Джимми усадили в кресло и сунули ему в руку стакан с джином пополам с имбирным пивом.
– Ну, так что же было? Драка? Расскажите все подробно – не станем же мы покупать «Трибуну», – сказал Боб Гилдебранд низким басом.
Джимми отпил большой глоток.
– Я был там с одним человеком – главой всех французских и итальянских бутлегеров. Он чудесный парень, и у него пробковая нога. Он угостил меня прекрасным ужином и настоящим итальянским вином на заброшенном поплавке на берегу залива Шипсхед…
– Кстати, – спросил Рой, – где Елена?
– Не перебивай, Рой, – сказала Алиса. – И вообще никогда не следует спрашивать человека, где его жена.
– Потом там начали вспыхивать разные световые сигналы и прочее подобное, к поплавку причалила моторная лодка, нагруженная шампанским «Мумм» extra dry для рождественских праздников. А потом в другой лодке примчались бандиты… Не иначе, как у них был гидроплан, так быстро они прилетели…
– Как это интересно! – проворковала Алиса. – Рой, почему ты не бутлегер?
– Это была драка, какой мне не приходилось видеть и в кино. Шесть-семь человек с каждой стороны лупили друг друга на узенькой пристани, шириной с эту комнату, веслами и свинцовыми трубами.
– Кого-нибудь ранили?
– Всех… Я думаю, два бандита утонули. Во всяком случае, они отступили, предоставив нам подлизывать разлитое шампанское.
– Должно быть, это было ужасно! – воскликнул Гилдебранд.
– А вы что делали? – спросила Алиса, затаив дыхание.
– О, я прыгал кругом, стараясь избежать ударов. Я не знал, кто на чьей стороне. Было темно, мокро, непонятно… В конце концов я вытащил моего друга бутлегера из драки. Ему сломали ногу… деревянную ногу.
Все закричали. Рой снова наполнил стакан Джимми.
– Ах, Джимми, – ворковала Алиса, – вы живете потрясающе интересной жизнью.
Джеймс Меривейл читал только что расшифрованную каблограмму, отчеркивая отдельные слова карандашом. «Тасманское марганцевое о-во» просит открыть кредит…»
Зажужжал настольный телефон.
– Джеймс, говорит твоя мать. Приходи скорее, случилось нечто ужасное.
– Но я не знаю, смогу ли я уйти…
Она уже дала отбой. Меривейл почувствовал, что бледнеет.
– Соедините меня, пожалуйста, с мистером Эспинуол-лом… Мистер Эспинуолл, говорит Меривейл… Моя мать внезапно заболела… Боюсь, что у нее удар. Можно мне сбегать домой на часок? Я вернусь и составлю телеграмму по поводу «Марганцевого общества»…
– Ладно… Соболезную вам, Меривейл.
Он схватил шляпу, пальто, позабыв шарф, выбежал из банка и побежал к станции подземки.
Он влетел в квартиру, едва переводя дух, щелкая пальцами от волнения. Миссис Меривейл с серым лицом встретила его в передней.
– Дорогая, я думал, ты заболела!
– Нет, несчастье случилось с Мэзи…
– Несчастный случай?
– Идем, – сказала миссис Меривейл.
В гостиной сидела маленькая круглолицая женщина в круглой меховой шапочке и длинной ильковой шубе.
– Дорогой мой, эта женщина говорит, что она – жена Джека Канингхэма и у нее есть брачное свидетельство.
– Не может быть.
Посетительница кивнула с меланхолическим видом.
– А мы уже разослали приглашения! После его последней телеграммы Мэзи заказала приданое.
Женщина развернула длиннейшую бумагу, изукрашенную цветами и купидонами, и передала ее Джеймсу.
– Может быть, оно подложное?
– Оно не подложное, – сладко сказала женщина.
– «Джон К. Канингхэм, 21 года… Джесси Линкольн, 18-ти лет…» – читал он громко. – Я ему череп размозжу, шантажисту! Это действительно его подпись. Я видел ее в банке… Шантажист!
– Джеймс, не волнуйся.
– Я подумала, что лучше сделать это теперь, чем после бракосочетания, – вставила женщина сладким голосом. – Я не хотела допустить Джека до двоеженства, ни за что на свете не хотела.
– Где Мэзи?
– Бедняжка в своей комнате.
Лицо Меривейла побагровело. Пот стекал ему за воротничок.
– Дорогой мой, – сказала миссис Меривейл, – обещай мне, что ты не сделаешь ничего неосмотрительного.
– Да, репутация Мэзи должна быть сохранена любой ценой.
– Дорогой мой, я думаю, самое лучшее, что можно сделать, – это вызвать его сюда и дать ему очную ставку с этой… с этой… дамой… Вы согласны, миссис Канингхэм?
– О да, конечно.
– Подождите минуту! – крикнул Меривейл и побежал в переднюю к телефону. – Ректор двенадцать – триста пять. Алло, попросите, пожалуйста, мистера Джека Канингхэма… Алло… Это контора мистера Канингхэма? Говорит Джеймс Меривейл… Уехал из города?… А когда он вернется?… Хм… – Он вернулся в гостиную. – Проклятый негодяй уехал из города.
– Все время, что я его знала, – заметила дама в круглой шапочке, – он вечно в разъездах.
За широкими окнами конторы – серая, туманная ночь. Там и сям мерцают редкие черточки и звездочки огней. Финеас Блэкхед сидит за письменным столом, откинувшись на спинку кожаного кресла. Он держит в руке обернутый шелковым носовым платком стакан с горячей водой и двууглекислой содой. Денш, лысый и круглый, как бильярдный шар, сидит в глубоком кресле, играя очками в черепаховой оправе. Глубокая тишина; лишь изредка что-то щелкает и стучит в трубах отопления.
– Денш, заранее прошу прощения… Вы знаете, я редко позволяю себе делать замечания касательно чужих дел, – медленно говорит Блэкхед, отпивая из стакана; потом неожиданно выпрямляется в кресле. – Это безумное предложение, Денш, клянусь Богом, безумное! Прямо даже смешно…
– Мне так же мало хочется пачкать руки, как и вам… Болдуин – прекрасный парень. Я думаю, мы ничем не рискуем, если окажем ему поддержку.
– Что общего имеет с политикой экспортно-импортная фирма? Если какому-нибудь чертову политикану нужна милостыня, то пусть приходит сюда. Наше дело – это цена на бобы. А она чертовски упала… Если бы кто-нибудь из ваших болтунов-адвокатов мог восстановить баланс денежного рынка, то я сделал бы для него все на свете… Все они жулики… Клянусь Богом, все до одного жулики!
Его лицо побагровело. Он сидит выпрямившись, стуча кулаком по столу.
– Вы разволновали меня… Это вредно для моего желудка и для сердца.
Финеас Блэкхед громко рыгает и отхлебывает из стакана с двууглекислой содой. Потом снова отваливается на спинку кресла и опускает тяжелые веки.
– Ну ладно, старина, – устало говорит мистер Денш. – Может быть, это глупо, но я обещал поддержать реформистского кандидата. В конце концов, это мое частное дело, оно ни с какой стороны не касается фирмы.
– Черта с два не касается!.. А Мак-Нийл и его банда?… Они всегда вели себя прилично по отношению к нам, а мы только и преподнесли им, что два ящика виски да несколько штук сигар… А теперь эти реформисты перевернули вверх дном все городское самоуправление… Клянусь Богом…
Денш поднялся.
– Мой дорогой Блэкхед, я считаю своим гражданским долгом способствовать искоренению взяточничества, коррупции и интриг, распустившихся махровым цветом в городском самоуправлении… Я считаю это своим гражданским долгом. – Он направляется к двери, гордо выпятив круглый живот.
– И все-таки позвольте мне сказать вам, Денш, что это идиотство! – кричит Блэкхед ему вслед.
Когда его компаньон уходит, он сидит минуту с закрытыми глазами. Его лицо сереет, огромное мясистое тело оседает, точно лопнувший воздушный шар. Наконец он, кряхтя, поднимается, берет шляпу, пальто и выходит из конторы медленным, тяжелым шагом.
Еле освещенная прихожая пуста. Он долго ждет лифта. При мысли о том, что в пустом здании где-нибудь прячутся бандиты, у него перехватывает дыхание. Он боится оглянуться, как ребенок в темной комнате. Наконец появляется лифт.
– Вилмер, – говорит он ночному сторожу, стоящему в лифте, – нужно лучше освещать прихожую… Теперь развелось столько преступников. Надо освещать все здание.
– Да, сэр, вы правы, сэр. Только сюда никто не может войти без моего ведома.
– Но если их будет много, они вас одолеют, Вилмер.
– Хотел бы я посмотреть! Пусть попробуют.
– Пожалуй, вы правы… У меня просто нервы шалят.
Синтия сидит в «паккарде» и читает газету.
– Ну что, дорогая, ты, наверно, думала, что я никогда не приду?
– Я почти дочитала книгу, папочка.
– Ну, хорошо… Бутлер, в центр, как можно быстрее… Мы опоздали к обеду.
Лимузин несется по улице Лафайета. Блэкхед поворачивается к дочери.
– Если ты когда-нибудь услышишь, как человек говорит о своем гражданском долге, – ради Бога, не верь ему… В девяти случаях из десяти это значит, что он собирается подложить тебе свинью. Ты не представляешь себе, как я доволен, что ты и Джо устроены.
– В чем дело, папочка? У тебя деловые неприятности?
– Рынков нет!.. На всей проклятой земле нет ни одного рынка, который не был бы набит до отказа… Темное дело, Синти! Никто не знает, что случится… Да, чтобы не забыть, – ты можешь быть в банке завтра в двенадцать часов?… Я посылаю Худкинса с некоторыми ценностями – личными, как ты сама понимаешь, – в банк. Я хочу положить их в твой сейф.
– Но он уже переполнен, папочка.
– Сейф в «Астор-тресте» на твое имя, да?
– На мое и Джо вместе.
– Прекрасно! Ты возьмешь новый сейф в банке на Пятой авеню на свое собственное имя… Я отправлю туда вещи ровно в полдень. И помни, что я говорю тебе, Синти: если ты когда-нибудь услышишь, что деловой человек говорит о гражданских добродетелях, то смотри в оба.
Они едут по Четырнадцатой улице. Отец и дочь смотрят сквозь стекло на исхлестанные ветром лица пешеходов, ждущих на перекрестке возможности перейти улицу.
Джимми Херф зевнул и отодвинул стул. Никелевый блеск пишущей машинки утомлял глаза. Кончики пальцев ныли. Он приоткрыл дверь и заглянул в холодную спальню. Он едва мог разглядеть Элли, спавшую на кровати в алькове. В дальнем конце комнаты стояла колыбель ребенка. Чувствовался легкий молочно-кислый запах детского белья. Он прикрыл дверь и начал раздеваться. «Если бы хоть немного простору, – бормотал он. – Мы живем, как в клетке». Он стянул пыльное покрывало с дивана и вытащил из-под подушки пижаму. «Простор, простор, чистота, спокойствие…» Слова жестикулировали в его голове, словно он обращался к обширной аудитории.
Он погасил свет, приоткрыл окно и, одеревенев от жажды сна, бросился на кровать. И тотчас же начал писать письмо на линотипе. «Вот я ложусь спать… Мать великих белых сумерек…» Рука линотипа была женской рукой в длинной белой перчатке. Сквозь стук машины голос Элли: «Не надо, не надо, не надо, ты делаешь мне больно!» – «Мистер Херф, – говорит человек в халате, – вы портите машину, мы не сможем выпустить книгу, черт бы вас побрал!» Линотип – глотающий рот со сверкающими никелевыми зубами, глотает, крошит. Он проснулся, сел на кровати. Ему было холодно, зубы стучали. Он натянул одеяло и снова заснул. Когда он проснулся во второй раз, был день. Ему было тепло. Он был счастлив. Хлопья снега танцевали, медлили, кружились за высоким окном.
– Хелло, Джимпс, – сказала Элли, подходя к нему с подносом.
– Что случилось? Я умер, попал на небо?
– Нет, сегодня воскресенье… Я решила побаловать тебя… Я испекла булочки.
– Ты прелесть, Элли… Подожди немного, я встану и почищу зубы.
Он вернулся с вымытым лицом, в купальном халате. Ее рот дрогнул под его поцелуем.
– Еще только одиннадцать часов. Я выиграл целый час. А ты будешь пить кофе?
– Сейчас… Слушай, Джимпс, я хотела поговорить с тобой кое о чем. По-моему, нам нужно другое помещение. Ты теперь опять работаешь по ночам…
– Ты думаешь, нам нужно переехать?
– Нет. Я думала, может быть, ты найдешь где-нибудь поблизости еще одну комнату и будешь там ночевать. Тогда никто не будет беспокоить тебя по утрам.
– Но, Элли, мы никогда не будем видеться… Мы и теперь редко видимся.
– Правда, это ужасно… Но что же делать, если часы наших занятий не совпадают?
Из соседней комнаты послышался плач Марти: Джимми сидел на краю кровати, с пустой кофейной чашкой на коленях, и смотрел на свои голые ноги.
– Как хочешь, – сказал он грустно.
Желание схватить ее за руки, прижать ее к себе так чтобы ей стало больно, пронзило его, как ракета, и умерло. Она собрала кофейный прибор и вышла. Его губы знали ее губы, его руки знали, как умеют обвиваться руки, он знал рощу ее волос, он любил ее. Он долго сидел, глядя на свои ноги – тонкие, красноватые ноги со взбухшими синими жилами, с пальцами, искривлеными обувью, лестницами, тротуарами. На маленьких пальцах обеих ног были мозоли. Его глаза наполнились слезами от жалости к себе. Ребенок перестал плакать. Джимми пошел в ванную комнату и повернул кран.
– Виноват тот парень, Анна. Он приучил вас думать, что вы ни на что не способны… Он сделал вас фаталисткой.
– А что это такое?
– Это такой человек, который думает, что не стоит бороться; человек, который не верит в человеческий прогресс.
– Вы думаете, он такой человек?
– Во всяком случае, он скэб. У этих южан нет никакого классового самосознания… Ведь он заставил вас прекратить взносы в союз.
– Мне надоело работать на швейной машине.
– Но вы могли бы заняться рукоделием и хорошо зарабатывать. Вы – наша… Я создам вам сносную жизнь. У вас будет приличная работа. Я никогда не позволил бы вам, как он, работать в танцевальном зале… Анна, мне ужасно больно видеть, как еврейская девушка гуляет с таким парнем.
– Ну ладно. Он ушел, и у меня нет работы.
– Такие парни, как он, – злейшие враги рабочих. Они думают только о себе.
Они медленно идут по Второй авеню. Туманный вечер. Он – рыжеволосый, худощавый, молодой еврей с бледными, впалыми щеками. У него кривые ноги швейника. Анне жмут туфли. У нее синие круги под глазами. В тумане бродят кучки людей, говорящих по-еврейски, по-русски, по-английски с неправильным акцентом. Теплые потоки света из гастрономических магазинов и киосков с прохладительными напитками отсвечивают на тротуарах.
– Если бы я не чувствовала себя все время такой усталой, – бормочет Анна.
– Зайдем сюда, выпьем что-нибудь. Выпейте стакан сливок, Анна. Это вам будет полезно.
– Мне не хочется сливок, Элмер. Я лучше возьму содовой воды с шоколадом.
– Будет еще хуже… Впрочем, берите, если вам хочется.
Она садится на высокий никелированный стул. Он стоит рядом с ней. Она слегка откидывается назад и прислоняется к нему.
– Все горе рабочих в том… – Он говорит тихим, чужим голосом. – Все горе рабочих в том, что мы ничего не знаем… Мы не. знаем, как нужно есть, не знаем, как нужно жить, не знаем, как защищать наши права… Да, Анна, я хочу заставить вас думать обо всем этом так же, как думаю я. Вы понимаете – мы в самой гуще сражения, совсем как на войне.
Длинной ложечкой Анна вылавливает кусочки мороженого из густой пенистой жидкости в стакане.
Джордж Болдуин смотрел на себя в зеркало, моя руки в маленькой комнате за кабинетом. Его все еще густые волосы были почти совсем седы. От углов рта к подбородку тянулись глубокие складки. Под яркими, острыми глазами кожа висела мешками. Он медленно и тщательно вытер руки, достал из жилетного кармана коробочку с пилюлями стрихнина, проглотил одну из них и, почувствовав желанное возбуждение, вернулся в контору. Мальчик-рассыльный вертелся около его стола с карточкой в руке.
– Вас хочет видеть дама, сэр.
– Ей назначено прийти? Спросите мисс Рэнк… Нет, подождите минутку. Проведите даму прямо ко мне.
На карточке было написано «Нелли Линихэм Мак-Нийл». Нелли была одета очень богато: на ней была масса кружев и широкое меховое манто, на шее висела лорнетка на аметистовой цепочке.
– Гэс просил меня зайти к вам, – сказала она, садясь на предложенный ей стул.
– Чем могу быть полезным? – Его сердце почему-то сильно билось.
Она посмотрела на него в лорнет.
– Джордж, вы переносите это лучше, чем Гэс.
– Что именно?
– Да все это… Я стараюсь уговорить Гэса поехать со мной за границу… Мариенбад или что-нибудь в этом роде… Но он, говорит, так влез, что теперь уже не может просто вылезти.
– Я думаю, что это относится ко всем нам, – сказал Болдуин, холодно улыбаясь.
Они на минуту замолкли; потом Нелли Мак-Нийл встала.
– Слушайте, Джордж… Гэс ужасно волнуется. Вы знаете, что он всегда готов постоять за своих друзей и требует от них того же.
– Никто не может сказать, что я не постоял за него… Все дело просто в том, что я не политический деятель и сделал, по-видимому, большую глупость, приняв предложенную мне должность. А теперь я уже должен действовать на основании закона, вне партийных симпатий.
– Джордж, это еще не все, вы сами знаете.
– Скажите ему, что я всегда был и буду ему преданным другом… Он это отлично знает. Во всей этой истории я дал себе слово бороться с тем элементом, с которым Гэс имел неосторожность спутаться.
– Вы прекрасный оратор, Джордж Болдуин. Вы всегда им были.
Болдуин побагровел. Они стояли неподвижно друг против друга у двери кабинета. Его рука лежала на дверной ручке, как парализованная. За окном, на лесах строящегося здания, оглушительно стучали молотки клепальщиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
– Ну, так что же было? Драка? Расскажите все подробно – не станем же мы покупать «Трибуну», – сказал Боб Гилдебранд низким басом.
Джимми отпил большой глоток.
– Я был там с одним человеком – главой всех французских и итальянских бутлегеров. Он чудесный парень, и у него пробковая нога. Он угостил меня прекрасным ужином и настоящим итальянским вином на заброшенном поплавке на берегу залива Шипсхед…
– Кстати, – спросил Рой, – где Елена?
– Не перебивай, Рой, – сказала Алиса. – И вообще никогда не следует спрашивать человека, где его жена.
– Потом там начали вспыхивать разные световые сигналы и прочее подобное, к поплавку причалила моторная лодка, нагруженная шампанским «Мумм» extra dry для рождественских праздников. А потом в другой лодке примчались бандиты… Не иначе, как у них был гидроплан, так быстро они прилетели…
– Как это интересно! – проворковала Алиса. – Рой, почему ты не бутлегер?
– Это была драка, какой мне не приходилось видеть и в кино. Шесть-семь человек с каждой стороны лупили друг друга на узенькой пристани, шириной с эту комнату, веслами и свинцовыми трубами.
– Кого-нибудь ранили?
– Всех… Я думаю, два бандита утонули. Во всяком случае, они отступили, предоставив нам подлизывать разлитое шампанское.
– Должно быть, это было ужасно! – воскликнул Гилдебранд.
– А вы что делали? – спросила Алиса, затаив дыхание.
– О, я прыгал кругом, стараясь избежать ударов. Я не знал, кто на чьей стороне. Было темно, мокро, непонятно… В конце концов я вытащил моего друга бутлегера из драки. Ему сломали ногу… деревянную ногу.
Все закричали. Рой снова наполнил стакан Джимми.
– Ах, Джимми, – ворковала Алиса, – вы живете потрясающе интересной жизнью.
Джеймс Меривейл читал только что расшифрованную каблограмму, отчеркивая отдельные слова карандашом. «Тасманское марганцевое о-во» просит открыть кредит…»
Зажужжал настольный телефон.
– Джеймс, говорит твоя мать. Приходи скорее, случилось нечто ужасное.
– Но я не знаю, смогу ли я уйти…
Она уже дала отбой. Меривейл почувствовал, что бледнеет.
– Соедините меня, пожалуйста, с мистером Эспинуол-лом… Мистер Эспинуолл, говорит Меривейл… Моя мать внезапно заболела… Боюсь, что у нее удар. Можно мне сбегать домой на часок? Я вернусь и составлю телеграмму по поводу «Марганцевого общества»…
– Ладно… Соболезную вам, Меривейл.
Он схватил шляпу, пальто, позабыв шарф, выбежал из банка и побежал к станции подземки.
Он влетел в квартиру, едва переводя дух, щелкая пальцами от волнения. Миссис Меривейл с серым лицом встретила его в передней.
– Дорогая, я думал, ты заболела!
– Нет, несчастье случилось с Мэзи…
– Несчастный случай?
– Идем, – сказала миссис Меривейл.
В гостиной сидела маленькая круглолицая женщина в круглой меховой шапочке и длинной ильковой шубе.
– Дорогой мой, эта женщина говорит, что она – жена Джека Канингхэма и у нее есть брачное свидетельство.
– Не может быть.
Посетительница кивнула с меланхолическим видом.
– А мы уже разослали приглашения! После его последней телеграммы Мэзи заказала приданое.
Женщина развернула длиннейшую бумагу, изукрашенную цветами и купидонами, и передала ее Джеймсу.
– Может быть, оно подложное?
– Оно не подложное, – сладко сказала женщина.
– «Джон К. Канингхэм, 21 года… Джесси Линкольн, 18-ти лет…» – читал он громко. – Я ему череп размозжу, шантажисту! Это действительно его подпись. Я видел ее в банке… Шантажист!
– Джеймс, не волнуйся.
– Я подумала, что лучше сделать это теперь, чем после бракосочетания, – вставила женщина сладким голосом. – Я не хотела допустить Джека до двоеженства, ни за что на свете не хотела.
– Где Мэзи?
– Бедняжка в своей комнате.
Лицо Меривейла побагровело. Пот стекал ему за воротничок.
– Дорогой мой, – сказала миссис Меривейл, – обещай мне, что ты не сделаешь ничего неосмотрительного.
– Да, репутация Мэзи должна быть сохранена любой ценой.
– Дорогой мой, я думаю, самое лучшее, что можно сделать, – это вызвать его сюда и дать ему очную ставку с этой… с этой… дамой… Вы согласны, миссис Канингхэм?
– О да, конечно.
– Подождите минуту! – крикнул Меривейл и побежал в переднюю к телефону. – Ректор двенадцать – триста пять. Алло, попросите, пожалуйста, мистера Джека Канингхэма… Алло… Это контора мистера Канингхэма? Говорит Джеймс Меривейл… Уехал из города?… А когда он вернется?… Хм… – Он вернулся в гостиную. – Проклятый негодяй уехал из города.
– Все время, что я его знала, – заметила дама в круглой шапочке, – он вечно в разъездах.
За широкими окнами конторы – серая, туманная ночь. Там и сям мерцают редкие черточки и звездочки огней. Финеас Блэкхед сидит за письменным столом, откинувшись на спинку кожаного кресла. Он держит в руке обернутый шелковым носовым платком стакан с горячей водой и двууглекислой содой. Денш, лысый и круглый, как бильярдный шар, сидит в глубоком кресле, играя очками в черепаховой оправе. Глубокая тишина; лишь изредка что-то щелкает и стучит в трубах отопления.
– Денш, заранее прошу прощения… Вы знаете, я редко позволяю себе делать замечания касательно чужих дел, – медленно говорит Блэкхед, отпивая из стакана; потом неожиданно выпрямляется в кресле. – Это безумное предложение, Денш, клянусь Богом, безумное! Прямо даже смешно…
– Мне так же мало хочется пачкать руки, как и вам… Болдуин – прекрасный парень. Я думаю, мы ничем не рискуем, если окажем ему поддержку.
– Что общего имеет с политикой экспортно-импортная фирма? Если какому-нибудь чертову политикану нужна милостыня, то пусть приходит сюда. Наше дело – это цена на бобы. А она чертовски упала… Если бы кто-нибудь из ваших болтунов-адвокатов мог восстановить баланс денежного рынка, то я сделал бы для него все на свете… Все они жулики… Клянусь Богом, все до одного жулики!
Его лицо побагровело. Он сидит выпрямившись, стуча кулаком по столу.
– Вы разволновали меня… Это вредно для моего желудка и для сердца.
Финеас Блэкхед громко рыгает и отхлебывает из стакана с двууглекислой содой. Потом снова отваливается на спинку кресла и опускает тяжелые веки.
– Ну ладно, старина, – устало говорит мистер Денш. – Может быть, это глупо, но я обещал поддержать реформистского кандидата. В конце концов, это мое частное дело, оно ни с какой стороны не касается фирмы.
– Черта с два не касается!.. А Мак-Нийл и его банда?… Они всегда вели себя прилично по отношению к нам, а мы только и преподнесли им, что два ящика виски да несколько штук сигар… А теперь эти реформисты перевернули вверх дном все городское самоуправление… Клянусь Богом…
Денш поднялся.
– Мой дорогой Блэкхед, я считаю своим гражданским долгом способствовать искоренению взяточничества, коррупции и интриг, распустившихся махровым цветом в городском самоуправлении… Я считаю это своим гражданским долгом. – Он направляется к двери, гордо выпятив круглый живот.
– И все-таки позвольте мне сказать вам, Денш, что это идиотство! – кричит Блэкхед ему вслед.
Когда его компаньон уходит, он сидит минуту с закрытыми глазами. Его лицо сереет, огромное мясистое тело оседает, точно лопнувший воздушный шар. Наконец он, кряхтя, поднимается, берет шляпу, пальто и выходит из конторы медленным, тяжелым шагом.
Еле освещенная прихожая пуста. Он долго ждет лифта. При мысли о том, что в пустом здании где-нибудь прячутся бандиты, у него перехватывает дыхание. Он боится оглянуться, как ребенок в темной комнате. Наконец появляется лифт.
– Вилмер, – говорит он ночному сторожу, стоящему в лифте, – нужно лучше освещать прихожую… Теперь развелось столько преступников. Надо освещать все здание.
– Да, сэр, вы правы, сэр. Только сюда никто не может войти без моего ведома.
– Но если их будет много, они вас одолеют, Вилмер.
– Хотел бы я посмотреть! Пусть попробуют.
– Пожалуй, вы правы… У меня просто нервы шалят.
Синтия сидит в «паккарде» и читает газету.
– Ну что, дорогая, ты, наверно, думала, что я никогда не приду?
– Я почти дочитала книгу, папочка.
– Ну, хорошо… Бутлер, в центр, как можно быстрее… Мы опоздали к обеду.
Лимузин несется по улице Лафайета. Блэкхед поворачивается к дочери.
– Если ты когда-нибудь услышишь, как человек говорит о своем гражданском долге, – ради Бога, не верь ему… В девяти случаях из десяти это значит, что он собирается подложить тебе свинью. Ты не представляешь себе, как я доволен, что ты и Джо устроены.
– В чем дело, папочка? У тебя деловые неприятности?
– Рынков нет!.. На всей проклятой земле нет ни одного рынка, который не был бы набит до отказа… Темное дело, Синти! Никто не знает, что случится… Да, чтобы не забыть, – ты можешь быть в банке завтра в двенадцать часов?… Я посылаю Худкинса с некоторыми ценностями – личными, как ты сама понимаешь, – в банк. Я хочу положить их в твой сейф.
– Но он уже переполнен, папочка.
– Сейф в «Астор-тресте» на твое имя, да?
– На мое и Джо вместе.
– Прекрасно! Ты возьмешь новый сейф в банке на Пятой авеню на свое собственное имя… Я отправлю туда вещи ровно в полдень. И помни, что я говорю тебе, Синти: если ты когда-нибудь услышишь, что деловой человек говорит о гражданских добродетелях, то смотри в оба.
Они едут по Четырнадцатой улице. Отец и дочь смотрят сквозь стекло на исхлестанные ветром лица пешеходов, ждущих на перекрестке возможности перейти улицу.
Джимми Херф зевнул и отодвинул стул. Никелевый блеск пишущей машинки утомлял глаза. Кончики пальцев ныли. Он приоткрыл дверь и заглянул в холодную спальню. Он едва мог разглядеть Элли, спавшую на кровати в алькове. В дальнем конце комнаты стояла колыбель ребенка. Чувствовался легкий молочно-кислый запах детского белья. Он прикрыл дверь и начал раздеваться. «Если бы хоть немного простору, – бормотал он. – Мы живем, как в клетке». Он стянул пыльное покрывало с дивана и вытащил из-под подушки пижаму. «Простор, простор, чистота, спокойствие…» Слова жестикулировали в его голове, словно он обращался к обширной аудитории.
Он погасил свет, приоткрыл окно и, одеревенев от жажды сна, бросился на кровать. И тотчас же начал писать письмо на линотипе. «Вот я ложусь спать… Мать великих белых сумерек…» Рука линотипа была женской рукой в длинной белой перчатке. Сквозь стук машины голос Элли: «Не надо, не надо, не надо, ты делаешь мне больно!» – «Мистер Херф, – говорит человек в халате, – вы портите машину, мы не сможем выпустить книгу, черт бы вас побрал!» Линотип – глотающий рот со сверкающими никелевыми зубами, глотает, крошит. Он проснулся, сел на кровати. Ему было холодно, зубы стучали. Он натянул одеяло и снова заснул. Когда он проснулся во второй раз, был день. Ему было тепло. Он был счастлив. Хлопья снега танцевали, медлили, кружились за высоким окном.
– Хелло, Джимпс, – сказала Элли, подходя к нему с подносом.
– Что случилось? Я умер, попал на небо?
– Нет, сегодня воскресенье… Я решила побаловать тебя… Я испекла булочки.
– Ты прелесть, Элли… Подожди немного, я встану и почищу зубы.
Он вернулся с вымытым лицом, в купальном халате. Ее рот дрогнул под его поцелуем.
– Еще только одиннадцать часов. Я выиграл целый час. А ты будешь пить кофе?
– Сейчас… Слушай, Джимпс, я хотела поговорить с тобой кое о чем. По-моему, нам нужно другое помещение. Ты теперь опять работаешь по ночам…
– Ты думаешь, нам нужно переехать?
– Нет. Я думала, может быть, ты найдешь где-нибудь поблизости еще одну комнату и будешь там ночевать. Тогда никто не будет беспокоить тебя по утрам.
– Но, Элли, мы никогда не будем видеться… Мы и теперь редко видимся.
– Правда, это ужасно… Но что же делать, если часы наших занятий не совпадают?
Из соседней комнаты послышался плач Марти: Джимми сидел на краю кровати, с пустой кофейной чашкой на коленях, и смотрел на свои голые ноги.
– Как хочешь, – сказал он грустно.
Желание схватить ее за руки, прижать ее к себе так чтобы ей стало больно, пронзило его, как ракета, и умерло. Она собрала кофейный прибор и вышла. Его губы знали ее губы, его руки знали, как умеют обвиваться руки, он знал рощу ее волос, он любил ее. Он долго сидел, глядя на свои ноги – тонкие, красноватые ноги со взбухшими синими жилами, с пальцами, искривлеными обувью, лестницами, тротуарами. На маленьких пальцах обеих ног были мозоли. Его глаза наполнились слезами от жалости к себе. Ребенок перестал плакать. Джимми пошел в ванную комнату и повернул кран.
– Виноват тот парень, Анна. Он приучил вас думать, что вы ни на что не способны… Он сделал вас фаталисткой.
– А что это такое?
– Это такой человек, который думает, что не стоит бороться; человек, который не верит в человеческий прогресс.
– Вы думаете, он такой человек?
– Во всяком случае, он скэб. У этих южан нет никакого классового самосознания… Ведь он заставил вас прекратить взносы в союз.
– Мне надоело работать на швейной машине.
– Но вы могли бы заняться рукоделием и хорошо зарабатывать. Вы – наша… Я создам вам сносную жизнь. У вас будет приличная работа. Я никогда не позволил бы вам, как он, работать в танцевальном зале… Анна, мне ужасно больно видеть, как еврейская девушка гуляет с таким парнем.
– Ну ладно. Он ушел, и у меня нет работы.
– Такие парни, как он, – злейшие враги рабочих. Они думают только о себе.
Они медленно идут по Второй авеню. Туманный вечер. Он – рыжеволосый, худощавый, молодой еврей с бледными, впалыми щеками. У него кривые ноги швейника. Анне жмут туфли. У нее синие круги под глазами. В тумане бродят кучки людей, говорящих по-еврейски, по-русски, по-английски с неправильным акцентом. Теплые потоки света из гастрономических магазинов и киосков с прохладительными напитками отсвечивают на тротуарах.
– Если бы я не чувствовала себя все время такой усталой, – бормочет Анна.
– Зайдем сюда, выпьем что-нибудь. Выпейте стакан сливок, Анна. Это вам будет полезно.
– Мне не хочется сливок, Элмер. Я лучше возьму содовой воды с шоколадом.
– Будет еще хуже… Впрочем, берите, если вам хочется.
Она садится на высокий никелированный стул. Он стоит рядом с ней. Она слегка откидывается назад и прислоняется к нему.
– Все горе рабочих в том… – Он говорит тихим, чужим голосом. – Все горе рабочих в том, что мы ничего не знаем… Мы не. знаем, как нужно есть, не знаем, как нужно жить, не знаем, как защищать наши права… Да, Анна, я хочу заставить вас думать обо всем этом так же, как думаю я. Вы понимаете – мы в самой гуще сражения, совсем как на войне.
Длинной ложечкой Анна вылавливает кусочки мороженого из густой пенистой жидкости в стакане.
Джордж Болдуин смотрел на себя в зеркало, моя руки в маленькой комнате за кабинетом. Его все еще густые волосы были почти совсем седы. От углов рта к подбородку тянулись глубокие складки. Под яркими, острыми глазами кожа висела мешками. Он медленно и тщательно вытер руки, достал из жилетного кармана коробочку с пилюлями стрихнина, проглотил одну из них и, почувствовав желанное возбуждение, вернулся в контору. Мальчик-рассыльный вертелся около его стола с карточкой в руке.
– Вас хочет видеть дама, сэр.
– Ей назначено прийти? Спросите мисс Рэнк… Нет, подождите минутку. Проведите даму прямо ко мне.
На карточке было написано «Нелли Линихэм Мак-Нийл». Нелли была одета очень богато: на ней была масса кружев и широкое меховое манто, на шее висела лорнетка на аметистовой цепочке.
– Гэс просил меня зайти к вам, – сказала она, садясь на предложенный ей стул.
– Чем могу быть полезным? – Его сердце почему-то сильно билось.
Она посмотрела на него в лорнет.
– Джордж, вы переносите это лучше, чем Гэс.
– Что именно?
– Да все это… Я стараюсь уговорить Гэса поехать со мной за границу… Мариенбад или что-нибудь в этом роде… Но он, говорит, так влез, что теперь уже не может просто вылезти.
– Я думаю, что это относится ко всем нам, – сказал Болдуин, холодно улыбаясь.
Они на минуту замолкли; потом Нелли Мак-Нийл встала.
– Слушайте, Джордж… Гэс ужасно волнуется. Вы знаете, что он всегда готов постоять за своих друзей и требует от них того же.
– Никто не может сказать, что я не постоял за него… Все дело просто в том, что я не политический деятель и сделал, по-видимому, большую глупость, приняв предложенную мне должность. А теперь я уже должен действовать на основании закона, вне партийных симпатий.
– Джордж, это еще не все, вы сами знаете.
– Скажите ему, что я всегда был и буду ему преданным другом… Он это отлично знает. Во всей этой истории я дал себе слово бороться с тем элементом, с которым Гэс имел неосторожность спутаться.
– Вы прекрасный оратор, Джордж Болдуин. Вы всегда им были.
Болдуин побагровел. Они стояли неподвижно друг против друга у двери кабинета. Его рука лежала на дверной ручке, как парализованная. За окном, на лесах строящегося здания, оглушительно стучали молотки клепальщиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43