На рассеченной губе солоноватый вкус крови. Джимми бросается вперед, опрокидывает его на кровать, упирается коленом в его живот. Его оттаскивают, отбрасывают к стене.
– Валяй, Кид!
– Валяй, Херфи!
В носу и в легких вкус крови; он задыхается. Удар ногой опрокидывает его.
– Довольно, Херфи побежден.
– Девчонка! Девчонка!
– Послушай, Фредди, ведь он же повалил Кида.
– Заткнись, не ори ты так… Сейчас прибежит старик Хоппи.
– Ну что ты, Херфи?… Ведь это только так – дружеская потасовка.
– Убирайтесь из моей комнаты, все убирайтесь! – взвизгивает Джимми; он ослеп от слез, машет обеими руками.
– Плакса! Плакса!
Он захлопывает дверь, придвигает к ней стол и, дрожа, заползает под одеяло. Он лежит ничком, корчится от стыда, кусает подушку.
Джимми смотрел на двор сквозь тонкое золотое мерцанье пыли.
«Дорогой мальчик! Твоя бедная мама чувствовала себя очень несчастной, когда она усадила тебя в поезд и вернулась в большие, пустые комнаты гостиницы. Милый мой, я очень одинока без тебя. Ты знаешь, что я сделала? Я достала всех твоих игрушечных солдатиков – помнишь, тех, что брали Порт-Артур, – и расставила их на книжной полке. Правда, глупо? Ну, ничего, дорогой мой, скоро Рождество, и мой мальчик вернется ко мне…»
Распухшее лицо уткнуто в подушку; у мамочки был удар, и на той неделе опять в школу. Под глазами у нее набухает темная, дряблая кожа, седина вползает в ее каштановые волосы. Мама никогда не смеется. Удар.
Он внезапно вернулся в комнату и бросился на кровать с тонкой кожаной книжкой в руках. Прибой с грохотом разбивался о риф. Ему не надо было читать. Джек быстро переплыл тихие, синие воды лагуны. Он вышел на желтый берег и стоял в лучах солнца, стряхивая с себя капли, раздувая ноздри, впитывая запах хлебных плодов, которые пеклись на его одиноком костре. Птицы с ярким опереньем щебетали и пели в широкой листве стройных кокосовых пальм. В комнате стояла сонная духота. Джимми заснул. Пахло земляникой и лимоном, на палубе пахло ананасом, и мама стояла там в белом платье, и смуглый человек стоял там в морской фуражке, и солнце зыбилось в молочно-белых парусах. Нежный мамин смех переходит в пронзительное «о-о-ой». Муха, величиной с паром, плывет к ним по воде, протягивая зубчатые, как у краба, щупальца. «Плыгай, Дзимми, плыгай. Двух плызков довольно будет!» – орет ему смуглый прямо в ухо. «Я не хочу… Ну пожалуйста, я не хочу!» – хнычет Джимми. Смуглый бьет его, раз, раз, раз…
– Да, одну минутку. Кто там?
За дверью тетя Эмили.
– Зачем ты запер дверь на ключ, Джимми? Я никогда не позволяю моему Джеймсу запирать дверь.
– Мне так больше нравится, тетя Эмили.
– Разве можно спать днем?
– Я читал «Коралловый остров» и заснул. – Джимми покраснел.
– Прекрасно. Ну, пойдем. Мисс Биллингс велела не останавливаться у маминой комнаты – мама заснула.
Они спускались в темном лифте, пахнувшем касторкой; негритенок ухмылялся Джимми.
– Что сказал доктор, тетя Эмили?
– Все идет не хуже, чем мы ожидали. Ты не беспокойся. Постарайся сегодня хорошо провести время с твоими кузенами. Ты слишком редко встречаешься с детьми твоего возраста, Джимми.
Они шли по направлению к реке, борясь с жестким ветром, под темным, серебристым небом.
– Я думаю, ты доволен, что возвращаешься в школу, Джимми?
– Да, тетя Эмили.
– Школа для мальчика – лучшая пора в жизни. Обязательно пиши маме, Джеймс, по крайней мере одно письмо в неделю… Кроме тебя, у нее теперь никого нет… Мы с мисс Биллингс будем тебя обо всем извещать.
– Да, тетя Эмили.
– И вот еще что, Джеймс. Я бы хотела, чтобы ты поближе познакомился с моим Джеймсом. Он одного возраста с тобой, – может быть, только чуточку развитее тебя. Но вы подружитесь.
– Да, тетя Эмили.
Внизу, в вестибюле дома тети Эмили, были колонны из розового мрамора. Мальчик у лифта был одет в шоколадную ливрею с медными пуговицами. Лифт был четырехугольный; внутри него висели зеркала. Тетя Эмили остановилась перед широкой, красного дерева дверью на седьмом этаже и достала ключ из сумочки. В конце передней было окно, в которое можно было видеть Гудзон, пароходы и высокие деревья, дома, вздымавшиеся над рекой на фоне желтого заката. Когда тетя Эмили открыла дверь, раздались звуки рояля.
– Это Мэзи упражняется.
Комната, в которой стоял рояль, была устлана толстым, пушистым ковром и оклеена желтыми обоями с серебристыми розами. На стенах между светлыми панелями висели писанные масляными красками картины, изображавшие лес, людей в гондоле и толстого кардинала, пьющего вино. Мэзи взмахнула косичками и спрыгнула с табурета. У нее было круглое, пухлое лицо и вздернутый нос. Метроном продолжал стучать.
– Хелло, Джеймс, – сказала она, подставив матери губы для поцелуя. – Я очень огорчена, что бедная тетя Лили так больна.
– А ты не поцелуешь кузину, Джеймс? – сказала тетя Эмили.
Джимми подошел к Мэзи и ткнулся лицом в ее лицо.
– Вот так поцелуй, – сказала Мэзи.
– Ну, детки, займите друг друга до обеда. – Тетя Эмили прошуршала за синие бархатные портьеры в соседнюю комнату.
– Нам будет очень трудно называть тебя Джеймс. – Мэзи остановила метроном и посмотрела серьезными темными глазами на кузена. – Ведь не может же быть двух Джеймсов.
– Мама зовет меня Джимми.
– Джимми – очень простое имя. Ну что ж, придется называть тебя так, пока мы не придумаем чего-нибудь получше.
– А где Джеймс?
– Он скоро придет. Он на уроке верховой езды.
Сумерки, повисшие между ними, стали свинцово-немыми. Из железнодорожного парка доносились свистки паровозов и лязг сцепляемых вагонов. Джимми побежал к окну.
– Мэзи, ты любишь паровозы? – спросил он.
– По-моему, они противные. Папа сказал, что мы переедем отсюда из-за этого шума и дыма.
Во мраке Джимми мог разглядеть конический обрубок огромного паровоза. Дым вырывался из его трубы громадными бронзово-лиловыми клубами. На пути красный огонь сменился зеленым. Зазвонил колокол – медленно, лениво. Поезд тронулся, громко храпя, грохоча, постепенно набирая скорость, и скользнул в темноту, покачивая красным фонарем заднего вагона.
– Как бы я хотел жить здесь! – сказал Джимми. – У меня есть двести семьдесят две фотографии паровозов. Если хочешь, я тебе их покажу. Я их собираю.
– Какая смешная коллекция! Опусти шторы, Джимми, я зажгу свет.
Когда комната осветилась, они увидели Джеймса Меривейла, стоявшего в дверях. У него были светлые, вьющиеся волосы, веснушчатое лицо и вздернутый, как у Мэзи, нос. Он был в бриджах, темно-коричневых крагах, со стеком в руках.
– Хелло, Джимми! – сказал он. – С приездом.
Из-за синих бархатных портьер показалась тетя Эмили. Он была одета в зеленую шелковую блузу с высоким воротником и кружевами. Ее седые волосы красивыми волнами обрамляли лоб.
– Детки, пора мыть руки, – сказала она, – через пять минут будем обедать. Поторопитесь. Джеймс, иди с кузеном в твою комнату и переоденься.
Все уже сидели за столом, когда Джимми вошел в столовую следом за кузеном. Ножи и вилки сдержанно поблескивали в свете шести свечей в красных и серебряных колпачках. В одном конце стола – тетя Эмили. Рядом с ней – человек с толстой красной шеей без затылка, а на другом конце, в широком кресле – дядя Джефф, с жемчужной булавкой в клетчатом галстуке. За полосой света двигалась горничная-негритянка. Дядя Джефф громко говорил между глотками:
– Говорю вам, Вилкинсон: Нью-Йорк уже не тот, каким он был, когда мы с Эмми приехали сюда. Город переполнен евреями и ирландцами, вот в чем несчастье. Через несколько лет христианину тут негде будет жить… Вот увидите – католики и евреи выгонят нас из нашей собственной страны.
– Обетованная земля! – рассмеялась тетя Эмили.
– В этом нет ничего смешного. Когда человек всю жизнь работает, как вол, и создает свое дело, то ему, естественно, не хочется, чтобы его вытесняла банда проклятых инородцев. Правда, Вилкинсон?
– Джефф, не волнуйся, – сказала тетя Эмили. – Ты ведь знаешь, у тебя от этого бывает несварение.
– Я не буду волноваться, мамочка.
– Дело вот в чем, мистер Меривейл. – Мистер Вилкинсон сосредоточенно нахмурился. – Мы слишком терпимы. Ни одна страна в мире не допустила бы этого. И что же получается? Мы создали эту страну, а теперь позволяем кучке иностранцев, подонкам Европы, отбросам польских гетто вытеснять нас.
– Все дело в том, что честный человек не будет пачкать себе руки политикой – у него нет желания заниматься общественными делами.
– Это верно. В наше время человеку нужно побольше денег. А на общественной работе их честным путем не заработаешь. Естественно, что лучшие люди обращаются к другим источникам.
– Прибавьте еще невежество этих грязных иммигрантов, которым мы даем право голоса, прежде чем они научатся говорить по-английски… – начал дядя Джефф.
Горничная поставила перед тетей Эмили блюдо с жареными цыплятами. Разговор затих, пока обносили гостей.
– Я совсем забыла сказать, Джефф! – воскликнула тетя Эмили. – Мы поедем в воскресенье в Скарсдэйл.
– Мамочка, я терпеть не могу ездить за город по воскресеньям.
– Вот любит сидеть дома!
– Но воскресенье – единственный день, когда я могу отдохнуть дома.
– Так вышло… Я пила чай с барышнями Арленд у Маярда и, представь себе, за соседним столом сидела миссис Беркхард…
– Не супруга ли Джона Беркхарда, вице-президента Национального городского банка?
– Джон – прекрасный малый. Он далеко пойдет…
– Так вот, миссис Беркхард пригласила нас к себе на воскресенье, и я не могла отказать.
– Мой отец, – вставил мистер Вилкинсон, – был домашним врачом у старого Джонаса Беркхарда. Старик был продувная бестия. Он нажил себе состояние на мехах. У него была подагра, и он вечно чертыхался самым невероятным образом. Я помню его – краснощекий старик с длинными белыми волосами и шелковой ермолкой на лысине. У него был попугай, по имени Тобиас, и люди, проходившие мимо его дома, никогда не знали, Тобиас ли это ругается или старик Беркхард.
– Да, времена переменились, – сказала тетя Эмили.
Джимми сидел на своем стуле; по ногам у него бегали мурашки. У мамы был удар, и на той неделе опять в школу. Пятница, суббота, воскресенье, понедельник…
Он и Скинни шли с пруда – они там играли с лягушками; на них – синие костюмы, потому что сегодня воскресенье. За сараем цвели кусты. Мальчишки мучили малыша Гарриса – кто-то сказал, что он еврей. Он громко и певуче хныкал:
– Оставьте меня, братцы, не трогайте! На мне новый костюм.
– Ай вай! Мистер Соломон Леви надел новый костюмчик! – визжали радостные голоса. – Где вы его купили, Ицка? У старьевщика?
– Должно быть, на распродаже после пожара.
– Тогда надо полить его из кишки.
– Польем Соломона Леви из кишки!
– Заткнитесь! Не орите так громко.
– Они просто шутят. Они ему не сделают больно, – шепнул Скинни.
Гарриса потащили к пруду. Он брыкался и вырывался; его опрокинутое лицо было бледно и мокро от слез.
– Он вовсе не еврей, – сказал Скинни. – А вот Жирный Свенсон – еврей.
– Откуда ты знаешь?
– Мне сказал его товарищ по спальне.
– Смотри, что они делают.
Мальчишки разбегались во все стороны. Маленький Гаррис карабкался на берег; волосы его были полны ила, из рукавов текла вода.
Подали горячий шоколад с мороженым.
– Ирландец и шотландец шли по улице. Ирландец говорит шотландцу: «Сэнди, пойдем выпьем…»
Продолжительный звонок у входной двери отвлек внимание от рассказа дяди Джеффа. Горничная-негритянка поспешно вошла в столовую и что-то зашептала на ухо тете Эмили.
– А шотландец отвечает: «Майк…» Что случилось?
– Мистер Джо, сэр.
– Ах, черт!
– Надеюсь, он ведет себя прилично? – тревожно спросила тетя Эмили.
– Немножко навеселе, сударыня.
– Сарра, на кой черт вы его впустили?
– Я не впускала его, он сам вошел.
Дядя Джефф оттолкнул тарелку и хлопнул салфеткой по столу.
– Черт! Я пойду поговорю с ним.
– Заставь его уйти… – начала тетя Эмили и вдруг остановилась с открытым ртом.
Между портьерами, висевшими в широком проходе, который вел в смежную комнату, просунулась голова с тонким, крючковатым носом и массой прямых черных, точно у индейца, волос. Один глаз с красными веками подмигивал.
– Хелло!.. Как поживаете? Можно войти? – раздался хриплый голос, и высокая, костлявая фигура высунулась из-за портьер вслед за головой.
Губы тети Эмили сложились в ледяную улыбку.
– Эмили, вы должны… гм… э… извинить меня… Я чувствую, что вечер… гм… проведенный за семейным столом… гм… будет… э-э… гм… вы понимаете… иметь… э-э… благотворное влияние… Понимаете – благотворное влияние семьи… – Он стоял, качая головой, за стулом дяди Джеффа. – Ну, Джефферсон, старина, как делишки? – Он хлопнул дядю Джеффа по плечу.
– Ничего. Садитесь, – проворчал он.
– Говорят… если хотите послушаться старого ветерана… э… бывшего маклера… ха-ха… говорят, стоит присмотреться к «Интербороу Рапид Транзит»… Не смотрите на меня так косо, Эмили… Я сейчас уйду… Как поживаете, мистер Вилкинсон?… Дети выглядят хорошо. А это кто? Я не я, если это не мальчишка Лили Херф!.. Джимми, ты не помнишь твоего… гм… кузена Джо Харленда? Помнишь?… Никто не помнит Джо Харленда… кроме вас, Эмили… Но и вы хотите забыть его… ха-ха… Как поживает твоя мать, Джимми?
– Ей немного лучше, спасибо. – Джимми с трудом выговорил эти слова.
– Ну, когда ты пойдешь домой, засвидетельствуй ей мое почтение. Она поймет… Мы с Лили всегда были друзьями, несмотря на то, что я пугало всего семейства… Они не любят меня, они хотят, чтобы я ушел… Вот что я тебе скажу, мальчик: Лили лучше их всех. Верно, Эмили? Она лучше нас всех.
Тетя Эмили кашлянула.
– Конечно, она самая красивая, самая умная, самая настоящая… Джимми, твоя мать – царица. Она была всегда слишком хороша для всего этого… Честное слово, я бы с удовольствием выпил за ее здоровье.
– Джо, умерьте немножко ваш голос. – Тетя Эмили выстучала эту фразу, точно пишущая машинка.
– Вы думаете, что я пьян?… Запомни, Джимми, – он потянулся через стол, обдавая Джимми запахом винного перегара, – не всегда бываешь в этом виноват… Обстоятельства… э-э… гм… обстоятельства… – Вставая, он опрокинул стакан. – Эмили косо смотрит на меня… Я ухожу… Не забудь передать Лили Херф привет от Джо Харленда. Скажи, что он ее будет любить до могилы.
Он нырнул за портьеры.
– Джефф, я боюсь, что он уронит севрские вазы. Последи, чтобы он благополучно вышел, и возьми для него кэб.
Джеймс и Мази хихикали, прикрываясь салфетками. Дядя Джефф побагровел.
– Будь я проклят, если я посажу его в кэб! Он мне не кузен. В тюрьму его следовало бы посадить! Когда ты увидишь его, Эмили, передай ему от моего имени, что если он еще раз придет к нам в таком виде, то я вышвырну его вон.
– Джефферсон, дорогой, не стоит огорчаться, ничего ведь не случилось, он ушел…
– Ничего? Подумай о детях. Предположи, что вместо мистера Вилкинсона здесь был бы чужой человек. Что бы он подумал про наш дом?
– Не беспокойтесь, – проскрипел мистер Вилкинсон, – это случается в приличных домах.
– Бедный Джо… Он такой славный малый, когда он в нормальном состоянии, – сказала тетя Эмили. – И подумать только, что несколько лет тому назад Харленд держал всю фондовую биржу в кулаке. Газеты называли его королем биржи. Помните?
– Это было до истории с Лотти Смизерс…
– Ну, дети, идите к себе, поиграйте, а мы будем пить кофе, – прощебетала тетя Эмили. – Им давно пора уйти.
– Ты умеешь играть в «пятьсот», Джимми? – спросила Мэзи.
– Нет.
– Как тебе нравится, Джеймс? Он не умеет играть в «пятьсот».
– Это игра для девочек, – надменно сказал Джеймс. – Я только ради тебя играю в «пятьсот».
– Подумаешь, какой важный!
– Давайте играть в зверей.
– Но нас всего трое. Втроем скучно.
– А в последний раз ты сам смеялся так, что мама велела нам прекратить игру…
– Мама велела прекратить игру, потому что ты ударила маленького Билла Шмутца и он заплакал.
– А что если мы сойдем вниз и посмотрим на поезда? – предложил Джимми.
– Нам вечером не разрешают сходить вниз, – строго сказала Мэзи.
– Давайте играть в биржу. У меня на миллион долларов бумаг для продажи, Мэзи будет играть на повышение, а Джимми – на понижение.
– Хорошо. А что мы должны делать?
– Бегайте, громче кричите… Ну, я начинаю продавать.
– Прекрасно, господин маклер, я покупаю всю партию по пяти центов за штуку.
– Нет, ты неправильно говоришь… Говори: девяносто шесть с половиной или что-нибудь в этом роде.
– Я даю пять миллионов! – закричала Мэзи, размахивая пресс-папье с письменного стола.
– Сумасшедшая, они стоят только один миллион! – заорал Джимми.
Мэзи остановилась как вкопанная.
– Что ты сказал, Джимми?
Джимми почувствовал, как жгучий стыд пронизал его; он опустил глаза.
– Я сказал, что ты сумасшедшая.
– Разве ты никогда не был в воскресной школе? Разве ты не знаешь, что в Библии сказано:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
– Валяй, Кид!
– Валяй, Херфи!
В носу и в легких вкус крови; он задыхается. Удар ногой опрокидывает его.
– Довольно, Херфи побежден.
– Девчонка! Девчонка!
– Послушай, Фредди, ведь он же повалил Кида.
– Заткнись, не ори ты так… Сейчас прибежит старик Хоппи.
– Ну что ты, Херфи?… Ведь это только так – дружеская потасовка.
– Убирайтесь из моей комнаты, все убирайтесь! – взвизгивает Джимми; он ослеп от слез, машет обеими руками.
– Плакса! Плакса!
Он захлопывает дверь, придвигает к ней стол и, дрожа, заползает под одеяло. Он лежит ничком, корчится от стыда, кусает подушку.
Джимми смотрел на двор сквозь тонкое золотое мерцанье пыли.
«Дорогой мальчик! Твоя бедная мама чувствовала себя очень несчастной, когда она усадила тебя в поезд и вернулась в большие, пустые комнаты гостиницы. Милый мой, я очень одинока без тебя. Ты знаешь, что я сделала? Я достала всех твоих игрушечных солдатиков – помнишь, тех, что брали Порт-Артур, – и расставила их на книжной полке. Правда, глупо? Ну, ничего, дорогой мой, скоро Рождество, и мой мальчик вернется ко мне…»
Распухшее лицо уткнуто в подушку; у мамочки был удар, и на той неделе опять в школу. Под глазами у нее набухает темная, дряблая кожа, седина вползает в ее каштановые волосы. Мама никогда не смеется. Удар.
Он внезапно вернулся в комнату и бросился на кровать с тонкой кожаной книжкой в руках. Прибой с грохотом разбивался о риф. Ему не надо было читать. Джек быстро переплыл тихие, синие воды лагуны. Он вышел на желтый берег и стоял в лучах солнца, стряхивая с себя капли, раздувая ноздри, впитывая запах хлебных плодов, которые пеклись на его одиноком костре. Птицы с ярким опереньем щебетали и пели в широкой листве стройных кокосовых пальм. В комнате стояла сонная духота. Джимми заснул. Пахло земляникой и лимоном, на палубе пахло ананасом, и мама стояла там в белом платье, и смуглый человек стоял там в морской фуражке, и солнце зыбилось в молочно-белых парусах. Нежный мамин смех переходит в пронзительное «о-о-ой». Муха, величиной с паром, плывет к ним по воде, протягивая зубчатые, как у краба, щупальца. «Плыгай, Дзимми, плыгай. Двух плызков довольно будет!» – орет ему смуглый прямо в ухо. «Я не хочу… Ну пожалуйста, я не хочу!» – хнычет Джимми. Смуглый бьет его, раз, раз, раз…
– Да, одну минутку. Кто там?
За дверью тетя Эмили.
– Зачем ты запер дверь на ключ, Джимми? Я никогда не позволяю моему Джеймсу запирать дверь.
– Мне так больше нравится, тетя Эмили.
– Разве можно спать днем?
– Я читал «Коралловый остров» и заснул. – Джимми покраснел.
– Прекрасно. Ну, пойдем. Мисс Биллингс велела не останавливаться у маминой комнаты – мама заснула.
Они спускались в темном лифте, пахнувшем касторкой; негритенок ухмылялся Джимми.
– Что сказал доктор, тетя Эмили?
– Все идет не хуже, чем мы ожидали. Ты не беспокойся. Постарайся сегодня хорошо провести время с твоими кузенами. Ты слишком редко встречаешься с детьми твоего возраста, Джимми.
Они шли по направлению к реке, борясь с жестким ветром, под темным, серебристым небом.
– Я думаю, ты доволен, что возвращаешься в школу, Джимми?
– Да, тетя Эмили.
– Школа для мальчика – лучшая пора в жизни. Обязательно пиши маме, Джеймс, по крайней мере одно письмо в неделю… Кроме тебя, у нее теперь никого нет… Мы с мисс Биллингс будем тебя обо всем извещать.
– Да, тетя Эмили.
– И вот еще что, Джеймс. Я бы хотела, чтобы ты поближе познакомился с моим Джеймсом. Он одного возраста с тобой, – может быть, только чуточку развитее тебя. Но вы подружитесь.
– Да, тетя Эмили.
Внизу, в вестибюле дома тети Эмили, были колонны из розового мрамора. Мальчик у лифта был одет в шоколадную ливрею с медными пуговицами. Лифт был четырехугольный; внутри него висели зеркала. Тетя Эмили остановилась перед широкой, красного дерева дверью на седьмом этаже и достала ключ из сумочки. В конце передней было окно, в которое можно было видеть Гудзон, пароходы и высокие деревья, дома, вздымавшиеся над рекой на фоне желтого заката. Когда тетя Эмили открыла дверь, раздались звуки рояля.
– Это Мэзи упражняется.
Комната, в которой стоял рояль, была устлана толстым, пушистым ковром и оклеена желтыми обоями с серебристыми розами. На стенах между светлыми панелями висели писанные масляными красками картины, изображавшие лес, людей в гондоле и толстого кардинала, пьющего вино. Мэзи взмахнула косичками и спрыгнула с табурета. У нее было круглое, пухлое лицо и вздернутый нос. Метроном продолжал стучать.
– Хелло, Джеймс, – сказала она, подставив матери губы для поцелуя. – Я очень огорчена, что бедная тетя Лили так больна.
– А ты не поцелуешь кузину, Джеймс? – сказала тетя Эмили.
Джимми подошел к Мэзи и ткнулся лицом в ее лицо.
– Вот так поцелуй, – сказала Мэзи.
– Ну, детки, займите друг друга до обеда. – Тетя Эмили прошуршала за синие бархатные портьеры в соседнюю комнату.
– Нам будет очень трудно называть тебя Джеймс. – Мэзи остановила метроном и посмотрела серьезными темными глазами на кузена. – Ведь не может же быть двух Джеймсов.
– Мама зовет меня Джимми.
– Джимми – очень простое имя. Ну что ж, придется называть тебя так, пока мы не придумаем чего-нибудь получше.
– А где Джеймс?
– Он скоро придет. Он на уроке верховой езды.
Сумерки, повисшие между ними, стали свинцово-немыми. Из железнодорожного парка доносились свистки паровозов и лязг сцепляемых вагонов. Джимми побежал к окну.
– Мэзи, ты любишь паровозы? – спросил он.
– По-моему, они противные. Папа сказал, что мы переедем отсюда из-за этого шума и дыма.
Во мраке Джимми мог разглядеть конический обрубок огромного паровоза. Дым вырывался из его трубы громадными бронзово-лиловыми клубами. На пути красный огонь сменился зеленым. Зазвонил колокол – медленно, лениво. Поезд тронулся, громко храпя, грохоча, постепенно набирая скорость, и скользнул в темноту, покачивая красным фонарем заднего вагона.
– Как бы я хотел жить здесь! – сказал Джимми. – У меня есть двести семьдесят две фотографии паровозов. Если хочешь, я тебе их покажу. Я их собираю.
– Какая смешная коллекция! Опусти шторы, Джимми, я зажгу свет.
Когда комната осветилась, они увидели Джеймса Меривейла, стоявшего в дверях. У него были светлые, вьющиеся волосы, веснушчатое лицо и вздернутый, как у Мэзи, нос. Он был в бриджах, темно-коричневых крагах, со стеком в руках.
– Хелло, Джимми! – сказал он. – С приездом.
Из-за синих бархатных портьер показалась тетя Эмили. Он была одета в зеленую шелковую блузу с высоким воротником и кружевами. Ее седые волосы красивыми волнами обрамляли лоб.
– Детки, пора мыть руки, – сказала она, – через пять минут будем обедать. Поторопитесь. Джеймс, иди с кузеном в твою комнату и переоденься.
Все уже сидели за столом, когда Джимми вошел в столовую следом за кузеном. Ножи и вилки сдержанно поблескивали в свете шести свечей в красных и серебряных колпачках. В одном конце стола – тетя Эмили. Рядом с ней – человек с толстой красной шеей без затылка, а на другом конце, в широком кресле – дядя Джефф, с жемчужной булавкой в клетчатом галстуке. За полосой света двигалась горничная-негритянка. Дядя Джефф громко говорил между глотками:
– Говорю вам, Вилкинсон: Нью-Йорк уже не тот, каким он был, когда мы с Эмми приехали сюда. Город переполнен евреями и ирландцами, вот в чем несчастье. Через несколько лет христианину тут негде будет жить… Вот увидите – католики и евреи выгонят нас из нашей собственной страны.
– Обетованная земля! – рассмеялась тетя Эмили.
– В этом нет ничего смешного. Когда человек всю жизнь работает, как вол, и создает свое дело, то ему, естественно, не хочется, чтобы его вытесняла банда проклятых инородцев. Правда, Вилкинсон?
– Джефф, не волнуйся, – сказала тетя Эмили. – Ты ведь знаешь, у тебя от этого бывает несварение.
– Я не буду волноваться, мамочка.
– Дело вот в чем, мистер Меривейл. – Мистер Вилкинсон сосредоточенно нахмурился. – Мы слишком терпимы. Ни одна страна в мире не допустила бы этого. И что же получается? Мы создали эту страну, а теперь позволяем кучке иностранцев, подонкам Европы, отбросам польских гетто вытеснять нас.
– Все дело в том, что честный человек не будет пачкать себе руки политикой – у него нет желания заниматься общественными делами.
– Это верно. В наше время человеку нужно побольше денег. А на общественной работе их честным путем не заработаешь. Естественно, что лучшие люди обращаются к другим источникам.
– Прибавьте еще невежество этих грязных иммигрантов, которым мы даем право голоса, прежде чем они научатся говорить по-английски… – начал дядя Джефф.
Горничная поставила перед тетей Эмили блюдо с жареными цыплятами. Разговор затих, пока обносили гостей.
– Я совсем забыла сказать, Джефф! – воскликнула тетя Эмили. – Мы поедем в воскресенье в Скарсдэйл.
– Мамочка, я терпеть не могу ездить за город по воскресеньям.
– Вот любит сидеть дома!
– Но воскресенье – единственный день, когда я могу отдохнуть дома.
– Так вышло… Я пила чай с барышнями Арленд у Маярда и, представь себе, за соседним столом сидела миссис Беркхард…
– Не супруга ли Джона Беркхарда, вице-президента Национального городского банка?
– Джон – прекрасный малый. Он далеко пойдет…
– Так вот, миссис Беркхард пригласила нас к себе на воскресенье, и я не могла отказать.
– Мой отец, – вставил мистер Вилкинсон, – был домашним врачом у старого Джонаса Беркхарда. Старик был продувная бестия. Он нажил себе состояние на мехах. У него была подагра, и он вечно чертыхался самым невероятным образом. Я помню его – краснощекий старик с длинными белыми волосами и шелковой ермолкой на лысине. У него был попугай, по имени Тобиас, и люди, проходившие мимо его дома, никогда не знали, Тобиас ли это ругается или старик Беркхард.
– Да, времена переменились, – сказала тетя Эмили.
Джимми сидел на своем стуле; по ногам у него бегали мурашки. У мамы был удар, и на той неделе опять в школу. Пятница, суббота, воскресенье, понедельник…
Он и Скинни шли с пруда – они там играли с лягушками; на них – синие костюмы, потому что сегодня воскресенье. За сараем цвели кусты. Мальчишки мучили малыша Гарриса – кто-то сказал, что он еврей. Он громко и певуче хныкал:
– Оставьте меня, братцы, не трогайте! На мне новый костюм.
– Ай вай! Мистер Соломон Леви надел новый костюмчик! – визжали радостные голоса. – Где вы его купили, Ицка? У старьевщика?
– Должно быть, на распродаже после пожара.
– Тогда надо полить его из кишки.
– Польем Соломона Леви из кишки!
– Заткнитесь! Не орите так громко.
– Они просто шутят. Они ему не сделают больно, – шепнул Скинни.
Гарриса потащили к пруду. Он брыкался и вырывался; его опрокинутое лицо было бледно и мокро от слез.
– Он вовсе не еврей, – сказал Скинни. – А вот Жирный Свенсон – еврей.
– Откуда ты знаешь?
– Мне сказал его товарищ по спальне.
– Смотри, что они делают.
Мальчишки разбегались во все стороны. Маленький Гаррис карабкался на берег; волосы его были полны ила, из рукавов текла вода.
Подали горячий шоколад с мороженым.
– Ирландец и шотландец шли по улице. Ирландец говорит шотландцу: «Сэнди, пойдем выпьем…»
Продолжительный звонок у входной двери отвлек внимание от рассказа дяди Джеффа. Горничная-негритянка поспешно вошла в столовую и что-то зашептала на ухо тете Эмили.
– А шотландец отвечает: «Майк…» Что случилось?
– Мистер Джо, сэр.
– Ах, черт!
– Надеюсь, он ведет себя прилично? – тревожно спросила тетя Эмили.
– Немножко навеселе, сударыня.
– Сарра, на кой черт вы его впустили?
– Я не впускала его, он сам вошел.
Дядя Джефф оттолкнул тарелку и хлопнул салфеткой по столу.
– Черт! Я пойду поговорю с ним.
– Заставь его уйти… – начала тетя Эмили и вдруг остановилась с открытым ртом.
Между портьерами, висевшими в широком проходе, который вел в смежную комнату, просунулась голова с тонким, крючковатым носом и массой прямых черных, точно у индейца, волос. Один глаз с красными веками подмигивал.
– Хелло!.. Как поживаете? Можно войти? – раздался хриплый голос, и высокая, костлявая фигура высунулась из-за портьер вслед за головой.
Губы тети Эмили сложились в ледяную улыбку.
– Эмили, вы должны… гм… э… извинить меня… Я чувствую, что вечер… гм… проведенный за семейным столом… гм… будет… э-э… гм… вы понимаете… иметь… э-э… благотворное влияние… Понимаете – благотворное влияние семьи… – Он стоял, качая головой, за стулом дяди Джеффа. – Ну, Джефферсон, старина, как делишки? – Он хлопнул дядю Джеффа по плечу.
– Ничего. Садитесь, – проворчал он.
– Говорят… если хотите послушаться старого ветерана… э… бывшего маклера… ха-ха… говорят, стоит присмотреться к «Интербороу Рапид Транзит»… Не смотрите на меня так косо, Эмили… Я сейчас уйду… Как поживаете, мистер Вилкинсон?… Дети выглядят хорошо. А это кто? Я не я, если это не мальчишка Лили Херф!.. Джимми, ты не помнишь твоего… гм… кузена Джо Харленда? Помнишь?… Никто не помнит Джо Харленда… кроме вас, Эмили… Но и вы хотите забыть его… ха-ха… Как поживает твоя мать, Джимми?
– Ей немного лучше, спасибо. – Джимми с трудом выговорил эти слова.
– Ну, когда ты пойдешь домой, засвидетельствуй ей мое почтение. Она поймет… Мы с Лили всегда были друзьями, несмотря на то, что я пугало всего семейства… Они не любят меня, они хотят, чтобы я ушел… Вот что я тебе скажу, мальчик: Лили лучше их всех. Верно, Эмили? Она лучше нас всех.
Тетя Эмили кашлянула.
– Конечно, она самая красивая, самая умная, самая настоящая… Джимми, твоя мать – царица. Она была всегда слишком хороша для всего этого… Честное слово, я бы с удовольствием выпил за ее здоровье.
– Джо, умерьте немножко ваш голос. – Тетя Эмили выстучала эту фразу, точно пишущая машинка.
– Вы думаете, что я пьян?… Запомни, Джимми, – он потянулся через стол, обдавая Джимми запахом винного перегара, – не всегда бываешь в этом виноват… Обстоятельства… э-э… гм… обстоятельства… – Вставая, он опрокинул стакан. – Эмили косо смотрит на меня… Я ухожу… Не забудь передать Лили Херф привет от Джо Харленда. Скажи, что он ее будет любить до могилы.
Он нырнул за портьеры.
– Джефф, я боюсь, что он уронит севрские вазы. Последи, чтобы он благополучно вышел, и возьми для него кэб.
Джеймс и Мази хихикали, прикрываясь салфетками. Дядя Джефф побагровел.
– Будь я проклят, если я посажу его в кэб! Он мне не кузен. В тюрьму его следовало бы посадить! Когда ты увидишь его, Эмили, передай ему от моего имени, что если он еще раз придет к нам в таком виде, то я вышвырну его вон.
– Джефферсон, дорогой, не стоит огорчаться, ничего ведь не случилось, он ушел…
– Ничего? Подумай о детях. Предположи, что вместо мистера Вилкинсона здесь был бы чужой человек. Что бы он подумал про наш дом?
– Не беспокойтесь, – проскрипел мистер Вилкинсон, – это случается в приличных домах.
– Бедный Джо… Он такой славный малый, когда он в нормальном состоянии, – сказала тетя Эмили. – И подумать только, что несколько лет тому назад Харленд держал всю фондовую биржу в кулаке. Газеты называли его королем биржи. Помните?
– Это было до истории с Лотти Смизерс…
– Ну, дети, идите к себе, поиграйте, а мы будем пить кофе, – прощебетала тетя Эмили. – Им давно пора уйти.
– Ты умеешь играть в «пятьсот», Джимми? – спросила Мэзи.
– Нет.
– Как тебе нравится, Джеймс? Он не умеет играть в «пятьсот».
– Это игра для девочек, – надменно сказал Джеймс. – Я только ради тебя играю в «пятьсот».
– Подумаешь, какой важный!
– Давайте играть в зверей.
– Но нас всего трое. Втроем скучно.
– А в последний раз ты сам смеялся так, что мама велела нам прекратить игру…
– Мама велела прекратить игру, потому что ты ударила маленького Билла Шмутца и он заплакал.
– А что если мы сойдем вниз и посмотрим на поезда? – предложил Джимми.
– Нам вечером не разрешают сходить вниз, – строго сказала Мэзи.
– Давайте играть в биржу. У меня на миллион долларов бумаг для продажи, Мэзи будет играть на повышение, а Джимми – на понижение.
– Хорошо. А что мы должны делать?
– Бегайте, громче кричите… Ну, я начинаю продавать.
– Прекрасно, господин маклер, я покупаю всю партию по пяти центов за штуку.
– Нет, ты неправильно говоришь… Говори: девяносто шесть с половиной или что-нибудь в этом роде.
– Я даю пять миллионов! – закричала Мэзи, размахивая пресс-папье с письменного стола.
– Сумасшедшая, они стоят только один миллион! – заорал Джимми.
Мэзи остановилась как вкопанная.
– Что ты сказал, Джимми?
Джимми почувствовал, как жгучий стыд пронизал его; он опустил глаза.
– Я сказал, что ты сумасшедшая.
– Разве ты никогда не был в воскресной школе? Разве ты не знаешь, что в Библии сказано:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43