— Она оглядывается, у прилавка никого нет, и, подмигнув мне, улыбается.
И где только ОБХСС ходит, вечно не там, дураки, пасутся. Хотя их я ей бы не пожелал. Но крупными слезами они плачут по ней, это точно. Вытрите слезы, товарищи, — Марью Ивановну вам не взять!
— Ты что думаешь, я тебя не узнала, — продолжает она, — узнала, я специально ей такой кофе с молоком дала. Знала же, что не для тебя. Ты всегда только чай с лимоном пьешь.
О Господи, везде подводные течения, даже в буфете.
— Я для тебя иногда только лимончик и берегу. И для ректора, он тоже любит.
Я чуть не поперхнулся.
— Спасибо, Марья Ивановна.
— Как мама, Саш?
— Хорошо, — говорю я и иду в угол, где сидит в ожидании Ирка.
— Ты чего так долго с ней разговаривал, менять не хотела?
— Нет, о маме.
— Она, кстати, тебя и Сашку Когман страшно любит, от Сашки прямо слюнки в бутерброд пускает.
— Зато, Ирка, она первая, кого я встречаю, кто не любит тебя.
— А я знаю. Это из-за Юстинова. Он ей очень нравился сначала, а теперь она считает, что он несчастный, потому что на мне женился.
Закончив трапезу, мы выходим из буфета и идем через площадь, где стоит памятник Ленину.
— Ира, а что это за гирлянды, украшения? — Они висят вокруг.
— Завтра у пятого курса прощальный звонок, последний день занятий в институте.
Я вздрагиваю.
— Господи, вот счастливые, как бы я хотела быть пятикурсником и закончить всю эту блевотину обучения. — (Где мой папа только!) — Ненавижу больше, чем аборты, а тошнит от всего этого, как будто беременная. Перед каждым изворачивайся, играй, выкручивайся, придуривайся — и все из-за какого-то зачета или экзамена. А кому потом наши знания нужны будут? Да никому: в школе своя программа, и как директор или завуч, а то еще лучше — в гороно скажут, так и делай, особенно когда «молодой специалист»: выполняй все приказания. А пока «старым» станешь, чтоб разрешили хоть чуть-чуть, но свое сделать, за-штампуешься так, что от себя самому тошно станет, вот и вся жизнь. Прошла она.
— Ир, а чего ты в этот институт пошла?
— Рядом с домом было, чтобы далеко не ездить. Да и какая разница, какой институт и куда. Важно, где работать будем, в каком месте. А после института при распределении все равно блаты заработают, какой институт не кончи. Но ты представляешь, Саш, как я его люблю, если он мне хуже аборта кажется?! Она улыбается.
— Зато Юстинова встретила, — шучу я.
— О, вот это точно большое счастье, ради этого непременно стоило идти сюда. Не встретила б его, так и абортов не знала.
— Ты что, Ир, опять попала, слово с языка не сходит?
— Нет, что ты, Санечка, таблетки твои работают безотказно. Как и я. Просто в воспоминаниях разгорячилась.
На английский язык мы опаздываем примерно на полчаса.
— Вот милая пара, — говорит Магдалина, когда мы появляемся, — как обычно, вас что, звонок не касается, двадцать пять минут занятия прошло.
Все смотрят на нас и улыбаются: получили разрядку, да еще я сейчас что-то скажу.
— Магдалина Андреевна, у меня живот болел, страшное дело, что-то не то, наверно, съел.
— Хорошо. А у тебя, Ир, что болело?
— А я его у туалета ждала. Вся группа лежит.
— А что, не могла же я товарища в беде бросить, одного.
Сашенька Когман заливается, аж слезки летят. У нас с Иркой отрепетированные эти номера. Без подготовки, чувство локтя.
— Ну, Ира, разве можно так говорить, ты же девочка. Да еще при всей группе.
— А что, Магдалина Андреевна, я же внутрь не заходила.
Сашеньку Когман можно выносить, она готова и чуть не падает. Выпадает из-за парты.
— Ну, хорошо, садитесь, — говорит Магдалина, — вечно у вас какие-нибудь приключения.
Мы садимся с Иркой и улыбаемся друг другу. Оказывается, мне с ней еще приятно общаться и в ней осталось что-то от прежней девочки Ирочки.
На перемене я стою у бордюра и наблюдаю с третьего этажа. Внизу суетятся и ходят, спешат куда-то. Вдруг на первом мелькает необыкновенное платье, я чуть не свешиваюсь за бордюр… Нет, мне только кажется.
С непонятным чувством я ухожу из института.
Сегодня — это сегодня.
Городуля выдает мне мою стипендию, тщательно отсчитывая.
— Чего, Люб, ошибиться боишься?
— Ага, — наивно подтверждает она.
— Ваше девичье дело такое, одна ошибка и прощай…
— Опять ты со своими штучками!
— Ну, я шучу, не обижайся.
— Вот сбилась из-за тебя, — и она опять начинает пересчитывать.
— Да не бойся, не ошибешься, уже поздно…
— Ты о чем это? — говорит она.
— Обо всем… э-э, то есть о деньгах, конечно.
— На, расписывайся.
Я это делаю, расписываюсь.
— А то, если ошибусь, ты поправишь, — не унимается она.
— Наоборот, Люба, подтолкну. Ты знаешь, как сказал занудный Ницше: падающего — подтолкни.
— Вот-вот, это на тебя похоже. Ох и жук ты! Следующий, — говорит она.
А я думаю: неужели ей одного мало… Потом отхожу.
Стою и наблюдаю за ленинской аудиторией, где они в последний раз собираются для прощального звонка.
Пятикурсники, разряженные и разодетые, чинно входят в аудиторию, переговариваясь. Я до устали вглядываюсь в площадку у памятника (Троцкого ли, Ленина, какая разница), но никого нет. Мне кажется, что я ее сразу замечу, она должна быть в необыкновенном, особенном платье. Она вся особенная.
Боковыми лестницами я спускаюсь вниз, прохожу через раздевалку и поднимаюсь на теплую лестницу. Заглядывая сверху, с верхней середины, в аудиторию. Но не могу разглядеть, очень много людей, и ничего не видно. Вдруг мне становится неудобно, кто-то увидит и скажет, чего это я возле пятого курса околачиваюсь, кто это там знакомый у меня, и все всё узнают и начнется. Я ухожу очень быстро и иду в никуда.
Господи, какая чушь, у нее сегодня такой день, она все кончает, она больше никогда не появится в этих стенах, а меня волнуют какие-то глупости. А для нее это, наверно, очень важно, значительно.
— Санечка, ты куда направляешься? Даже не замечаешь меня.
Я чуть не вздрагиваю:
— А, Свет, привет.
Я достаю быстро из кармана.
— Десять рублей, спасибо большое.
— Да ты что, Санька, мне не надо, я свои не знаю куда девать.
— Свет, но мы же не будем торговаться, быстро! Мой голос, видимо, необычно звучит сегодня, она берет, не споря, как обычно.
— Ты куда все же?..
— На край света, зовущийся ничтожная вселенная.
Она улыбается мне. Я выхожу из института.
— На Центральный рынок, — говорю я пойманному таксисту. Мне абсолютно не хочется тащиться в троллейбусе среди людей.
Там я покупаю пять самых красивых роз и выхожу из этого ора, крика, торговли и базара.
Напротив дома, в маленьком магазине, я покупаю две бутылки шампанского и три большущих плитки шоколада. Розы я ставлю в воду и туда бросаю кусочек сахара, так меня когда-то учила Наталья. Наташа — Наталья — одинаковые имена. Я не помню, закрыл ли я входную дверь. Соседей дома нет, они на работе. А где они оставляют детей, вдруг думаю я. Впрочем, какая мне разница. Почему всё волнует меня.
И тут я задумываюсь. Ну, хорошо, а как я ей это буду отдавать. Как я ее вызову, найду, где все это держать, за спиной или перед, да еще Городу-ля, и вообще пол-общежития знакомого. Да положить на всех, какая разница. Она одна на земле и мной ни за что обиженная, какая чушь волнует меня. Когда же я начну взрослеть? Дверь тихо скрипит позади. Что это? Я оборачиваюсь и вздрагиваю: она стоит в дверях и смотрит на меня. Прямо. В упор.
— Дверь была открыта, и я вошла. Извини, если я неправильно сделала.
Я смотрю на нее, и у меня кружится голова. Она чудесная сегодня. В необыкновенном желтом шифоновом платье, которое обалденно облегает ее чудную фигуру.
Но я же был бы не я, если сразу у меня было по-нормальному. И произнес: да, я ждал тебя, я истосковался. Что меня внутри толкает и как?
Я придаю голосу неудивленность и обыденность и произношу:
— Здравствуй, Наташа, давно не видел тебя.
— Я могу войти? Я тебе не помешала?
— Конечно, ты можешь войти. Входи, пожалуйста.
— Всего три дня… — говорит она.
Что, не понимаю я, понимая, но делая первый вид.
— А мне казалось, целая вечность. Она садится:
— Извини, я не могу стоять.
И только тут я взглядываю в ее глаза, и мне становится страшно. Какая же я тварь и скотина, мне хочется убить себя.
Но я делаю второй вид: будто ничего не вижу я.
— Я буду говорить, хорошо? Ты не против?
— Да, пожалуйста, — мягко отвечаю я.
— Ты удивительный мальчик. — Она вдыхает воздух. — Ты не представляешь, что мне стоило пересилить себя…
Я смотрю: у нее круги под глазами, и представляю. Вернее, пытаюсь представить я.
— Ты первый, к кому я пришла сама… — она выдыхает этот набранный воздух.
Я молчу и не двигаюсь.
— Ты удивительный мальчик, — только повторяется она.
И снова воздух ею вдыхается, как нехватка. Я произношу что-то такое, чего до сих пор из моих уст не изрекалось:
— Я был не прав, извини… меня.
— Почему же ты не пришел? Впрочем, мужчина не должен приходить первый, хотя я так и не считаю. Но ты бы по-другому и не смог, ты ведь еще такой мальчик.
Ее запавшие глаза глядят глубоко и воспаленно на меня.
— Тебе бы по-другому и не пошло… — и вдруг она, склонившись со стула, целует меня, долго, мягко, устало. Какой-то заждавшийся поцелуй. Я плыву.
Она отрывается, и уже блеск в ее глазах. С искрой.
— Я, наверное, не вовремя, Саша?
— С чего ты взяла?
— Помешала тебе, разбиваю планы…
— Нет-нет.
— …Красные розы на столе, шампанское. Кто же эта очередная счастливица, а? А тут я еще со своими заплаканными глазами. Ты прости меня.
Я улыбаюсь, смотря на ее губы, говорящие это, но женщинам я никогда не говорю комплиментов или хороших слов. Я этого никогда не делаю. Может, и неправильно. Но, по-моему, правильно.
— Я не знал, что ты ревновать способна.
— Нет, это чисто женское любопытство. Та Наталья, о которой упоминал твой папа. Или?
— Нет, не угадала, хоть ты и умная девочка.
— Я ее, конечно, не знаю. Когда же ты успел? Я не думала, что у тебя все так быстро…
— Четыре дня назад.
— Сразу после меня. Даже не задержалось ни-чего… А я думала, что в тебе хоть что-то, хотя бы на день останется. — Она огорчается.
— Даже не после, а во время тебя, — сознаюсь я. — Наташа, мне очень неудобно, но все мужики в принципе г…о, прости за выражение. И я не исключение. Я думал, побаловались и хватит, тебе надоело, и ты уехала. А чего зря буду ждать я, жизнь-то идет.
— Вот даже как! Я не ожидала от тебя таких рассуждении, думала…
— Я прикидывался.
— Ну, что ж, — она встает, — и в заключение нашего романса, — она горько подчеркивает это слово, — не хочу задерживать тебя и мешать… Но ты мне скажешь, если не трудно, кто же она, кто мог прельстить тебя… успеть за эти три дня?
Будучи на вершине удовольствия от своего розыгрыша, я все же думаю, что, наверно, я все-таки дурак.
— Та Наталья, я понимаю, она должна быть очень красивой, необычной и особенной, иначе ты… — она обрывает себя.
— Не та, а эта: девочка Наташа с запавшими глазами. И при чем здесь Наталья? Это все для тебя.
Я беру розы из воды:
— Солнышко мое ненаглядное, — сбрасывая с себя весь налет, апломб и браваду, говорю я, — поздравляю тебя с окончанием института и последним днем пребывания в нем, это большое счастье, которое ты оценишь позже! И от всей души рад, что этот бред и кошмар сессий и зачетов окончились у тебя и впереди наступает свободная светлая жизнь…
Я подаю ей розы. Она их ставит в воду обратно.
— Так это для меня, для меня, — и целует, обалденно шепча.
Я осторожно разнимаю ее руки, размыкая:
— Поэтому я счел своим долгом…
Я не выдерживаю. И вдруг я опускаюсь на корточки и начинаю целовать ее колени сквозь платье. А сам боюсь: только бы не расплакаться. Как девочка.
Она опускается рядом и гладит мои волосы. Я успеваю подставить ладони под ее колени.
— Саш-ш, Сашенька. — Она ласкает меня, потом чувствует. — Ой, что ты сделал.
— У тебя платье красивое, мне жалко.
— Пустяки какие! — Она тут же поднимается и… Она сжимает и целует меня так, что губам моим становится больно.
— Ты не была сегодня в институте на прощальном звонке. Или была?
— Я не хотела идти. У меня не было настроения.
Я опять долго целуюсь с ее губами. Ах, ее божественные губы. Я не могу оторваться. Но я волевой!
— Давай пить шампанское, я хочу, — говорит она освобожденными губами.
— И есть шоколад, — добавляю я.
— С тобой я на все согласна, — она улыбается, — даже на такой ужас!
Мы пьем шампанское и едим шоколад. (И это, знаете ли, неплохо! В этой никчемной жизни.)
— Впечатление, что тебя совсем не волнует окончание института?
— Нет, это обычно, что должно было настать, то настало.
— Что ж тебя тогда волнует, я думал, это большое дело — избавиться от него?
Она смотрит ясно на меня:
— Меня волнуешь только ты. Один. Так говорит она и добавляет:
— Сейчас, на данном этапе, в данный отрезок моей жизни моего времени. Остальное все безразлично. Я хочу, чтобы ты это знал.
— Я не знал этого, Наташа, и я благодарен тебе за это. Ты мне очень нужна, я этого сам не понял сразу, да и сейчас не понимаю до конца…
На этом слова наши обрываются — только движения. Да и нужны ли дальше слова.
Вечером, позже… мы опять сидим за столом и пьем шампанское, за нее, за нас, и жуем, в поцелуе, шоколад.
Но душе этого мало. Душе хочется разгула и загула. Чтобы все вокруг гуляло и плясало, резвилось и шумело, пело и стонало. Я знаю такое место и везу ее туда. Мы едем в подпольный ресторан в Одинцово, который держит мой друг Торнике.
В такси мы целуемся, и от нее прекрасно пахнет.
Через закрытые шторы двери дважды выглядывают метрдотели, пока не появляется сам Торнике, которого я спас и который говорит, что я самый «дарагой человек для него на свете, после детей и жены».
— Вай, что случилось, Сашья, — двери распахиваются, — небо на землю, наверно, упало, что ты появился без приглашения!
Он обнимает меня.
Торнике — стройный грузин, уставшего вида, и в жизни, кажется, перепробовал все, совсем давно и помногу, и ничто уже не может взволновать его, так как не осталось неперепробованного.
— Пускай долго видят мои глаза, не верю, что вижу тебя.
— Это Наташа, Торнике, познакомьтесь.
— Очень приятно, Наташья. — Шипящие у грузин звучат бесподобно. — Это твоя девушка, Сашья? — на всякий случай осведомляется он.
Я киваю, да.
— Хей! Лучший стол в моем ресторане, почет и уважение дорогим гостям.
Вокруг нас сразу возникают, прыгают и суетятся трое: ведут к лучшему столу, отодвигают стулья, усаживают, спрашивают, не холодно ли даме, принесут плед (это необычный ресторан), а от бара уже несут запотевшую бутылку шампанского и какие-то, мной невиданные, конфеты из черного шоколада.
Вокруг еще пусто. Людей нет. Это уникальный ресторан, и то, что он существует, никому неизвестно, он нигде не числится, ни в каких списках не указан. Посетители здесь собираются к одиннадцати ночи — и до утра. Причем открыт, не закрываясь, будет столько, сколько публике угодно гулять. Кухня только грузинская, вкусная. Все, что лучшее есть в Москве и во всем Тбилиси, у Торнике на столе. Вина у него только из «Интуриста» и «России» — двух лучших винных подвалов столицы. Цены особенные, но обслуживание такое, что не приснится западным «буржуям». Музыка — у него играет великолепная группа, которая раньше играла на «Севере» гостиницы «Россия», а сейчас группу купил Торнике. (Лидер — без пятидесяти рублей петь вообще не начинает.)
Торнике раньше был зам. директора «Иверии», когда мы с ним познакомились. Но он рвался уйти оттуда. И о своем закрытом ресторане мечтал давно, еще тогда. Как ему это удалось, я не представляю. (Хотя он поит и кормит всю партийную шарагу Одинцова бесплатно, и они закрывают на это глаза; у них свои специальные дни.)
Публика здесь собирается только своя и самая отборная: гинекологи, стоматологи, фарца, только очень крупная (золото, валюта), гульливые актрисы, актеры, режиссеры, поющие, часто приезжает Алла Пугачева, гулять и напиваться, а потом петь со сцены про любовь и разлуку — она любит этот ресторан и обожает Торнике. В честь нее он даже получил название «Арлекин», неофициальное. А также приезжают грузинские гости и друзья Торнике, которых он бы предпочел, чтобы меньше, так как там, где горячая Грузия, там крики, деньги, скандал. Но ничего не поделаешь, и он с достоинством несет свой крест грузина.
— Хей, Сашья. — Он возникает у. нашего стола и садится.
Служат нам моментально, шампанское разливается в три бокала.
— Я сделал необходимые распоряжения, чтобы вам покормиться немножко. — Я балдею, так мне нравится его язык и как он строит предложения.
— Торнике, спасибо, мы не голодные, не нужно было.
— О чем ты говоришь? Ты сюда не спорить пришел, а отдыхать! Позволь мне делать мое дело. Хорошо! Вай, сто лет тебя не видел. Давай выпьем!
Бокалы поднимаются нашими руками.
— За твою прекрасную девушку, Наташья, кажется.
— Спасибо, Торнике, — говорит она.
— А как так легко произнесли мое имя?
— Она недалеко от твоих мест выросла, в Сочи, — вставляю я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
И где только ОБХСС ходит, вечно не там, дураки, пасутся. Хотя их я ей бы не пожелал. Но крупными слезами они плачут по ней, это точно. Вытрите слезы, товарищи, — Марью Ивановну вам не взять!
— Ты что думаешь, я тебя не узнала, — продолжает она, — узнала, я специально ей такой кофе с молоком дала. Знала же, что не для тебя. Ты всегда только чай с лимоном пьешь.
О Господи, везде подводные течения, даже в буфете.
— Я для тебя иногда только лимончик и берегу. И для ректора, он тоже любит.
Я чуть не поперхнулся.
— Спасибо, Марья Ивановна.
— Как мама, Саш?
— Хорошо, — говорю я и иду в угол, где сидит в ожидании Ирка.
— Ты чего так долго с ней разговаривал, менять не хотела?
— Нет, о маме.
— Она, кстати, тебя и Сашку Когман страшно любит, от Сашки прямо слюнки в бутерброд пускает.
— Зато, Ирка, она первая, кого я встречаю, кто не любит тебя.
— А я знаю. Это из-за Юстинова. Он ей очень нравился сначала, а теперь она считает, что он несчастный, потому что на мне женился.
Закончив трапезу, мы выходим из буфета и идем через площадь, где стоит памятник Ленину.
— Ира, а что это за гирлянды, украшения? — Они висят вокруг.
— Завтра у пятого курса прощальный звонок, последний день занятий в институте.
Я вздрагиваю.
— Господи, вот счастливые, как бы я хотела быть пятикурсником и закончить всю эту блевотину обучения. — (Где мой папа только!) — Ненавижу больше, чем аборты, а тошнит от всего этого, как будто беременная. Перед каждым изворачивайся, играй, выкручивайся, придуривайся — и все из-за какого-то зачета или экзамена. А кому потом наши знания нужны будут? Да никому: в школе своя программа, и как директор или завуч, а то еще лучше — в гороно скажут, так и делай, особенно когда «молодой специалист»: выполняй все приказания. А пока «старым» станешь, чтоб разрешили хоть чуть-чуть, но свое сделать, за-штампуешься так, что от себя самому тошно станет, вот и вся жизнь. Прошла она.
— Ир, а чего ты в этот институт пошла?
— Рядом с домом было, чтобы далеко не ездить. Да и какая разница, какой институт и куда. Важно, где работать будем, в каком месте. А после института при распределении все равно блаты заработают, какой институт не кончи. Но ты представляешь, Саш, как я его люблю, если он мне хуже аборта кажется?! Она улыбается.
— Зато Юстинова встретила, — шучу я.
— О, вот это точно большое счастье, ради этого непременно стоило идти сюда. Не встретила б его, так и абортов не знала.
— Ты что, Ир, опять попала, слово с языка не сходит?
— Нет, что ты, Санечка, таблетки твои работают безотказно. Как и я. Просто в воспоминаниях разгорячилась.
На английский язык мы опаздываем примерно на полчаса.
— Вот милая пара, — говорит Магдалина, когда мы появляемся, — как обычно, вас что, звонок не касается, двадцать пять минут занятия прошло.
Все смотрят на нас и улыбаются: получили разрядку, да еще я сейчас что-то скажу.
— Магдалина Андреевна, у меня живот болел, страшное дело, что-то не то, наверно, съел.
— Хорошо. А у тебя, Ир, что болело?
— А я его у туалета ждала. Вся группа лежит.
— А что, не могла же я товарища в беде бросить, одного.
Сашенька Когман заливается, аж слезки летят. У нас с Иркой отрепетированные эти номера. Без подготовки, чувство локтя.
— Ну, Ира, разве можно так говорить, ты же девочка. Да еще при всей группе.
— А что, Магдалина Андреевна, я же внутрь не заходила.
Сашеньку Когман можно выносить, она готова и чуть не падает. Выпадает из-за парты.
— Ну, хорошо, садитесь, — говорит Магдалина, — вечно у вас какие-нибудь приключения.
Мы садимся с Иркой и улыбаемся друг другу. Оказывается, мне с ней еще приятно общаться и в ней осталось что-то от прежней девочки Ирочки.
На перемене я стою у бордюра и наблюдаю с третьего этажа. Внизу суетятся и ходят, спешат куда-то. Вдруг на первом мелькает необыкновенное платье, я чуть не свешиваюсь за бордюр… Нет, мне только кажется.
С непонятным чувством я ухожу из института.
Сегодня — это сегодня.
Городуля выдает мне мою стипендию, тщательно отсчитывая.
— Чего, Люб, ошибиться боишься?
— Ага, — наивно подтверждает она.
— Ваше девичье дело такое, одна ошибка и прощай…
— Опять ты со своими штучками!
— Ну, я шучу, не обижайся.
— Вот сбилась из-за тебя, — и она опять начинает пересчитывать.
— Да не бойся, не ошибешься, уже поздно…
— Ты о чем это? — говорит она.
— Обо всем… э-э, то есть о деньгах, конечно.
— На, расписывайся.
Я это делаю, расписываюсь.
— А то, если ошибусь, ты поправишь, — не унимается она.
— Наоборот, Люба, подтолкну. Ты знаешь, как сказал занудный Ницше: падающего — подтолкни.
— Вот-вот, это на тебя похоже. Ох и жук ты! Следующий, — говорит она.
А я думаю: неужели ей одного мало… Потом отхожу.
Стою и наблюдаю за ленинской аудиторией, где они в последний раз собираются для прощального звонка.
Пятикурсники, разряженные и разодетые, чинно входят в аудиторию, переговариваясь. Я до устали вглядываюсь в площадку у памятника (Троцкого ли, Ленина, какая разница), но никого нет. Мне кажется, что я ее сразу замечу, она должна быть в необыкновенном, особенном платье. Она вся особенная.
Боковыми лестницами я спускаюсь вниз, прохожу через раздевалку и поднимаюсь на теплую лестницу. Заглядывая сверху, с верхней середины, в аудиторию. Но не могу разглядеть, очень много людей, и ничего не видно. Вдруг мне становится неудобно, кто-то увидит и скажет, чего это я возле пятого курса околачиваюсь, кто это там знакомый у меня, и все всё узнают и начнется. Я ухожу очень быстро и иду в никуда.
Господи, какая чушь, у нее сегодня такой день, она все кончает, она больше никогда не появится в этих стенах, а меня волнуют какие-то глупости. А для нее это, наверно, очень важно, значительно.
— Санечка, ты куда направляешься? Даже не замечаешь меня.
Я чуть не вздрагиваю:
— А, Свет, привет.
Я достаю быстро из кармана.
— Десять рублей, спасибо большое.
— Да ты что, Санька, мне не надо, я свои не знаю куда девать.
— Свет, но мы же не будем торговаться, быстро! Мой голос, видимо, необычно звучит сегодня, она берет, не споря, как обычно.
— Ты куда все же?..
— На край света, зовущийся ничтожная вселенная.
Она улыбается мне. Я выхожу из института.
— На Центральный рынок, — говорю я пойманному таксисту. Мне абсолютно не хочется тащиться в троллейбусе среди людей.
Там я покупаю пять самых красивых роз и выхожу из этого ора, крика, торговли и базара.
Напротив дома, в маленьком магазине, я покупаю две бутылки шампанского и три большущих плитки шоколада. Розы я ставлю в воду и туда бросаю кусочек сахара, так меня когда-то учила Наталья. Наташа — Наталья — одинаковые имена. Я не помню, закрыл ли я входную дверь. Соседей дома нет, они на работе. А где они оставляют детей, вдруг думаю я. Впрочем, какая мне разница. Почему всё волнует меня.
И тут я задумываюсь. Ну, хорошо, а как я ей это буду отдавать. Как я ее вызову, найду, где все это держать, за спиной или перед, да еще Городу-ля, и вообще пол-общежития знакомого. Да положить на всех, какая разница. Она одна на земле и мной ни за что обиженная, какая чушь волнует меня. Когда же я начну взрослеть? Дверь тихо скрипит позади. Что это? Я оборачиваюсь и вздрагиваю: она стоит в дверях и смотрит на меня. Прямо. В упор.
— Дверь была открыта, и я вошла. Извини, если я неправильно сделала.
Я смотрю на нее, и у меня кружится голова. Она чудесная сегодня. В необыкновенном желтом шифоновом платье, которое обалденно облегает ее чудную фигуру.
Но я же был бы не я, если сразу у меня было по-нормальному. И произнес: да, я ждал тебя, я истосковался. Что меня внутри толкает и как?
Я придаю голосу неудивленность и обыденность и произношу:
— Здравствуй, Наташа, давно не видел тебя.
— Я могу войти? Я тебе не помешала?
— Конечно, ты можешь войти. Входи, пожалуйста.
— Всего три дня… — говорит она.
Что, не понимаю я, понимая, но делая первый вид.
— А мне казалось, целая вечность. Она садится:
— Извини, я не могу стоять.
И только тут я взглядываю в ее глаза, и мне становится страшно. Какая же я тварь и скотина, мне хочется убить себя.
Но я делаю второй вид: будто ничего не вижу я.
— Я буду говорить, хорошо? Ты не против?
— Да, пожалуйста, — мягко отвечаю я.
— Ты удивительный мальчик. — Она вдыхает воздух. — Ты не представляешь, что мне стоило пересилить себя…
Я смотрю: у нее круги под глазами, и представляю. Вернее, пытаюсь представить я.
— Ты первый, к кому я пришла сама… — она выдыхает этот набранный воздух.
Я молчу и не двигаюсь.
— Ты удивительный мальчик, — только повторяется она.
И снова воздух ею вдыхается, как нехватка. Я произношу что-то такое, чего до сих пор из моих уст не изрекалось:
— Я был не прав, извини… меня.
— Почему же ты не пришел? Впрочем, мужчина не должен приходить первый, хотя я так и не считаю. Но ты бы по-другому и не смог, ты ведь еще такой мальчик.
Ее запавшие глаза глядят глубоко и воспаленно на меня.
— Тебе бы по-другому и не пошло… — и вдруг она, склонившись со стула, целует меня, долго, мягко, устало. Какой-то заждавшийся поцелуй. Я плыву.
Она отрывается, и уже блеск в ее глазах. С искрой.
— Я, наверное, не вовремя, Саша?
— С чего ты взяла?
— Помешала тебе, разбиваю планы…
— Нет-нет.
— …Красные розы на столе, шампанское. Кто же эта очередная счастливица, а? А тут я еще со своими заплаканными глазами. Ты прости меня.
Я улыбаюсь, смотря на ее губы, говорящие это, но женщинам я никогда не говорю комплиментов или хороших слов. Я этого никогда не делаю. Может, и неправильно. Но, по-моему, правильно.
— Я не знал, что ты ревновать способна.
— Нет, это чисто женское любопытство. Та Наталья, о которой упоминал твой папа. Или?
— Нет, не угадала, хоть ты и умная девочка.
— Я ее, конечно, не знаю. Когда же ты успел? Я не думала, что у тебя все так быстро…
— Четыре дня назад.
— Сразу после меня. Даже не задержалось ни-чего… А я думала, что в тебе хоть что-то, хотя бы на день останется. — Она огорчается.
— Даже не после, а во время тебя, — сознаюсь я. — Наташа, мне очень неудобно, но все мужики в принципе г…о, прости за выражение. И я не исключение. Я думал, побаловались и хватит, тебе надоело, и ты уехала. А чего зря буду ждать я, жизнь-то идет.
— Вот даже как! Я не ожидала от тебя таких рассуждении, думала…
— Я прикидывался.
— Ну, что ж, — она встает, — и в заключение нашего романса, — она горько подчеркивает это слово, — не хочу задерживать тебя и мешать… Но ты мне скажешь, если не трудно, кто же она, кто мог прельстить тебя… успеть за эти три дня?
Будучи на вершине удовольствия от своего розыгрыша, я все же думаю, что, наверно, я все-таки дурак.
— Та Наталья, я понимаю, она должна быть очень красивой, необычной и особенной, иначе ты… — она обрывает себя.
— Не та, а эта: девочка Наташа с запавшими глазами. И при чем здесь Наталья? Это все для тебя.
Я беру розы из воды:
— Солнышко мое ненаглядное, — сбрасывая с себя весь налет, апломб и браваду, говорю я, — поздравляю тебя с окончанием института и последним днем пребывания в нем, это большое счастье, которое ты оценишь позже! И от всей души рад, что этот бред и кошмар сессий и зачетов окончились у тебя и впереди наступает свободная светлая жизнь…
Я подаю ей розы. Она их ставит в воду обратно.
— Так это для меня, для меня, — и целует, обалденно шепча.
Я осторожно разнимаю ее руки, размыкая:
— Поэтому я счел своим долгом…
Я не выдерживаю. И вдруг я опускаюсь на корточки и начинаю целовать ее колени сквозь платье. А сам боюсь: только бы не расплакаться. Как девочка.
Она опускается рядом и гладит мои волосы. Я успеваю подставить ладони под ее колени.
— Саш-ш, Сашенька. — Она ласкает меня, потом чувствует. — Ой, что ты сделал.
— У тебя платье красивое, мне жалко.
— Пустяки какие! — Она тут же поднимается и… Она сжимает и целует меня так, что губам моим становится больно.
— Ты не была сегодня в институте на прощальном звонке. Или была?
— Я не хотела идти. У меня не было настроения.
Я опять долго целуюсь с ее губами. Ах, ее божественные губы. Я не могу оторваться. Но я волевой!
— Давай пить шампанское, я хочу, — говорит она освобожденными губами.
— И есть шоколад, — добавляю я.
— С тобой я на все согласна, — она улыбается, — даже на такой ужас!
Мы пьем шампанское и едим шоколад. (И это, знаете ли, неплохо! В этой никчемной жизни.)
— Впечатление, что тебя совсем не волнует окончание института?
— Нет, это обычно, что должно было настать, то настало.
— Что ж тебя тогда волнует, я думал, это большое дело — избавиться от него?
Она смотрит ясно на меня:
— Меня волнуешь только ты. Один. Так говорит она и добавляет:
— Сейчас, на данном этапе, в данный отрезок моей жизни моего времени. Остальное все безразлично. Я хочу, чтобы ты это знал.
— Я не знал этого, Наташа, и я благодарен тебе за это. Ты мне очень нужна, я этого сам не понял сразу, да и сейчас не понимаю до конца…
На этом слова наши обрываются — только движения. Да и нужны ли дальше слова.
Вечером, позже… мы опять сидим за столом и пьем шампанское, за нее, за нас, и жуем, в поцелуе, шоколад.
Но душе этого мало. Душе хочется разгула и загула. Чтобы все вокруг гуляло и плясало, резвилось и шумело, пело и стонало. Я знаю такое место и везу ее туда. Мы едем в подпольный ресторан в Одинцово, который держит мой друг Торнике.
В такси мы целуемся, и от нее прекрасно пахнет.
Через закрытые шторы двери дважды выглядывают метрдотели, пока не появляется сам Торнике, которого я спас и который говорит, что я самый «дарагой человек для него на свете, после детей и жены».
— Вай, что случилось, Сашья, — двери распахиваются, — небо на землю, наверно, упало, что ты появился без приглашения!
Он обнимает меня.
Торнике — стройный грузин, уставшего вида, и в жизни, кажется, перепробовал все, совсем давно и помногу, и ничто уже не может взволновать его, так как не осталось неперепробованного.
— Пускай долго видят мои глаза, не верю, что вижу тебя.
— Это Наташа, Торнике, познакомьтесь.
— Очень приятно, Наташья. — Шипящие у грузин звучат бесподобно. — Это твоя девушка, Сашья? — на всякий случай осведомляется он.
Я киваю, да.
— Хей! Лучший стол в моем ресторане, почет и уважение дорогим гостям.
Вокруг нас сразу возникают, прыгают и суетятся трое: ведут к лучшему столу, отодвигают стулья, усаживают, спрашивают, не холодно ли даме, принесут плед (это необычный ресторан), а от бара уже несут запотевшую бутылку шампанского и какие-то, мной невиданные, конфеты из черного шоколада.
Вокруг еще пусто. Людей нет. Это уникальный ресторан, и то, что он существует, никому неизвестно, он нигде не числится, ни в каких списках не указан. Посетители здесь собираются к одиннадцати ночи — и до утра. Причем открыт, не закрываясь, будет столько, сколько публике угодно гулять. Кухня только грузинская, вкусная. Все, что лучшее есть в Москве и во всем Тбилиси, у Торнике на столе. Вина у него только из «Интуриста» и «России» — двух лучших винных подвалов столицы. Цены особенные, но обслуживание такое, что не приснится западным «буржуям». Музыка — у него играет великолепная группа, которая раньше играла на «Севере» гостиницы «Россия», а сейчас группу купил Торнике. (Лидер — без пятидесяти рублей петь вообще не начинает.)
Торнике раньше был зам. директора «Иверии», когда мы с ним познакомились. Но он рвался уйти оттуда. И о своем закрытом ресторане мечтал давно, еще тогда. Как ему это удалось, я не представляю. (Хотя он поит и кормит всю партийную шарагу Одинцова бесплатно, и они закрывают на это глаза; у них свои специальные дни.)
Публика здесь собирается только своя и самая отборная: гинекологи, стоматологи, фарца, только очень крупная (золото, валюта), гульливые актрисы, актеры, режиссеры, поющие, часто приезжает Алла Пугачева, гулять и напиваться, а потом петь со сцены про любовь и разлуку — она любит этот ресторан и обожает Торнике. В честь нее он даже получил название «Арлекин», неофициальное. А также приезжают грузинские гости и друзья Торнике, которых он бы предпочел, чтобы меньше, так как там, где горячая Грузия, там крики, деньги, скандал. Но ничего не поделаешь, и он с достоинством несет свой крест грузина.
— Хей, Сашья. — Он возникает у. нашего стола и садится.
Служат нам моментально, шампанское разливается в три бокала.
— Я сделал необходимые распоряжения, чтобы вам покормиться немножко. — Я балдею, так мне нравится его язык и как он строит предложения.
— Торнике, спасибо, мы не голодные, не нужно было.
— О чем ты говоришь? Ты сюда не спорить пришел, а отдыхать! Позволь мне делать мое дело. Хорошо! Вай, сто лет тебя не видел. Давай выпьем!
Бокалы поднимаются нашими руками.
— За твою прекрасную девушку, Наташья, кажется.
— Спасибо, Торнике, — говорит она.
— А как так легко произнесли мое имя?
— Она недалеко от твоих мест выросла, в Сочи, — вставляю я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41