Мириам приняла у Мейера пальто – поверх штанов спереди у него болталась белая бахрома цицит.
– Хабад! – возгласила Мириам, наивно приняв Мейера за любавичского ортодокса – они обычно такое носят.
– Нет-нет, – ласково сказал Мейер. Вся община знала о болезни Мириам. – Просто добрый еврей.
– Проходите, проходите, – Шмуэль показал на столовую. – Давайте сядем и займемся делом.
Мистер Эпштейн решил второй раз пройти бар-мицву, поскольку теперь знал, каков «истинный» смысл ритуала. Добавочная церемония состоится через неделю, перед всей общиной, и отец готовил Мейера дома, персонально, а не в синагоге с тринадцатилетками. Мейер прошел интенсивный курс иврита в нью-йоркской ортодоксальной синагоге и теперь скакал по своему отрывку из Торы, закрыв ладонью английскую транслитерацию, дабы доказать, что правда читает на иврите.
– Отличная работа, – похвалил Шмуэль, когда Мейер закончил. – Я бы сказал – великолепная. Знаете, иудаизм – единственная западная религия, где инициация, бар-мицва, равна доказательству грамотности.
– Разумеется, я все равно не понимаю, что говорю, – признался Мейер.
– И тем не менее весьма похвально, мистер Эпштейн, – сказал Шмуэль. – Это восхитительный отрывок, – продолжал он. – Он показывает нам, что египетское рабство есть символ порабощенного сознания.
– Но рабами в Египте мы тоже были, – прибавила Шошана Ирит, пощипывая рогалик.
– В некотором смысле какие-то израэлиты наверняка были, – ответил Шмуэль. – Однако освобождение из рабства представлено здесь скорее кульминацией Авраамова завета с Господом. Казни египетские нередко воспринимаются буквально, хотя на самом деле они скорее символичны. Убийство египетских первенцев в действительности означает убийство перворожденной цивилизации. Ивритское обозначение Египта – «мицраим» – переводится как «узкое место».
– Но казни правда были? Ведь так, ребе? – настаивал Эпштейн.
– Ну, та история, что вошла в Агаду, была написана во время римской оккупации, – пришел на помощь я. – Евреи нуждались в повести о революции. Она давала им надежду: иго будет уничтожено, храм отвоеван. – Я и сам удивился. Может, я все-таки еврей.
– Совершенно верно, Джейми, – кивнул отец. – Агада считалась подрывным документом. Но, что еще важнее, это урок – как избежать порабощения разума. Или души. Рабства, в которое мы загоняем лишь сами себя – строя пирамиды ложным богам.
Мейер был явно выбит из колеи. Он не затем платил сорок тысяч, чтоб захлебнуться в сомнениях насчет своего наследия.
– Но именно сейчас, – пожаловался он, – ведь так важно, чтобы мы добрались до исторической правды? Масса людей называют себя евреями и даже не верят, что Моисей существовал! – Шошана Ирит сочувственно кивала в такт мужниным словам.
Шмуэль тяжело вздохнул. Он разрывался: то ли ему, как истинному раввину, следует помочь слишком ревностным возвращенцам обуздать экстремизм, то ли воспользоваться их консервативными пристрастиями и обеспечить себе место в синагоге. Как обычно, высшее призвание одержало верх над эгоизмом.
– Хорошо, Мейер, – сказал ребе. – Давайте тогда подробнее займемся историей. Почему вообще израэлиты оказались в Египте?
– Голод! – крикнула Мириам.
– Прекрасно, Мириам, – сказал Шмуэль. – А почему их пустили в Египет?
– Потому что премьер-министром был Иосиф, – поспешно ответил Мейер, точно соревнуясь с Мириам на игровом ток-шоу.
– Правильно. Братья предали его и продали в рабство. Но благодаря пророческому дару он стал правой рукой фараона. Он жил как египтянин. А его народ последовал за ним. Как потом оказалось – в рабство, строить пирамиды.
– Ужас какой! – заметила Шошана.
– Он забыл, что он израэлит. Но спустя четыреста лет Моисей – египетский аристократ – вспоминает. Видя, как надсмотрщик бьет раба, он вдохновляется и действует.
– Еще как, черт возьми, действует! – Эпштейн хлопнул в ладоши. – Убивает надсмотрщика на месте!
– Абсолютно верно. Он видит жестокость, и она выдергивает его из грез. Он освобождается и берется освободить свой народ.
– И вы говорите, ничего подобного не происходило? – Мейер возвел очи к потолку, словно призывая Господа обратить внимание на такое богохульство.
– Нет, мистер Эпштейн, – пояснил вместо отца я. – Он говорит, что это по-прежнему происходит. Каждый день.
Секунду мы с отцом смотрели друг на друга. Глаза Шмуэля сияли новообретенным признанием, я же старался не скукожиться от незаслуженного восхищения. Как-то полегче, когда он критикует. В потоке Шмуэлевой веры я внезапно поплыл без весел и руля.
Спас меня звонок. Мириам снова бросилась открывать.
– Кого я вижу? – Джуд поклонился ей с порога. Поцеловал ей руку, будто королеве. Мириам засмеялась и сделала книксен.
Джуд пришел с юным Бенджамином.
– Ну, мы празднуем или как? – спросил Джуд.
– Видимо, – ответил я. – Пошли наверх, я вам все расскажу.
– Здравствуйте, ребе, миссис Коэн, – сказал Джуд. – Рад видеть вас опять.
Мои родители кивнули бывшему сыновнему образцу для подражания.
– Пошли, – сказал я. Без особой необходимости эти миры лучше не смешивать. Мы уже навострились по лестнице, и тут Мириам выхватила из-под носа у миссис Эпштейн блюдо рогаликов.
– Возьми, Джуд! – крикнула она, на бегу рассыпая добрую порцию плюшек. – Поешьте!
– Похоронная еда! Клево, – пошутил Джуд. Потом Шмуэлю: – Я не имел в виду, ну…
– Да все в порядке, – отозвался тот из-за стола. – Веселитесь.
«Я его словно бросаю», – думал я, поднимаясь по лестнице.
Ничто не мешало мне сделать иначе, и однако же я впаривал проект Джуду, себя не помня. Я ни словом не упомянул, что «Интертейнинк» собирается навек похоронить Тесланет, болтал лишь о том, как распределятся шесть лимонов и как потом будет оцениваться доход. Джуд, похоже, ни капли не удивился, даже не впечатлился, заслышав о миллионах долларов. Пока я рассказывал, он лишь кивал, будто и не ждал ничего другого. Бенджи тоже и бровью не повел. Он вообще, кажется, из-за этой сделки дулся. Просек, что я не договариваю?
Наконец я закруглился, и Джуд задал единственный вопрос:
– Так ты считаешь, это правильный ход?
Что тут сказать? По сути я был честен, хотя и не абсолютно откровенен. Прямо скажем, большего Джуд и не заслужил. Это парень меня наебал – и пофиг, что в результате это оказалось мне на руку. Кроме того, я теперь в другой команде, и эта команда от меня зависит. Целая индустрия от меня зависит. Но я не мог без угрызений сказать безусловное «да». Особенно после библейских откровений этажом ниже.
– Я думаю, сделка неплохая, – сказал я. – Очень неплохая сделка.
– Ты считаешь, нам брать деньги? – надавил Джуд. Что – мне за него решать? Мой греческий хор зашелестел нотами.
– Если не умрешь без контроля над проектом – да. – Я на грани разоблачения.
Говори! Говори! – скандировал хор.
– Ну если Тесланет выпустить, ни у кого никакого контроля не будет, так ведь? – риторически вопросил Джуд.
– Если Тесланет выпустить – это точно. – Я выбирал слова тщательно, будто президент перед большим жюри присяжных.
– Они же его выпустят, так? – спросил Джуд.
Мы все-таки добрались до развилки, которой я надеялся избежать. Джуду равных нет в раскопках слабейшей строчки кода.
– Знаешь, – выдавил я, – если они не хотят его выпускать, то платят просто запредельные деньги. – Вот. Я упомянул такую возможность. Реплика проходная, но позже смягчит мою вину.
Ты погиб, Йосси! Ты погиб!
– Тогда клево, – успокоился Джуд. – Сделаем все, как ты скажешь.
– Ну… – Я улыбнулся как мог убедительнее. – Похоже, вы теперь интернет-миллионеры.
– Поправочка: Тесланет-миллионеры.
Мы чокнулись рогаликами. Как ты мог???
Я углубился в детали передачи заявки на патент «Интертейнинку», дал Джуду подписать предварительные соглашения, по которым «МиЛ» становился посредником. Бенджамин совсем ушел в себя. Джуд ускакал сообщить Рубену, а Бенджи я попросил задержаться. Он подчинился, точно по учительскому приказу.
– Тебя что, все это не радует? – спросил я.
– Да радует, наверное.
– Ты, между прочим, тоже участвуешь. Пять процентов. Будешь самым богатым пацаном в классе.
– Круто, – безжизненно бормотнул он.
– Джуд тебя не застремал, а? Эти парни бывают жестковаты.
– Нет.
– Это хорошо. – Я втайне рассчитывал, что Бенджаминово отношение к Джуду изменилось.
– Это все? – Ему хотелось уйти.
– Нет. – Я подыскивал тему. – Как с эмулятором получилось?
– Клево. Я под него скачал кучу игрушек.
– Еще работает?
– Со старыми игрушками. Да.
– Знаешь, там графику в основном Эль-Греко писал. Я его недавно опять встретил. Он больше не жирный. Помнишь его?
– Нет.
Сидит на кровати, на самом краешке. Маленький скелет аж выпирает под полосатой футболкой. Громадные карие глаза таращатся в пространство. Я почувствовал себя грязным. Взрослым.
– Ну что такое? – спросил я. Шкет ведь не мог в мою прогнившую душу заглянуть, правда? Он мог, мог! И вообще, я их только что сделал миллионерами. Ты их сделал рабами!
– Ничего, – сказал Бенджамин. – Я лучше пойду.
– Что, в школе гульфик проверяли?
– Я этого больше не боюсь, Джейми. – Он подошел к двери. – Мне пора.
– Эй! – Я поплелся за ним по лестнице. – У меня есть билеты на «Никсов», на пятницу. Хочешь сходить? – Мощное приглашение. Билеты мне вручил Морхаус лично – для клиентов, а не кузенов.
– Не-а, – сказал Бенджамин, уже седлая велосипед. – У меня уроков полно.
– Ну ладно, – крикнул я ему в спину. – У тебя же мое новое мыло есть?
От Бенджаминова странного поведения я острее почувствовал себя ядовитой змеей, что заливает ядом весь Куинз, едва появившись дома. Словно в портфеле у меня – бизнес-токсины. Но на самом-то деле они не токсичны; все от контекста зависит. Я сделал моим друзьям шесть миллионов долларов, я заложил «Интертейнинку» основу для решающей стадии развития свободной рыночной экономики, я вычислил, как сайтам «МиЛ» увеличить трафик, не полагаясь на брокерское мошенничество. Довольно сложный список потенциально несовместимых задач, а теперь все слаженно работает. Нехило для новобранца.
И на следующий день, с аккуратно перевязанной коробкой рогаликов подмышкой проскальзывая к шестеренкам «МиЛ» через обесчеловечивающие крутящиеся двери, я будто вносил макрофага в кишки системы. Я так долго отрицал свое этническое наследие – теперь оно послужит мне секретным оружием. Сама кошерная пища – символ добродетели, моей связи с чем-то вне этого казино. Отныне я в этой игре смогу играть за обе стороны.
Я прошагал к Алекову кабинету и поклонился на пороге, протянув открытую коробку, словно искупительную жертву. Может, это она и была.
– Сначала работа, плюшки потом, – сказал Алек, проворно скользя по людному этажу к кабинету Морхауса. – Бирнбаум вот-вот начнет.
Заранее поговаривали, что федералы прихлопнут нынешний всплеск (внутри цунами) электронных торгов.
На компьютерных мониторах в кабинетах и загончиках по всему небоскребу светилось потоковое видео – речь Бирнбаума в прямом эфире.
Тишина затопила нью-йоркские брокерские конторы, коммерческие компании, таксомоторы и киоски с тако, едва старик поправил бифокальные очки на носу и вперился в свои заметки. Нет, политического решения не будет; лишившись власти менять процентные ставки без одобрения Конгресса, Бирнбаум политических решений почти не принимал. Однако его слова все-таки воздействовали на весьма эмоциональный рынок. Каждый говорил себе, что местами суровые прогнозы на него лично не повлияют, но страшился того, что Бирнбаумовы заявления сотворят с настроением остальных. И это опасение в свою очередь сворачивало рыночный кураж, точно люди Бирнбауму поверили сами.
Когда мы добрались до кабинета Морхауса, Бирнбаум уже продрался сквозь традиционные предостережения насчет инвестиций, основанных на «якобы правдоподобных комментариях сетевых брокеров». В выражениях, позаимствованных из прошлых своих выступлений, он объявил: «Те, кто пользуется анонимностью Интернета для мошенничества с ценными бумагами, должны понимать: онлайновый мир не спасет от правоохранительных органов».
– Чем меньше новостей, тем лучше, – заметил Тобиас, откидываясь в кресле. – Кажется, он нас послушался. – Делая вид, что федералы в теме, Бирнбаум молчаливо одобрял интернет-торги.
– Но и при наших нынешних возможностях надзора, – продолжал Бирнбаум, – господствующее в массах восприятие онлайновых торгов как замены наличных сбережений, а ценных бумаг технологических компаний – как, по сути дела, социального страхования, лишь увеличивают риск потенциально катастрофических последствий для неосведомленного инвестора.
– Ну, понеслась. – Алек наклонился к монитору задней проекции. – Значит, неосведомленные инвесторы?
– Ш-ш, – заткнул его Тобиас.
– Новое поколение программ сетевых торгов грозит лишь обострить эту тенденцию, маня публику к неслыханному, бешеному пароксизму оптимистических сделок.
– А? – переспросил Алек.
Тобиас хлопнул ладонью по столу. Гораздо громче вышло, чем кулаком на той неделе. Научился.
Однако с тем же успехом можно было вырубать трансляцию. Свой главный тезис Бирнбаум озвучил, и наше положение прояснилось. Договорив, спустя час и сорок пять минут, старикан зарекомендовал себя стражем рационализма в пекле общегосударственного компьютерного психоза. Он твердил, что недавняя «коррекция» вполне может повториться. Даже сенаторы от его позиции пришли в ужас и выворачивались наизнанку, дабы защитить интересы корпораций, вложившихся в предвыборные кампании.
Все это тянулось полдня: справа и слева от прохода сенаторы атаковали Бирнбаума за старания посеять недоверие в душах удовлетворенных граждан; за то, что поставил личные заботы горстки элитарных банкиров над приоритетами нации частных инвесторов, которые пытаются конкурировать в условиях все более открытой международной экономики. Но Бирнбаум свое дело сделал. Он заявил, что намерен придать огласке сомнительную деятельность компаний, организующих онлайновые торги, и грядущий переход «МиЛ» на синаптикомовский алгоритм очутился как раз на линии огня.
– К завтрашним вечерним новостям выпустим рекламные блоки, – сказал Алек, вороша бумаги на столе.
– Одной рекламы нам мало, – проворчал Тобиас. – Он объявил войну. Как он мог? Невероятно. Мудак.
– Он стар, – сказал я. – Ему нечего терять.
– В смысле? – переспросил Алек.
– В смысле он волен говорить, как на самом деле думает. Его мало что остановит. – Мне было на удивление легко. Будто и мне терять нечего.
– Я в этом не уверен, – сказал Алек.
– Да ладно, – перебил Тобиас. – Если запускать пиар-кампанию, мало показать, что люди обожают нашу систему. Надо атаковать Бирнбаума лично. Куда бить?
– Давайте думать, – съязвил Алек. – Частое использование профессиональных садисток, противоестественная тяга к собственной дочери…
– Я серьезно. Что можно использовать.
– И это можно использовать, – пожал плечами Алек.
– Этот его нелепый язык? – предложил я. – «Неслыханные бешеные пароксизмы…»
– «Оптимистических сделок», – договорил за меня Алек. – М-да. Загадочно.
– А может, с позиций популизма атаковать? – сказал я, изумляясь собственным познаниям.
– Я понял, – подхватил Алек. – Типа: «Они сделали деньги, а теперь мешают сделать деньги вам. Защитите свое право на торги».
– Именно, – кивнул я. – Защита потребителя.
– Но ведь это Бирнбаум потребителя защищает, – возразил Морхаус.
– И потому он уязвим, – объяснил Алек. – Возьмем его же слова, но выставим его врагом народа.
– Идеально, – поддержал я. – Это же его слова: непрофессионалы так глупы, что сами за себя решить не могут. А мы против правил, которые выкидывают маленького человека из игры.
– Мне нравится, – сказал Морхаус. – Это его убьет. Когда в эфир запустим?
– У меня зарезервировано в студии на завтра после обеда, – сказал Алек. – И фокус-группы. Используем для съемок «людей с улицы».
– Отлично. Вы вдвоем сегодня поработайте над стратегией, завтра привлекайте агентство.
– Это вообще-то Алеково форте, – заметил я. Не хотелось вламываться на профессиональную территорию друга, да и неплохо бы не сидеть ночью – по-моему, впервые за несколько недель. – Я считаю, ему через плечо заглядывать не надо.
– Но идея твоя. Мне кажется, тебе надо поучаствовать, – сказал Морхаус. – Ты как, Алек?
– Я… – Алека прервал гудок из динамика.
– Ну что?! – заорал Тобиас в микрофон. – Я же сказал…
– Это русский. Он нашел, – проквакал Брэд. – Вы говорили…
– Переключи его, – ответил Тобиас. – Извините. Это насчет моего «Илюшина». Алло, Юрий? Как в Ленинграде погодка? Это как? Уже Санкт-Петербург? Да хоть Петроград.
– Его чего? – шепнул я. Может, мы с Алеком заключим альянс, пока одни.
– Его «Илюшин», – сказал Алек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30