирка сразу затараторила:
— Лилька, представляешь, у него родители врачи, и он все знает о противозачаточных средствах. И всех гинекологических делах — сейчас он нам расскажет, обязательно (и она мечтательно закатила глаза)!
Я обалдел. «Лилька» присела с другой сторо-ны, они насели на меня, и я сдался. Вдвоем они выкурили пачку моих сигарет, безмолвствуя, отгоняли всех, кто приближался, не подпуская, говоря, что важный разговор, — и полтора часа я им рассказывал, как предохраняться. После этого мы перешли к позициям, и еще час разговор шел о постели и о том, как…
— Ну, ты даешь, — Лиля смотрела на меня с восхищением во все глаза, — откуда ты все знаешь?! — Ирка смотрела на меня, как на собственное открытие. И была горда.
Я не понимал, как этого можно не знать, хотя что-либо разузнать у нас действительно было трудно или невозможно. Всё скрывают.
— Вот бы мне такого, — помыслила она.
— Я ему уже предлагала, да он не хочет, — сказала Ира с огорчением.
Мне нравилось, как они разбирали, решая, меня.
— Как так не хочет? — казалось, обалдела Лилька.
— Ну, говорит, что ему учиться с нами и этого не надо.
— Что значит не хочет, — даже привстала Лиля, — да мы его сейчас быстро, поехали ко мне домой, Ирка!
Как будто я не присутствовал. Это мне нравилось еще больше.
— Ладно, Лиль, успокойся, — сказала Ира, — мы будем друзьями, да, Саш?
Она решала справедливо: если не ей, то и никому не должно достаться.
— Конечно, — улыбнувшись, ответил я.
— Ты в какую группу пойдешь, Саша? — спрашивают меня они. — Иди к нам, в пятую, а то у нас ни одного мальчика! Ладно?
— И того, другого мальчика тоже зови, — говорит Ирка.
— Тебе что, одного мало? Она загадочно улыбнулась.
— Пожалуйста…
— А где все остальные?
— Ты их имеешь в виду? — Да.
— В других группах. Я подумал.
— Тогда согласен, — сказал я.
— Ура! — закричала Ирка и поцеловала меня. Как своего.
— И я хочу, — сказала Лиля и сделала то же самое. — У-у, приятно-то как.
Вторая лекция приближалась к концу, и до конца оставалось немного.
— Девоньки, вы, конечно, ценители большие, но мне кажется, здесь не совсем подходящее место, чтобы этим заниматься. — Я повторялся.
(Я, правда, никогда в институте не целовался. И не представлял, что такое возможно. Но то, что делали в этом институте, и особенно на этом курсе, то смешно было даже упоминать о каких-то поцелуях… Таких пустяках.)
— Да подумаешь, мелочи какие! Это же просто шутки, игра!
Они сказали обе, сразу в два голоса. Их игры забавны, а забавы игривы, подумал я.
Позже в деканате меня записывают в пятую группу, в которой учится Ира.
— Ну как тебе учится на новом курсе, Саша? — спрашивает Зинаида, инспектор-секретарша.
— Прекрасно, Зинаида Витальевна, просто чудесно.
— Смотри учись только. А то маму твою было жалко, когда она здесь плакала.
Я выхожу, дверь сама закрывается. У нас на редкость человечный деканат. Я серьезно.
Немного позже, когда вечер опустился наземь, и замешалась в нем, как в объятиях, темнота, я иду по Плющихе; это моя любимейшая улица, здесь когда-то я начинал. То, что называется становиться мужчиной… И она была центром для меня, это была моя Москва — Плющиха. Вдруг сзади слышу:
— Эй, парень, на «Мускат» не хватает, подкинь, пожалуйста, — с ним еще двое.
Памятуя папины часы (в порту Архангельска), я отдаю им двадцать копеек, последние, оставшиеся в кармане. У меня нет сил сейчас драться и доказывать правоту и справедливость в этом мире. (К чему? Что это изменит, два новых шрама по бокам моего лица — мне достаточно и одного, большого, у самого подбородка.) И бороться против отрицательного. Мне хочется думать, я устал, я хочу идти, и чтобы никто не мешался.
Они, спасибкая, исчезают. Эх, Плющиха, Плющиха, через три года ты все та же.
Дверь открывает мне папа.
— Ну, сынок, как поучился? — Он идейный, но хороший у меня. Обычно я не люблю идейных, они все гнилые.
— Отлично, — говорю я.
Однако его это, видимо, не удовлетворяет: однозначность моего ответа.
— Садись кушать. Завтра опять занятия? Ему доставляет явное удовольствие говорить о моих занятиях. От одного разговора о которых — тошнит меня. Выворачивая!
— Да, и так еще четыре года! Представляешь, пап, во что ты меня вогнал!
Он улыбается.
Что такое наш институт, здание, в котором мы учимся?
Оно состоит из трех этажей, а в центре всего здания громадная пустота. Как бы выемка. Внизу на большой площадке стоит памятник Троцкому, а верх этой пустоты центра здания упирается в крышу, она вся — из прозрачных мозаик стекла сделана. Здание это было построено еще в конце прошлого века. И чем оно, кому только не служило! И пансион благородных девиц был, и Ленин, и гимназические курсы, и так далее. Ленин здесь со своей подружкой Крупской выступали. Они тогда еще молодые были и только целовалися. А вот, интересно, смогла бы Ирка с Лениным целоваться? А почему бы и нет, со мной же смогла. Хотя я и не Ленин. (Но ведь ей же хороший мужик нужен, она говорит. А от него не попадал никто никогда.) (Далее — оказывается: от него тоже попадали.) Но я отвлекся. Вечно я отвлекаюсь.
На первом этаже, полукругом вокруг площади, идут служебные и официальные заведения: ректорат, партком, комком, деканат нашего факультета, канцелярия, спецотдел (это милое заведение я позже опишу), два туалета, мои любимейшие места для времяпрепровождения; с другой стороны буфет и небольшая столовая. А также три больших аудитории, уходящих вверх на три этажа и дверями сходящие вниз, прямо к площади, где стоит фигура бесценного Троцкого, его памятника ей, — фигуре. О памятнике надо уточнить. В центре института, на площади, стоял памятник Ленину в обнимку с Троцким, однако институт не назвали им. Ленина — почему-то победил Троцкий.
На втором этаже находились кафедры литератур, библиотека и читальный зал, но не было туалета. На третьем — деканат исторического факультета (мы менялись сменами каждый год: кто с утра, кто с обеда) и кафедры русского языка — там тоже не было туалета. И каждый раз, это был ужас, приходилось бегать вниз с верхнего этажа на нижний, в туалет, — и я считал это безобразием, уму непостижимым упущением и просто возмущался. Но здание было построено в конце прошлого века, и в нем еще когда-то выступали Ленин, Крупск…, а, это уже говорил я.
Тогда туалетами мало пользовались…
В них не было необходимости такой, как сегодня. Другие потребности были.
Внизу, сразу как заходишь в институт, находится раздевалка, газетный киоск, в ларечке газированная вода (с вечно старящимися старинно-задубелыми сырниками и ватрушками, с прогнившим кремом пирожными), отсюда же виднеется дверь в буфет, где воровала Марья Ивановна, но о ней позже. Это и есть наш институт.
Вообще, как я попал сюда — меня перевели из другого, провинциального института, в этот. А до этого папа заплатил кому-то, кому надо (очень трудно было осуществить правила перевода без этого). Ах, да что я говорю, разве у нас это возможно, ну, молчу тогда. (Хотя он-то не молчал, он вечно мне тыкал: я за твой перевод восемьсот рублей отдал. Большое дело, думал я. Тебе хочется из меня учителя, то ли какое-то подобие ученого сделать. А за свои капризы или причуды надо расплачиваться.) Но вам, наверно, опять ничего не понятно: я же говорил, что у меня все перекручено, то ли закручено, папа говорит, чтобы я посмотрел на шнур нашего телефона, если я хочу знать, что у меня в голове делается, — то же самое. Шнур весь узлами закрученными перекручивается. Весь запутан, он говорит, как моя голова.
Мало-помалу я стал втягиваться в распорядок и даже приходить на занятия. Раз в неделю, примерно; когда Ирка тянула, заклинала и говорила, что это необходимо, а то потом преподаватель не поставит зачет. Я подозреваю, она скучала, когда сидела одна. Мы располагались с ней вместе, и уже весь курс знал, что мы с ней большие друзья, и все украдкой поглядывали на Юстинова. Он же на каждом углу говорил, что на Ирку никто не позарится, а Ланин тем более. Ланин это я, зовут меня Саша. Я не любил, когда меня называли по фамилии, но он это делал постоянно. Ирка не отлипа-М от меня ни на шаг, она ходила со мной в буфет, I и дела рядом на семинаре, шла в читальный зал, р. иве что только в туалет со мной не ходила, — в который надо было бегать вниз с третьего этажа. Кощунство просто, хотя здание было построено в прошлом веке… хотя об этом говорил уже я. Перемены она проводила только со мной, и об этой странной дружбе болтала уже половина факульте. Не знаю, какие чувства она хотела вызвать у Юстинова, то ли довызвать, как я догадывался, но и к ней относился без всяких наигранностей, искренне, и мне казалось, что она хорошая девочка. Группа сама была своеобразная. (Ирка же была мой путеводитель по ней, рассказывая все и О всех.) В ней были все девушки и только один парень Пянушко. Жирный, педерастичного типа, урод. Был еще какой-то вьетнамец, усыновленный большой кроватью Революции — Москвой (так как колыбелью был Ленинград), его родители делали компереворот во Вьетнаме и в нем же и растворились бесследно, он их засосал — такое случается иногда, и переворот в водоворот превращается. Но к моему появлению вьетнамец водоворот-ных родителей исчез. И никто не знал куда, но больше он не появлялся. Видимо, после того, как исчезли его родители, широкой «койке» не стало нужно, чтобы вьетнамец лежал на ней за счет государства.
Итак — был мужчина Пянушко, остальные все особи были женского пола. Пянушко был громадный, толстый и рыхлый, в очках, вечно плюющийся, когда говорил, в тебя, который никогда ничего толком не знал, но вечно брал авторитетом своего жирного естества и апломбом безапелляционного утверждения. При этом он запинался, когда отвечал, так как волновался, и его никто не дослушивал обычно до конца. Последнему поводу он был очень рад и переставал волноваться.
Девки в большинстве своем были уродские и почти все девственные. По-моему, это самое страшное, что может быть в женщине, — девственная плева. Когда-то я этого не понимал, теперь понимаю: побившись, помучившись. А раньше мне только это и нравилось. Идиотом был, наверно.
К моменту моего прихода в группу только одна Ирка уже переспала, а остальные еще и не пробовали. По крайней мере, так утверждала Ирка, она была этим обстоятельством очень горда. Хотя была еще староста группы, взрослая баба, но о ней особая история. А, да, и еще две птички: Светочка и Мариночка, не девственного лика, но Ирка их как конкуренток не расценивала, они были гораздо взрослее всех остальных, а она брала в расчет девочек своего возраста, поступивших в институт с первого захода. Кстати, для меня до сих пор загадка, как Светка и Маринка поступили в институт (ну, я-то знаю, как я…), которая никогда уже не отгадается, в свои двадцать четыре года, когда все уже кончают обучаться. Итак, Ирка была единственная юная женщина, и вся группа знала историю ее грехопадения, и помимо этого: сколько раз в день она живет с Юстиновым, где она это делает, когда, как, на чем, что куда вставляется и вынимается, что откуда вытекает, проистекает и втекает. Короче, она любила, чтобы знали всё, она была публичная актриса, и ей нужна была публика. Я этого не понимал, но ей это нравилось, всей группе тоже. И все спрашивали ее, что же будет теперь, когда появился я. Она говорила, что ничего не будет, что Саша — мой лучший друг.
Саша — это я. Я был страшно рад, что она облекала меня этим высоким доверием, то ли полномочием.
Группа встретила меня неплохо, и только ждали, когда первое слово скажу я. (Потому что вначале было слово, и по нему судилась голова. Потом все поменялось…) Я же пока упорно отмалчивался. И только наблюдал.
Большая часть группы была бесцветна, и до пятого курса мне вообще никак не могла запомниться. Удивительно похожие лица (где же та прекрасная эпоха? что это за порождения, кто у них родители и в какие браки они вступали, не думая, на каких помойках рождали рождаемое? хотя я сам далеко не красавец, спешу успокоить вас и признаться, если у вас с помойками тоже что-то связанное…)
Было достаточно отличниц. Было несколько просто ленивых девочек, не хотящих заниматься и даже думать или напрягаться, или даже делать это напрягание, и было пару просто откровенных тупиц, я бы сказал, дур от рождения или прирожденных дур. Но тех вообще никто не трогал, их и не следовало трогать, потому что это было бесполезное дело, от них ничего нельзя было добиться, кроме потерянного времени. Была такая сказка.
Как и предполагалось, скоро в группе главным баламутом стал я. И одни меня любили за это (я любил много говорить, спорить с преподавателями, судачить, калякать — то есть попросту тянуть время до звонка; часто меня заряжали минут на сорок, чтобы я удерживал в беседе преподавателя, давая другим безопасно отсидеться до конца, и я легко это делал).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41