Он нам поможет спланировать все работы и севооборот на будущий хозяйственный год. Нам будет нужен и трехлетний план, иначе из коллективного хозяйствования ничего не выйдет.
– Мне кажется, товарищ Регут, здесь нам поможет Айвар Лидум, – сказала Анна. – Он окончил сельскохозяйственное училище и занимается в Сельскохозяйственной академии. Вырос он в этих местах и хорошо знает наши условия. Он вместе с Римшей разработает все планы, какие только нужно.
– Это дело! – воскликнул Клуга. – Выходит, мы богатые люди; если немного поискать, окажется, что у нас все есть.
– Разве Лидум сможет работать и на осушке болота и в колхозе? – засомневался Мурниек.
– А это одно с другим связано, – ответила Анна Мурниеку. – Если Айвару… то есть Лидуму, будет известно направление хозяйственного развития колхоза, ему проще разработать генеральный проект мелиорации.
– Это опять правильно, – поспешил согласиться Мурниек.
Сразу после заседания Регут начал действовать.
Решение немедленно объединить крупный рогатый скот и организовать конеферму новые колхозники приняли по-разному. Многие лелеяли мечту, что вчерашнему единоличнику дадут возможность исподволь привыкнуть к переменам. Те, у кого было больше скота, некоторое время ходили задумчивые, мрачные.
– Значит, моей Пиектале так и придется привыкать к чужому корму и уходу, – вздыхала матушка Гандриене и так жалостливо гладила старую корову, будто животное собирались вести к мяснику. – Кто же теперь будет за тобой ухаживать и заботиться, Пиекталиня… чужие ведь любить не будут.
– А я думаю, что Пиектале можно преспокойно оставить дома, – сказал Петер Гандрис матери. – Ферме отдадим молодую Буренушку.
– Отдать лучшую корову! – воскликнула Гандриене и всплеснула руками. – Петер, да ты в уме? На одном подножном корму дает двадцать литров в день. Что мы станем делать с Пиектале, – скотина старая, доить-то осталось всего года два. А для фермы она будет хороша.
– Ферма тоже наша, – не соглашался Петер. – Ферме надо отдать самую лучшую корову: на первых порах нам вполне хватит молока и от буренушкиной телки – она не уступит матери.
– Ой, господи, ой… Что ты, Петер! Мало того, что двух молодых коней отдаешь колхозу… еще и самую лучшую молочную корову уводить из дому. Не к добру это, сын, вспомнишь мои слова.
– Не забудь и мои, мать, – улыбнулся Петер. – Это только к добру. Все самое лучшее надо отдать колхозу, тогда он будет процветать, и всем от этого будет польза. Я не знал бы, куда деваться от стыда, если бы мы сдали на ферму Пиектале. Ведь у соседей тоже есть глаза. Осмеют нас, скрягами назовут. Тебе этого хочется?
Старая Гандриене перестала ссориться с сыном, но не легко было у нее на сердце, когда молодую Буренушку уводили в усадьбу Стабулниеки на молочнотоварную ферму. Гандриене пошла с сыном и, отведя в сторону заведующую фермой Ольгу Липстынь, начала подробно рассказывать, какая добрая скотинка ее Буренушка:
– Когда доишь, не брыкается, молочка не задерживает ни капельки, только любит, чтобы с ней обходились ласково. Ты приглядывай за ней, Ольга, присматривай за доярками, пусть не бьют и не ругают и чтоб всегда было чистое вымя.
– Будьте покойны, матушка Гандриене… – улыбаясь, успокаивала Ольга старую крестьянку. – С Буренушкой здесь ничего плохого не случится.
– Когда-нибудь и охапочку клевера надо подкинуть, – не унималась Гандриене. – Скотинка его страсть как любит. А то одной болотной осокой можно скоро заморить… На, Буренушка, на, моя коровушка, поешь хлебца… кто тебе теперь даст полакомиться… – она отламывала по кусочку от большого прихваченного с собой ломтя и кормила корову. Уходя, Гандриене уронила несколько слезинок и долго оглядывалась на большой коровник, откуда доносилось мычание приведенных коров.
– Видел ты, Петер, каких коров привел Мурниек? – заговорила она, когда коровник скрылся из виду. – Две старые передойки, еще старше нашей Пиектале. Не отдал на ферму свою лучшую скотину. Одному господу видно, что он будет делать с тремя молодыми коровами. На позапрошлой неделе я своими глазами видела их у него в хлеву. Как же так получается: одним оставляют по корове и телке, а этому целых три дойных. Разве это порядок – каждый делает, что ему вздумается?
Петер остановился среди дороги.
– Ты правду говоришь, мать? – спросил он. – Ты точно знаешь, что у Мурииека в усадьбе остались три молодые коровы?
– С какой стати мне врать! – Гандриене даже обиделась. – Своими глазами видела. Если не успел продать, куда же им деваться? И такому человеку доверяют колхозное имущество, в таких руках будут ключи от амбара…
– Знаешь, мать, ты иди домой, а я вернусь на ферму, – сказал Петер. – Так это оставить нельзя.
– А почему обязательно тебе ввязываться в это дело? – вдруг стала сокрушаться Гандриене. – Разве другие ослепли, разве у них языка нет? Еще обозлится, врагов наживешь. Мурниек и так горластый, попробуй перекричать его.
– Я не для себя стараюсь! Это не мое личное дело, а дело всего колхоза, поэтому молчать нельзя.
Петер вернулся на ферму и разыскал Регута, который весь день провел в Стабулниеках.
– Товарищ председатель, нет у нас порядка, – начал молодой Гандрис. – Собрание постановило одно, а как доходит до дела, поступаем совсем по-другому. Так мы далеко не уедем.
– Что случилось? – спросил Регут.
Петер рассказал о Мурниеке.
– Ишь, какой ловкач… – пробурчал председатель колхоза. Лицо его помрачнело. – Я ходил к телефону, когда Мурниек привел коров. Хорошо, что сказал. Мы это дело так не оставим. Нельзя оставлять сорняки, где заметишь, сразу надо выпалывать, иначе все поле зарастет. Ну, а как, Петер, с конефермой, в Мелдерах уж был? Помещение осмотрел?
– Был, товарищ Регут… – ответил Петер. Глаза его заблестели. – Если приспособить коровник и еще кое-какие хозяйственные постройки, можно разместить около полсотни лошадей. Для жеребят, правда, придется новую конюшню строить. Когда будем собирать лошадей?
– Через несколько дней начнем. Из уезда звонил Пилаг. Сказал, что решение правительства о ликвидации коннопрокатного пункта уже принято. Так что ты держись на линии: скоро начнем хозяйничать.
Когда Гандрис ушел, Регут послал за Мурниеком и велел завхозу артели немедленно явиться на молочнотоварную ферму.
– Что за спешка? – осведомился Мурниек, встретив Регута во дворе усадьбы.
– Придется вечером созвать правление, – ответил Регут, мрачно взглянув на Мурниека.
– Опять? – удивился Мурниек. – Только два дня назад заседали. Когда же работать, если так часто будем заседать.
– Ничего не поделаешь, – сказал Регут. – Я совсем не тоскую по заседаниям, но обстоятельства заставляют. Приходится срочно выбивать старый душок из некоторых колхозников. Понятно, Мурниек?
– А что случилось? – Мурниек с тревогой посмотрел на Регута. – Кто-нибудь напакостил?
– Да, и самым подлым образом. Придется искать нового завхоза! – Регут внезапно повысил голос. – Давай сюда ключи! У тебя их нельзя оставить. В кладовой нужен честный хозяин, который не обманет артель и не будет думать только о своем благополучии. Понял? Ты потерял доверие коллектива.
Мурниек смутился, но пытался держаться непринужденно.
– Потерял? Когда? Где же я успел его потерять? Наверно, кто-нибудь наболтал.
– Здесь, на молочнотоварной ферме, ты потерял доверие колхозников. Привел своих старых передоек! Осенью придется пустить на мясо. По какому праву ты оставил себе три дойные коровы? У остальных по одной, а у тебя целых три.
– Вот чудеса… – пожимал плечами Мурниек. – Откуда у меня могут взяться три, когда дома всего одна корова да прошлогодняя телка.
– Несколько недель тому назад, до собрания, у тебя было пять дойных коров.
– Тогда… да… Но я увидел, что для пяти коров у меня не хватит корма. Две… продал шурину в Айзпурскую волость. В то время колхоза еще не было…
– Но ты знал, что он скоро будет.
– Разве я не имел права продать?
– Не разыгрывай простачка, Мурниек. Одно из двух: или ты приведешь этих коров, или убирайся вон из колхоза. Завхозом оставить тебя нельзя ни в том, ни в другом случае.
– Регут… – тихо заговорил Мурниек. – Так уж вышло… послушался я жены, очень она плакалась… Коров приведу – денег еще за них не получал. Завтра засветло передам ферме. Нельзя ли это все без шума?
– Нельзя, Мурниек, давай ключи.
Правление освободило Мурниека от обязанностей завхоза артели, а вместо него назначило члена партии Индриксона. Мурниек на следующий день привел двух коров и передал ферме; однако своим поступком он так сильно скомпрометировал себя в глазах колхозников, что скоро его освободили и от должности председателя правления мелиоративного товарищества.
Анна, возвращаясь из Риги, с заседания Бюро ЦК, зашла в Сурумы. Пацеплис не стал дожидаться, пока она заговорит, и грубо сказал:
– Если ты пришла агитировать, чтобы я вступил в колхоз, то уходи, доченька. Ты здесь дурачков не найдешь.
– Вступать или не вступать – это твоя воля, – ответила Анна. – Силой тебя никто не заставит, но я думаю, что здравый смысл подскажет тебе правильный путь.
– И не понимаю, чего ты так назойливо суешься в мои дела? – сердито спросил отец, поглаживая свою изрядно поседевшую бороду. – Сам знаю, что мне на пользу, а что во вред. Разреши мне жить по своему разумению.
– Ты не знаешь, что тебе на пользу, – не отступала Анна. – Если бы ты все спокойно взвесил, ни одного дня не тянул бы со вступлением. Детский каприз. Не можешь преодолеть свое упрямство.
Разговор происходил на дворе, у порога избы. Лавиза была на кладбище – в тот день хоронили ее дальнюю родственницу, – а Жан еще не вернулся с курсов. Видя, что от Анны легко не отделаться, Пацеплис повернулся и ушел в избу. Анна последовала за ним и даже не обиделась, когда он перед ее носом демонстративно захлопнул дверь. Войдя в комнату, она заговорила примирительным тоном:
– Поговорим, отец, серьезно. Почему ты бежишь от правды?
Пацеплис достал книгу церковных песнопений, надел на нос очки, сел за стол и, открыв, видно, уже на заранее выбранном месте, спокойно запел.
Пропев стих, он поверх очков взглянул на Анну. Увидев, что она села к окну и приготовилась терпеливо прослушать пение до конца, сердито крикнул:
– И что ты не даешь мне молиться? Что тебе нужно? В колхоз я все равно не пойду, хоть ты до утра сиди.
– Отец… – тихо и взволнованно заговорила Анна. – Почему ты позоришь и себя и своих детей? Неужели гы не понимаешь, что мы с Жаном желаем тебе добра?
– Я свободный советский гражданин и делаю так, как мне нравится! – ответил отец. – Вы еще молоды, чтобы учить меня. Я прожил всю жизнь на своей земле и был сам себе хозяин, а вы хотите, чтобы теперь, на старости лет, я стал батраком какого-то Клуги и Регута? Теперь они мною будут командовать, давать по утрам распоряжения, что делать и как быть. И слышать я об этом не желаю! Лучше грызть сухую корку и запивать холодной водой, чем плясать под чужую дудку. Я не из такой породы.
– Ты неправильно понимаешь это, – ответила Анна. – В колхозе нет ни батраков, ни господ. В колхозе у всех одинаковые права…
– Довольно, хватит, оставь меня в покое! – не выдержав, крикнул Пацеплис – Здесь у тебя ничего не выйдет. С такими делами больше ко мне не приходи.
Анна встала.
– Ладно, отец, сейчас я уйду, но в покое тебя не оставлю.
Вместо ответа Пацеплис снова запел. Когда он кончил стих, Анны в избе уже не было. Тогда Пацеплис поднялся, подошел к шкафу и достал бутылку водки, которая была хорошо спрятана от Лавизы за старым тряпьем. Вытерев тыльной стороной ладони губы, он отпил несколько глотков, усмехнулся и заговорил сам с собой:
– После слова божьего не грех и хлебнуть. Сам спаситель пил вино и угощал своих учеников, неужели я должен жить всухую.
Он хлебнул еще раз и, спрятав бутылку, вышел во двор. Сев на скамейку перед домом, он долго глядел на свои поля и луга. Большая часть земли осенью не была вспахана – кому же пахать, если Жан ушел на курсы, вздумал учиться на какого-то там механика. Вдали, на колхозных полях, работали люди, спешили вывезти навоз, пока не стаял снег.
«Вот так жизнь… – думал Пацеплис. – Суетятся, как муравьи, не глядя на погоду, а я делаю, что хочу. Если выглянет солнышко, выхожу из избы и работаю сколько вздумается, а когда валит снег, сижу в комнате у окна и спокойно гляжу на божий мир. Никто меня не гонит, ни перед кем не надо отвечать. Хозяин!»
Но у хозяина давно протерлись брюки так, что местами проглядывало голое тело – Лавиза не любила возиться с иглой и нитками. Как пережиток старины, с погнившими венцами, серая и покосившаяся, стояла у дороги изба Пацеплиса. Все рушилось. И Антон это видел, но подняться, начать борьбу и сопротивляться беде, надвигавшейся на него, подобно черной туче, не хватало ни силы, ни воли. Вздыхать, сетовать на плохие времена и неблагодарных детей, бросивших отца на старости лет, – вот все, что оставалось делать хозяину Сурумов.
За углом дома послышались шаги. Вскоре показалась плотная фигура Марциса Кикрейзиса.
– Чего прохлаждаешься? – еще издали крикнул он. – Сидит, как блаженный, да на небо посматривает.
– А что мне еще делать? – проворчал Пацеплис. – Такова судьба человеческая, Марцис. Приходится смиренно нести свой крест.
Марцис присел рядом с Пацеплисом. Молча уставился вдаль – в сторону колхозных полей. Затем прохрипел:
– Ну и гонят, ну и неистовствуют… все делают по указке мудрецов-агрономов. Раньше времени хотят яровое посеять в холодную землю. А ну как пойдет прахом… а ну как придется переборонить, засеивать сверху хотя бы гречихой – вот порадуются!
– Дай боже, дай боже, Марцис…
– Давно ли сошлись вместе, а уже, слыхать, началась потасовка, – рассказывал Марцис – Мурниека прогнали с должности завхоза – уже успел провороваться. Недолго придется ждать, когда и Регут замарает руки. Вот я посмеюсь, когда придет прокурор забирать его в кутузку.
– Куда он денется… – поддакнул Пацеплис – Как только дорвется до артельного добра, сразу замарается.
– Сущий цирк, Сурум… Ну и молодчина ты, что на послушался Анны. А знаешь, что говорят сейчас умные люди?
– Ну, ну?
– Говорят, что твоя Анна всех согнала в колхоз, а тебе не позволила вступить, потому что сама знает, что там ждет разорение. Пусть чужие разоряются, лишь бы уцелела отцовская усадьба. Вот как теперь говорят.
– Кто говорит?
– Многие говорят… и мой старик… и еще разные люди.
– Ну, запрещать-то она не запрещала, – не согласился Пацеплис – Еще, наоборот, уговаривала, да я сам не хочу.
– Я ведь знаю, Сурум, но что плохого в том, если люди высказывают правду с другого конца! Так на так и выходит – что уговаривай, что запрещай. Ну, чего там болтать – не нам их учить. Пусть поживут с годик и, когда нечего будет жевать, тогда поймут, в какое пекло бросились.
– Тогда-то поймут, да будет поздно… – заметил Пацеплис.
Марцис хитро подмигнул, вытащил из кармана бутылку водки и круг домашней колбасы.
– На, освежись, тестюшка…
– Это можно… Мы этого дела никогда не боялись.
Когда Пацеплис отнял от губ горлышко бутылки, уровень водки в ней заметно понизился. Марцис глотнул несколько раз, поставил бутылку рядом на скамейку, и оба молча стали грызть колбасу.
– Отец говорит, что с тебя можно брать пример, – после продолжительного молчания заговорил Марцис. – Вот это настоящая выдержка, а там пусть весь свет делает, что хочет. И правильно, Сурум. Тебе не стоит связываться с ними. Держись вместе с нами, и ты всегда будешь на верном пути. Настанут другие времена, мы снова заживем, и ты будешь уважаемым человеком в своей округе.
– Разве меня когда не уважали? – усмехнулся Пацеплис.
– Ну, конечно, разве я что говорю. Только вот Анна… эх, эта Анна… испортит она тебе жизнь, если ей дать волю…
Молодой Кикрейзис спаивал Пацеплиса и науськивал, науськивал… Для кулаков Пурвайской волости не было большей потехи, как напоить Сурума, а потом слушать, как он ругает дочь – парторга волости. А Пацеплису по-прежнему казалось куда как лестно выпить с кулаками – тогда он чувствовал себя с ними на равной ноге.
Когда бутылка Марциса опустела, Пацеплис притащил свою. Скоро опорожнили и ее. Марцис опьянел окончательно, а Пацеплис только начал разогреваться: такой пустяк не мог свалить его с ног. Бормоча что-то невнятное, шатаясь и спотыкаясь, как спутанная лошадь, молодой Кикрейзис заковылял к своей усадьбе, а Пацеплис убрал пустые бутылки и снова сел на скамью. Он долго сидел так – дородный, плечистый, похожий на монумент. В хлеву ржала лошадь, мычали коровы и жалобно визжали свиньи, в ожидании, когда хозяйка принесет им корм; но хозяину Сурумов не было дела до скотины. Как маленький король, он сидел на своем троне и обдумывал великие и важные дела…
На другой день, под вечер, приехал Жан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
– Мне кажется, товарищ Регут, здесь нам поможет Айвар Лидум, – сказала Анна. – Он окончил сельскохозяйственное училище и занимается в Сельскохозяйственной академии. Вырос он в этих местах и хорошо знает наши условия. Он вместе с Римшей разработает все планы, какие только нужно.
– Это дело! – воскликнул Клуга. – Выходит, мы богатые люди; если немного поискать, окажется, что у нас все есть.
– Разве Лидум сможет работать и на осушке болота и в колхозе? – засомневался Мурниек.
– А это одно с другим связано, – ответила Анна Мурниеку. – Если Айвару… то есть Лидуму, будет известно направление хозяйственного развития колхоза, ему проще разработать генеральный проект мелиорации.
– Это опять правильно, – поспешил согласиться Мурниек.
Сразу после заседания Регут начал действовать.
Решение немедленно объединить крупный рогатый скот и организовать конеферму новые колхозники приняли по-разному. Многие лелеяли мечту, что вчерашнему единоличнику дадут возможность исподволь привыкнуть к переменам. Те, у кого было больше скота, некоторое время ходили задумчивые, мрачные.
– Значит, моей Пиектале так и придется привыкать к чужому корму и уходу, – вздыхала матушка Гандриене и так жалостливо гладила старую корову, будто животное собирались вести к мяснику. – Кто же теперь будет за тобой ухаживать и заботиться, Пиекталиня… чужие ведь любить не будут.
– А я думаю, что Пиектале можно преспокойно оставить дома, – сказал Петер Гандрис матери. – Ферме отдадим молодую Буренушку.
– Отдать лучшую корову! – воскликнула Гандриене и всплеснула руками. – Петер, да ты в уме? На одном подножном корму дает двадцать литров в день. Что мы станем делать с Пиектале, – скотина старая, доить-то осталось всего года два. А для фермы она будет хороша.
– Ферма тоже наша, – не соглашался Петер. – Ферме надо отдать самую лучшую корову: на первых порах нам вполне хватит молока и от буренушкиной телки – она не уступит матери.
– Ой, господи, ой… Что ты, Петер! Мало того, что двух молодых коней отдаешь колхозу… еще и самую лучшую молочную корову уводить из дому. Не к добру это, сын, вспомнишь мои слова.
– Не забудь и мои, мать, – улыбнулся Петер. – Это только к добру. Все самое лучшее надо отдать колхозу, тогда он будет процветать, и всем от этого будет польза. Я не знал бы, куда деваться от стыда, если бы мы сдали на ферму Пиектале. Ведь у соседей тоже есть глаза. Осмеют нас, скрягами назовут. Тебе этого хочется?
Старая Гандриене перестала ссориться с сыном, но не легко было у нее на сердце, когда молодую Буренушку уводили в усадьбу Стабулниеки на молочнотоварную ферму. Гандриене пошла с сыном и, отведя в сторону заведующую фермой Ольгу Липстынь, начала подробно рассказывать, какая добрая скотинка ее Буренушка:
– Когда доишь, не брыкается, молочка не задерживает ни капельки, только любит, чтобы с ней обходились ласково. Ты приглядывай за ней, Ольга, присматривай за доярками, пусть не бьют и не ругают и чтоб всегда было чистое вымя.
– Будьте покойны, матушка Гандриене… – улыбаясь, успокаивала Ольга старую крестьянку. – С Буренушкой здесь ничего плохого не случится.
– Когда-нибудь и охапочку клевера надо подкинуть, – не унималась Гандриене. – Скотинка его страсть как любит. А то одной болотной осокой можно скоро заморить… На, Буренушка, на, моя коровушка, поешь хлебца… кто тебе теперь даст полакомиться… – она отламывала по кусочку от большого прихваченного с собой ломтя и кормила корову. Уходя, Гандриене уронила несколько слезинок и долго оглядывалась на большой коровник, откуда доносилось мычание приведенных коров.
– Видел ты, Петер, каких коров привел Мурниек? – заговорила она, когда коровник скрылся из виду. – Две старые передойки, еще старше нашей Пиектале. Не отдал на ферму свою лучшую скотину. Одному господу видно, что он будет делать с тремя молодыми коровами. На позапрошлой неделе я своими глазами видела их у него в хлеву. Как же так получается: одним оставляют по корове и телке, а этому целых три дойных. Разве это порядок – каждый делает, что ему вздумается?
Петер остановился среди дороги.
– Ты правду говоришь, мать? – спросил он. – Ты точно знаешь, что у Мурииека в усадьбе остались три молодые коровы?
– С какой стати мне врать! – Гандриене даже обиделась. – Своими глазами видела. Если не успел продать, куда же им деваться? И такому человеку доверяют колхозное имущество, в таких руках будут ключи от амбара…
– Знаешь, мать, ты иди домой, а я вернусь на ферму, – сказал Петер. – Так это оставить нельзя.
– А почему обязательно тебе ввязываться в это дело? – вдруг стала сокрушаться Гандриене. – Разве другие ослепли, разве у них языка нет? Еще обозлится, врагов наживешь. Мурниек и так горластый, попробуй перекричать его.
– Я не для себя стараюсь! Это не мое личное дело, а дело всего колхоза, поэтому молчать нельзя.
Петер вернулся на ферму и разыскал Регута, который весь день провел в Стабулниеках.
– Товарищ председатель, нет у нас порядка, – начал молодой Гандрис. – Собрание постановило одно, а как доходит до дела, поступаем совсем по-другому. Так мы далеко не уедем.
– Что случилось? – спросил Регут.
Петер рассказал о Мурниеке.
– Ишь, какой ловкач… – пробурчал председатель колхоза. Лицо его помрачнело. – Я ходил к телефону, когда Мурниек привел коров. Хорошо, что сказал. Мы это дело так не оставим. Нельзя оставлять сорняки, где заметишь, сразу надо выпалывать, иначе все поле зарастет. Ну, а как, Петер, с конефермой, в Мелдерах уж был? Помещение осмотрел?
– Был, товарищ Регут… – ответил Петер. Глаза его заблестели. – Если приспособить коровник и еще кое-какие хозяйственные постройки, можно разместить около полсотни лошадей. Для жеребят, правда, придется новую конюшню строить. Когда будем собирать лошадей?
– Через несколько дней начнем. Из уезда звонил Пилаг. Сказал, что решение правительства о ликвидации коннопрокатного пункта уже принято. Так что ты держись на линии: скоро начнем хозяйничать.
Когда Гандрис ушел, Регут послал за Мурниеком и велел завхозу артели немедленно явиться на молочнотоварную ферму.
– Что за спешка? – осведомился Мурниек, встретив Регута во дворе усадьбы.
– Придется вечером созвать правление, – ответил Регут, мрачно взглянув на Мурниека.
– Опять? – удивился Мурниек. – Только два дня назад заседали. Когда же работать, если так часто будем заседать.
– Ничего не поделаешь, – сказал Регут. – Я совсем не тоскую по заседаниям, но обстоятельства заставляют. Приходится срочно выбивать старый душок из некоторых колхозников. Понятно, Мурниек?
– А что случилось? – Мурниек с тревогой посмотрел на Регута. – Кто-нибудь напакостил?
– Да, и самым подлым образом. Придется искать нового завхоза! – Регут внезапно повысил голос. – Давай сюда ключи! У тебя их нельзя оставить. В кладовой нужен честный хозяин, который не обманет артель и не будет думать только о своем благополучии. Понял? Ты потерял доверие коллектива.
Мурниек смутился, но пытался держаться непринужденно.
– Потерял? Когда? Где же я успел его потерять? Наверно, кто-нибудь наболтал.
– Здесь, на молочнотоварной ферме, ты потерял доверие колхозников. Привел своих старых передоек! Осенью придется пустить на мясо. По какому праву ты оставил себе три дойные коровы? У остальных по одной, а у тебя целых три.
– Вот чудеса… – пожимал плечами Мурниек. – Откуда у меня могут взяться три, когда дома всего одна корова да прошлогодняя телка.
– Несколько недель тому назад, до собрания, у тебя было пять дойных коров.
– Тогда… да… Но я увидел, что для пяти коров у меня не хватит корма. Две… продал шурину в Айзпурскую волость. В то время колхоза еще не было…
– Но ты знал, что он скоро будет.
– Разве я не имел права продать?
– Не разыгрывай простачка, Мурниек. Одно из двух: или ты приведешь этих коров, или убирайся вон из колхоза. Завхозом оставить тебя нельзя ни в том, ни в другом случае.
– Регут… – тихо заговорил Мурниек. – Так уж вышло… послушался я жены, очень она плакалась… Коров приведу – денег еще за них не получал. Завтра засветло передам ферме. Нельзя ли это все без шума?
– Нельзя, Мурниек, давай ключи.
Правление освободило Мурниека от обязанностей завхоза артели, а вместо него назначило члена партии Индриксона. Мурниек на следующий день привел двух коров и передал ферме; однако своим поступком он так сильно скомпрометировал себя в глазах колхозников, что скоро его освободили и от должности председателя правления мелиоративного товарищества.
Анна, возвращаясь из Риги, с заседания Бюро ЦК, зашла в Сурумы. Пацеплис не стал дожидаться, пока она заговорит, и грубо сказал:
– Если ты пришла агитировать, чтобы я вступил в колхоз, то уходи, доченька. Ты здесь дурачков не найдешь.
– Вступать или не вступать – это твоя воля, – ответила Анна. – Силой тебя никто не заставит, но я думаю, что здравый смысл подскажет тебе правильный путь.
– И не понимаю, чего ты так назойливо суешься в мои дела? – сердито спросил отец, поглаживая свою изрядно поседевшую бороду. – Сам знаю, что мне на пользу, а что во вред. Разреши мне жить по своему разумению.
– Ты не знаешь, что тебе на пользу, – не отступала Анна. – Если бы ты все спокойно взвесил, ни одного дня не тянул бы со вступлением. Детский каприз. Не можешь преодолеть свое упрямство.
Разговор происходил на дворе, у порога избы. Лавиза была на кладбище – в тот день хоронили ее дальнюю родственницу, – а Жан еще не вернулся с курсов. Видя, что от Анны легко не отделаться, Пацеплис повернулся и ушел в избу. Анна последовала за ним и даже не обиделась, когда он перед ее носом демонстративно захлопнул дверь. Войдя в комнату, она заговорила примирительным тоном:
– Поговорим, отец, серьезно. Почему ты бежишь от правды?
Пацеплис достал книгу церковных песнопений, надел на нос очки, сел за стол и, открыв, видно, уже на заранее выбранном месте, спокойно запел.
Пропев стих, он поверх очков взглянул на Анну. Увидев, что она села к окну и приготовилась терпеливо прослушать пение до конца, сердито крикнул:
– И что ты не даешь мне молиться? Что тебе нужно? В колхоз я все равно не пойду, хоть ты до утра сиди.
– Отец… – тихо и взволнованно заговорила Анна. – Почему ты позоришь и себя и своих детей? Неужели гы не понимаешь, что мы с Жаном желаем тебе добра?
– Я свободный советский гражданин и делаю так, как мне нравится! – ответил отец. – Вы еще молоды, чтобы учить меня. Я прожил всю жизнь на своей земле и был сам себе хозяин, а вы хотите, чтобы теперь, на старости лет, я стал батраком какого-то Клуги и Регута? Теперь они мною будут командовать, давать по утрам распоряжения, что делать и как быть. И слышать я об этом не желаю! Лучше грызть сухую корку и запивать холодной водой, чем плясать под чужую дудку. Я не из такой породы.
– Ты неправильно понимаешь это, – ответила Анна. – В колхозе нет ни батраков, ни господ. В колхозе у всех одинаковые права…
– Довольно, хватит, оставь меня в покое! – не выдержав, крикнул Пацеплис – Здесь у тебя ничего не выйдет. С такими делами больше ко мне не приходи.
Анна встала.
– Ладно, отец, сейчас я уйду, но в покое тебя не оставлю.
Вместо ответа Пацеплис снова запел. Когда он кончил стих, Анны в избе уже не было. Тогда Пацеплис поднялся, подошел к шкафу и достал бутылку водки, которая была хорошо спрятана от Лавизы за старым тряпьем. Вытерев тыльной стороной ладони губы, он отпил несколько глотков, усмехнулся и заговорил сам с собой:
– После слова божьего не грех и хлебнуть. Сам спаситель пил вино и угощал своих учеников, неужели я должен жить всухую.
Он хлебнул еще раз и, спрятав бутылку, вышел во двор. Сев на скамейку перед домом, он долго глядел на свои поля и луга. Большая часть земли осенью не была вспахана – кому же пахать, если Жан ушел на курсы, вздумал учиться на какого-то там механика. Вдали, на колхозных полях, работали люди, спешили вывезти навоз, пока не стаял снег.
«Вот так жизнь… – думал Пацеплис. – Суетятся, как муравьи, не глядя на погоду, а я делаю, что хочу. Если выглянет солнышко, выхожу из избы и работаю сколько вздумается, а когда валит снег, сижу в комнате у окна и спокойно гляжу на божий мир. Никто меня не гонит, ни перед кем не надо отвечать. Хозяин!»
Но у хозяина давно протерлись брюки так, что местами проглядывало голое тело – Лавиза не любила возиться с иглой и нитками. Как пережиток старины, с погнившими венцами, серая и покосившаяся, стояла у дороги изба Пацеплиса. Все рушилось. И Антон это видел, но подняться, начать борьбу и сопротивляться беде, надвигавшейся на него, подобно черной туче, не хватало ни силы, ни воли. Вздыхать, сетовать на плохие времена и неблагодарных детей, бросивших отца на старости лет, – вот все, что оставалось делать хозяину Сурумов.
За углом дома послышались шаги. Вскоре показалась плотная фигура Марциса Кикрейзиса.
– Чего прохлаждаешься? – еще издали крикнул он. – Сидит, как блаженный, да на небо посматривает.
– А что мне еще делать? – проворчал Пацеплис. – Такова судьба человеческая, Марцис. Приходится смиренно нести свой крест.
Марцис присел рядом с Пацеплисом. Молча уставился вдаль – в сторону колхозных полей. Затем прохрипел:
– Ну и гонят, ну и неистовствуют… все делают по указке мудрецов-агрономов. Раньше времени хотят яровое посеять в холодную землю. А ну как пойдет прахом… а ну как придется переборонить, засеивать сверху хотя бы гречихой – вот порадуются!
– Дай боже, дай боже, Марцис…
– Давно ли сошлись вместе, а уже, слыхать, началась потасовка, – рассказывал Марцис – Мурниека прогнали с должности завхоза – уже успел провороваться. Недолго придется ждать, когда и Регут замарает руки. Вот я посмеюсь, когда придет прокурор забирать его в кутузку.
– Куда он денется… – поддакнул Пацеплис – Как только дорвется до артельного добра, сразу замарается.
– Сущий цирк, Сурум… Ну и молодчина ты, что на послушался Анны. А знаешь, что говорят сейчас умные люди?
– Ну, ну?
– Говорят, что твоя Анна всех согнала в колхоз, а тебе не позволила вступить, потому что сама знает, что там ждет разорение. Пусть чужие разоряются, лишь бы уцелела отцовская усадьба. Вот как теперь говорят.
– Кто говорит?
– Многие говорят… и мой старик… и еще разные люди.
– Ну, запрещать-то она не запрещала, – не согласился Пацеплис – Еще, наоборот, уговаривала, да я сам не хочу.
– Я ведь знаю, Сурум, но что плохого в том, если люди высказывают правду с другого конца! Так на так и выходит – что уговаривай, что запрещай. Ну, чего там болтать – не нам их учить. Пусть поживут с годик и, когда нечего будет жевать, тогда поймут, в какое пекло бросились.
– Тогда-то поймут, да будет поздно… – заметил Пацеплис.
Марцис хитро подмигнул, вытащил из кармана бутылку водки и круг домашней колбасы.
– На, освежись, тестюшка…
– Это можно… Мы этого дела никогда не боялись.
Когда Пацеплис отнял от губ горлышко бутылки, уровень водки в ней заметно понизился. Марцис глотнул несколько раз, поставил бутылку рядом на скамейку, и оба молча стали грызть колбасу.
– Отец говорит, что с тебя можно брать пример, – после продолжительного молчания заговорил Марцис. – Вот это настоящая выдержка, а там пусть весь свет делает, что хочет. И правильно, Сурум. Тебе не стоит связываться с ними. Держись вместе с нами, и ты всегда будешь на верном пути. Настанут другие времена, мы снова заживем, и ты будешь уважаемым человеком в своей округе.
– Разве меня когда не уважали? – усмехнулся Пацеплис.
– Ну, конечно, разве я что говорю. Только вот Анна… эх, эта Анна… испортит она тебе жизнь, если ей дать волю…
Молодой Кикрейзис спаивал Пацеплиса и науськивал, науськивал… Для кулаков Пурвайской волости не было большей потехи, как напоить Сурума, а потом слушать, как он ругает дочь – парторга волости. А Пацеплису по-прежнему казалось куда как лестно выпить с кулаками – тогда он чувствовал себя с ними на равной ноге.
Когда бутылка Марциса опустела, Пацеплис притащил свою. Скоро опорожнили и ее. Марцис опьянел окончательно, а Пацеплис только начал разогреваться: такой пустяк не мог свалить его с ног. Бормоча что-то невнятное, шатаясь и спотыкаясь, как спутанная лошадь, молодой Кикрейзис заковылял к своей усадьбе, а Пацеплис убрал пустые бутылки и снова сел на скамью. Он долго сидел так – дородный, плечистый, похожий на монумент. В хлеву ржала лошадь, мычали коровы и жалобно визжали свиньи, в ожидании, когда хозяйка принесет им корм; но хозяину Сурумов не было дела до скотины. Как маленький король, он сидел на своем троне и обдумывал великие и важные дела…
На другой день, под вечер, приехал Жан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72