— Что же я узнаю то? — Ее лицо близко у моего лица.
— Ну…
— Помолчи. Я весь день хочу тебя…
Мы на что-то опускаемся. Я не разбираю, на что…
Кушаем мы, конечно, потом. Но это было прекрасно.
— Кто тебя научил так бесподобно готовить?
— Нравится?
— Очень вкусно.
— Мама, она большая мастерица. Отец только ее кухню признавал, никогда в доме никому из поваров не давала готовить, эта привилегия была в ее руках.
— Как ты о них узнаешь? Или справляешься? Она вдруг грустнеет, и голос ее поникает мгновенно.
— Почему ты спросил? Я не думала, что ты помнишь.
— У меня память уникальная. Ответь.
— Ты первый, кто за все время спросил… Через тетю, она письма присылает, и мы перезваниваемся. По-моему, я уверена, и они все через нее узнают. Я всегда ей много рассказываю, чтобы больше знала.
— Ты… любишь их?
— Конечно. Это единственное, что есть в мире у меня.
Я не удержался, я вообще несдержанный.
— А… — Я не назвал, запнулся.
Она не сделала никакого вида и никак не отреагировала. Хотя я знал, что она девочка умная.
— Я хочу с тобой выпить. Привезла маленькую бутылочку грузинского вина, пожалуйста, оно очень вкусное.
И тут же вынула ее из пакета, как из волшебного.
— Как называется?
— «Хванчкара». Ты никогда не пил?
— Нет, я жил в другом месте, и там пили другие вина, а чаще лимонный спирт, или «лимонная водка», 60 градусов, которую производил мой дядя. Он был начальником цеха безалкогольных напитков. А этот спирт выпускал для себя и друзей.
— Это очень старое вино, ему двадцать лет, оно из особого подвала.
— А какую это играет роль? Чем старее, тем хуже?
— Нет, — она мягко улыбается, — наоборот, — вино тем вкуснее, букет его тем сочнее и терпче, чем старее оно. Видишь, наконец, я знаю что-то, чего не знаешь ты.
Мне это льстит.
— Я еще не знаю кое-что.
— Спроси. — Она наливает вино в свои тонкие стаканы, из пакета, у меня ужасные были, граненые.
— Чем от тебя пахнет?
— Это «Диор», моя любимая фирма.
— Я не слышал, кажется.
— Вот видишь, еще одно. Хотя это не важно. Но про «Шанель» ты слышал?
— Да, ею пользовалась Нат… — Я осекаюсь.
— Это то же самое, — говорит она, не обращая внимания, — только мне «Диор» больше нравится.
— Это переводится как-то?
— Нет, это имя основателя и создателя этой парфюмерно-косметической фирмы — «Кристиан Диор».
— Ну, давай выпьем. — Она прозрачным взглядом смотрит на меня. Но я-то понимаю, что она слышала.
— А почему ты принесла даже свои стаканы? Мои тебя не устраивают? Они разбиться же могли.
— Не потому. Хорошее вино нужно пить из тонкого стакана, чтобы его влага прозрачными рубинами переливалась и сверкала, иначе вкус и ощущение, восприятие будут не те. Есть такая поговорка даже: «Тонкое вино надо пить из тонкого стакана».
— О, да ты глубокий знаток!
Она улыбается, и рука ее поднимается.
— Са-ша, — (говорит она по слогам), — я хочу, чтобы…
Я поднимаю быстро свой стакан: вино сверкает, оно и вправду красиво переливается.
— …ты был у меня… всегда.
Я перестаю играть (постоянно) и наклоняюсь, целуя ее:
— Ты мне нравишься. Спасибо.
— Я буду без ума, если это будет так…
— Что? — не понимаю я.
— Всё, — не отвечая, отвечает она.
Так я и не понимаю, то ли то, что она мне нравится, то ли чтобы я был с ней всегда.
И вино тонкой струйкой падает, льется на наш поцелуй.
Она растворяется во мне настолько органично, что я не верю, что она такая, что она женщина и она моя.
И все же что-то сковывает меня с ней, стесняет, мешает, не дает до конца быть самим собой. Как я был с другими…
Она лежит на моей руке и целует мочку моего уха.
— Наташ, ты любишь Хайяма, наверно?
— Нет, не терплю, он слащавый. А почему ты вдруг спросил, а?
— Мне так показалось, когда ты говорила о вине… вдохновенно.
— Ты всегда такой?
— Какой?
— Ты все подмечаешь и анализируешь?
— Не все, но частично.
— А-а. Это мне в тебе нравится.
— Что это? — дурачусь я, играя словами.
— Наблюдательность твоя.
— Даже тебя вынаблюдал.
— Нет, это я тебя.
— Нет, я, — я.
— Когда, скажи, когда?
— Ой, ты мне ухо откусишь.
— Это и хочу я, — говорит она.
— Когда ты стояла у памятника Ленина в серой юбке и пуховом тонком свитере. Я еще удивился, что до этого не видел тебя.
— А я еще раньше увидела.
— Не-а, этого не может быть. Если я не видел тебя…
— Когда ты метался по шести номерам волейбольной площадки и орал на своих подопечных так, что в стенах звенело, отдавалось. Теперь веришь?
Я потрясен.
— Не-а.
— Вы играли за третье место. А я еще подумала, ты смотри, как мальчик старается. В белых носочках. И тогда мне что-то понравилось в тебе.
(Это точно, белые носки — моя слабость, я всегда в них играл.)
— Что, скажи?
— Не скажу, ты и так избалованный.
— Да, зато ты в скромности росла! Она вздрагивает.
— Я не то имел в виду. Я имел в виду, когда выросла — не имела внимания. Имела ведь?
Она молчит.
— Я надеюсь, ты не обиделась.
— На что?
— Нет, я так, не важно. И она говорит:
— Я стою у входа в спортивный зал, смотрю на тебя и думаю: смотри, какая звезда, и чего они его слушают. Но играл ты хорошо, почти классно, я согласна.
— Еще б они меня не слушали. Я из них команду создал. Из ничего.
— А вот я бы тебя не слушалась, никогда.
— Хочешь поспорим, что бы слушалась.
— На все что хочешь, никогда.
— Наташ, не целуй меня.
Она не понимает, потом поняла и целует меня.
— А я этого и хотел, — смеюсь я, и мы снова целуемся в губы. И так всегда я — выигрываю… — А почему ж ты ко мне не подошла?
— Вот еще, а почему я должна была к тебе подходить?
— Ну, поздравить с победой, я все-таки за твой факультет играл тоже, сказать, что ты восхищена, как ты восхищена и так далее…
— Не догадалась.
— А почему ж потом подошла?
— Забыть не могла.
— Неправда.
— Правда, то, что увидела тогда… Нет, не скажу. И ты очень внимательно смотрел наверху тогда, начал. А я думаю, чего это он так пристально смотрит на меня, я же ему не волейбольный мячик и не судья, на которого он смотрел пристально, споря, когда было не в его пользу, а он считал, что в его. Я смеюсь, не могу остановиться.
— Я не знал, что у тебя такое тонкое чувство юмора — есть.
Она неожиданно замолкает и говорит очень серьезно:
— Во мне все есть, что хочешь; и все для тебя…
Ее грудь касается моей, нежно.
— Ты понимаешь меня?..
Я молчу и только мну ее грудь своими губами. У нее божественная грудь с неописуемыми сосками, розово-красными, пурпурного цвета, и они такие какие-то небольшие, мягкие, то твердеющие, нежные, то безвольные и слабеющие под моими губами, то напрягающиеся, но беззащитные.
Я останавливаюсь, мне кажется, она вздрогнула.
— Что такое?
— Нет, ничего, мне очень приятно, не обращай внимания.
Я вхожу в нее медленно. Она отдается мне долго и страстно, растворяется во мне страстно и долго. Она моя.
Поздно вечером мы едим большой второй апельсин, и она сначала кормит меня.
— Какой у тебя большой рот, я хотела сказать — глубокий…
— Разве это плохо?
— Смотря для чего. — Она смеется. — Мне кажется, что ты иногда ее съешь…
— Кого ее, тебя?
— Мою грудь.
— Она мне нравится.
— Мне нравится, что она тебе нравится, — говорит она и наклоняется.
— Ты ее съешь, если тебе хочется. Я разрешаю, пожалуйста.
Я улыбаюсь смущенно, стараюсь, чтобы не увидели ее фосфоресцирующие глаза.
Раздается звонок телефона в коридоре.
— Отвернись, пожалуйста, — говорю я.
— Ты всегда такой застенчивый? Я не люблю своего тела.
— Ну пожалуйста, Наташ.
— Не-а. — Она смеется. — Я ни разу тебя не видела смущенным, я и не знала, что ты стесняешься.
Я резко набрасываю ей простыню на лицо, и, пока она приходит в себя, я уже за шкафом, бегу в коридор, по пути к телефону. И слышу, как она смеется.
— Да.
— Санечка, здравствуй.
— Здравствуй.
Молчание в трубке.
— Ты не рад, что я тебе звоню?
— Нет, почему, это нормально.
— Ты же мне оставил телефон и разрешил, чтобы я звонила. — Она подчеркивает слова.
— Да, мама.
— Как живешь, мой родной?
— Нормально, спасибо.
— Ты был сегодня дома?
— Да, но скажи ему, что я ничего не ел из его холодильника, а кормил мальчика, он бедный и вечно голодный. Я всего пробыл там полчаса.
— Санечка, ну не надо так говорить. Ты же знаешь, что ему не жалко, он и живет-то для тебя. У него тяжелый характер, но он хочет, чтобы из тебя человек получился. «A mensh», как он говорит, а по-другому он с тобой справиться не может и, как всегда, перегибает палку. Я ему говорила много раз. Ты же его знаешь: упрется и все, даже когда не прав. Я сама от этого нередко страдаю. Но он же любит тебя.
— Я согласен. Что еще?
— Я тебе помешала? Ты так говоришь.
— Нет, я просто спал и раздетый стою в коридоре.
— Папа хочет пригласить тебя завтра на обед, у него годовщина, юбилей. Я приготовлю много вкусного. Ты… придешь?..
— Я не знаю, мам, рано еще.
— Я тебя очень прошу, будь умней его, хоть раз. Ты же у меня умница, ты мое золотко. Для кого же мне еще жить, если не для тебя.
— Хорошо, хорошо, мам. Только не говори так, мне больно.
— Так что, сыночек, мне сказать ему? И вдруг у меня мелькает в голове:
— А если я приеду не один, это ничего?
— Конечно, — счастлив ее голос, — с кем угодно и сколько угодно. Ты же знаешь, я всегда твоим близким и друзьям рада. Это что, тот мальчик, ну, голодный?
— Нет, девочка.
— Я ее знаю? Или это новая девочка?
— Это не важно, мам, увидишь завтра.
Она счастлива, что я приеду, и ее уже не волнует ничего больше: у меня самая лучшая мама. Но я вырос уже и, к сожалению, сам не понимаю этого. Я изменился.
— Значит, вечером мы ждем тебя. Спокойной ночи. Извини, что разбудила.
Я смеюсь:
— Это ничего.
Она лежит и спит, так мирно дышит. Я стараюсь очень тихо, бесшумно лечь рядом, не потревожив ее.
Я ложусь и закрываю глаза устало, я не знаю, от чего, почему, но мне как-то устало. И вдруг она прыгает на меня, я вздрагиваю от неожиданности.
— А-а, испугался, один-один, ты ловко провел меня, теперь я сравняла счет.
— Наташ, у меня разрыв сердца так случиться может, тебе не жалко его?
— Жалко, но я сберегу твое сердце.
— Спасибо большое.
— Но — сначала я его разбить должна и — взять себе кусочек. — Она целует мой подбородок.
— Кто это был, очередная девочка, которых ты сюда не приводишь?
— Нет, это была моя мама, мы приглашены завтра на обед.
Она замирает, не дыша.
— И ты возьмешь меня с собой? К твоим родителям?
— А что, ты прокаженная?
Она не выдыхает и очень серьезно говорит:
— Просто это очень неожиданно, я не готова.
— Пустяки, это в шесть часов, подготовишься, еще целый день будет.
— Я о другом. Я не думала, что у тебя… это так, я думала… это все поверхностней, проще…
— А в этом ничего такого нет, мои родители всегда знали всех моих друзей, знакомых.
— А-а… я думала…
Она не договаривает. А я думаю: до конца ли я был искренен в предыдущей фразе и просто ли она моя знакомая.
— И девушек?
— Ты же взрослая, Наташ, что с тобой. Или я должен был знать, что встречу тебя? Но даже если б я и знал, — ни с кем не встречаться?
— Я просто расслабилась, извини. Мне очень приятно, что ты пригласил меня… И немного забылась.
Она целует меня, я целую ее глаза, которые в моих губах закрываются.
Я просыпаюсь поздно утром. Она уже не спит и смотрит в потолок.
— О чем ты думаешь? — Я бегу уже в ванную чистить зубы: у меня патология ко всяким запахам.
— О тебе, — слышу я.
— Что же ты думаешь обо мне? — спрашиваю я, когда возвращаюсь.
— Многое.
— Например?
— Если все скажу, я тебе буду неинтересна.
— Почему?
— Так мир устроен.
— Но ты мне и так неинтересна. Она смеется.
— Иди сюда.
Я иду. Она снимает с меня все снова.
— Наташ, я тебя уставшей, наверно, никогда не увижу.
— А ты устал?
— Нет, что ты, я никогда не устаю. Она обнимает меня нежно.
— Я слишком долго ждала тебя…
Мы встаем с кровати через отрезок времени, равный любви.
— Во сколько мы должны быть у твоих родителей?
— В шесть часов.
— Мне еще нужно заехать, переодеться, привести себя в порядок.
— Да ты что, ты прекрасно одета и выглядишь чудесно. — Я улыбаюсь. Она не обращает внимания.
— Неужели ты думаешь, что я в таком виде появлюсь перед твоими родителями?
Меня удивляет и трогает, что она так к этому относится, серьезно и торжественно и как-то напряженно.
— Значит, ко мне ты могла прийти в таком виде? Ко мне по-всякому можно, чего там, все сойдет. А к ним так нельзя, да?!
— Ну, Саша, пожалуйста, я к тебе тоже очень тщательно собиралась.
Я смеюсь и не могу остановиться.
— Но к ним надо по-другому, я знаю, они же не ты.
— Я ненавижу ждать, когда кто-то собирается, это убивает меня. Убей меня лучше сначала, хочешь, на, убей, — я бросаюсь к ней, — только не ждать и не переодеваться.
Она целует меня и смеется. Совсем всерьез не воспринимает.
Я расплачиваюсь, когда она выходит, я не люблю это делать при ком-то, при ней тем более. Вся эта денежная процедура мне неприятна.
Машина отъезжает, улыбка у водителя довольная, слава богу; им вечно мало.
— Ты подождешь меня, я быстро, вот увидишь. Это не займет много времени.
— Хорошо, — старчески ворчу я, и она целует мои глаза.
А я стою и думаю, сколько девочек из нашей группы живет в общежитии, и сколько из них это видело, и через какое время это разнесется по всем закоулкам факультета: с кем встречаюсь я. Эта «тайна» их вечно волновала. Просто жизни им не давала. Они ни одну не видели.
Она скрывается в плаще, идущем по ее ногам.
И тут я вспоминаю, что у меня сегодня лекция по зарубежной литературе… была. И читала ее Храпицкая, доцент, страшная, но умная. Ладно, переживет как-то, думаю я.
Напротив ворот общежития, наискось в двух шагах маленький стеклянный магазинчик. После такси у меня еще остается пять рублей. Ровно на шампанское, как раз, и я знаю, что в этом магазинчике оно всегда бывает, продается.
Я покупаю бутылку шампанского, которое нравится отцу. Только один сорт — полусухое. Он вообще не пьет ничего другого, кроме этого, и то по праздникам, событийно. Просто так себе позволить не может. Старая гвардия. (Фронт и все такое прочее.)
В кармане у меня остается мелочь. Я иду обратно и думаю, сколько мне еще ждать надо. И тут неожиданно наталкиваюсь на нашу старосту Городулю.
— О, Саш, а ты чего это здесь делаешь? Ты смотри, с бутылкой шампанского!
— Люба, — говорю я, — ты секреты хранить умеешь?
— А что? Конечно, — Она становится необыкновенно серьезна, я с ней никогда откровенным не был.
— Ты никому не скажешь?..
— Что ты, честно, никому!..
— Як тебе пришел, для свидания!
— Да ну тебя, вечно шутки одни. Ничего серьезного.
— А жаль, да, Люб?..
— Ну ты и жук, Сашка, еще тот.
— Но не пожучистей тебя, — продолжаю традиционно я.
— А что, я — девушка.
— Ладно, я тебе верю, Люба. — У меня хорошее настроение в этот раз, и я не хочу ей портить его. — Вот поэтому ты сама понимаешь, что я не могу приходить к тебе на свидания…
— Почему?
— Потому что ты — девушка. Она сияет.
— Ну ты даешь, а с виду тихий такой.
К счастью, она сама спешит куда-то и скрывается быстро, вся расфуфыренная, в сторону метро.
Фу-у, с облегчением вздыхаю я. И думаю: будь ты счастлива, девушка.
Прошло минут всего десять, я стою с бутылкой в руке и думаю, ну, еще полчаса, как минимум, это точно. И собираюсь набраться сил для душевного и телесного томления.
И вдруг она неожиданно появляется передо мной:
— Вот и все, я готова.
— О, чудо, — говорю, — ты правда необыкновенная женщина, что не заставила ждать так долго.
— Пошли? — Она делает первый шаг.
И тут я продираю глаза и смотрю на нее. Она одевается так, что мне стыдно идти с ней рядом по улице. Нет, не броско, а очень тонко, со вкусом и обалденно выдержанно: в кофейный костюм с поднятыми плечами и удлиненную юбку с изящным разрезом сбоку от колена, кофты не видно, так как на шее что-то легкое и воздушное повязано. И все в тон — от туфель до сумки и платка. Феноменальный ансамбль, мне не верится, что она когда-то давно, сегодня, была моя. (Эта женщина из какого-то чудного журнала, прекрасная фотография законченного совершенства.) Такая женщина не могла быть моей: она совершенство. Я стою и не двигаюсь.
— Пошли, Саша. Ты что стал?
— Э-э… Наташа, мне неудобно идти с тобой.
— Это почему? Что, я плохо выгляжу? Неужели она не знает цену себе? И на такого недоделанного позарилась! А я еще там выставляюсь, делаю всепобеждающего героя из себя, победителя.
— Нет! Ты чудесно выглядишь…
— Я рада, что тебе нравится… что нравлюсь тебе.
— Но я плохо выгляжу, мне неудобно идти с тобой.
Я взглядываю на вытертовато-потертые джинсы песочного вельвета, туфли…
— Пойдем, не придумывай, Саш. Мы же идем к твоим родителям, и я должна была как-то одеться… скромно.
Нет, обалденная девчонка.
— Хороша скромность…
— Ну, Саш. Ты же не хочешь, чтобы тебя здесь кто-то увидел.
Я подпрыгиваю как ужаленный, и мы быстро удаляемся.
— Откуда ты знаешь?
— Я видела, как с тобой Городуля разговаривала, она живет этажом ниже меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41