Ей даже удалось изобразить какое-то подобие улыбки для детей.
— Проголодались? Садитесь.
Но они не спускали с нее глаз, потому что хотели увидеть, как она будет вести себя с отцом. Он сохранял дистанцию, кружась вокруг нее, как насекомое вокруг репеллента, которое то жужжит совсем рядом, то удаляется на безопасное расстояние. И все время он ощущал, как она намеренно, игнорирует его, разливая сок и кофе, снимая с плиты теплые оладьи. Клэр взяла миску и лопаточку для яичницы, Том подошел, чтобы принять их из ее рук, чувствуя, как сердце ускорило свой бег, когда он приблизился к ней.
— Давай, я помогу.
Она отшатнулась, избегая всякого контакта с ним. Ее неприязнь по отношению к мужу была настолько очевидна, что это омрачило весь завтрак. Она разговаривала с детьми, спрашивая — как прошел их визит в церковь, что они собираются сегодня делать, не надо ли им закончить домашнее задание. Они покорно отвечали, желая только одного — чтобы она посмотрела на их отца, заговорила с ним, улыбнулась, как прежде.
Но этого не произошло.
Ее отстраненность заполнила собой все те полчаса, что они завтракали. В конце она сказала детям:
— Я собираюсь сходить в кино после обеда. Кто-нибудь хочет пойти со мной?
Они с унылыми физиономиями подняли глаза от тарелок и отказались, извинившись, и ускользнули в свои комнаты, как только завтрак закончился.
Том не уставал удивляться, как легко жене удавалось избегать всякого общения с ним. Она разговаривала, только когда это было необходимо, отвечала на его вопросы, но он понимал сейчас так ясно, как никогда, что этой женщине ничего не стоило играть роль, полностью войдя в образ. Теперь это был образ оскорбленной жены, соблюдающей какие-то приличия только ради детей, и ее исполнение этой роли было достойно всяческих наград.
Около часу дня он зашел в комнату и обнаружил жену в окружении ученических работ на диване. Тихая музыка с пластинки Барбары Стрейзанд дополняла картину. На кончике носа Клэр сидели очки, она читала сочинение и делала заметки на полях. Осеннее солнце, проглядывая сквозь шторы, бросало столб светло-коричневого света на ковер у ее ног. На ней был французский махровый спортивный костюм и тонкие белые холщовые туфли. Она сидела, скрестив ноги, уперевшись носком одной ноги в пол. Тома всегда восхищала линия ее ноги, когда она сидела так, и как круто выгибался у нее подъем.
Он остановился в дверях, вспомнив, сколько раз за сегодняшнее утро она оттолкнула его. У него не хватало силы духа попытаться еще раз, чтобы вновь получить «холодный душ». Держа руки в карманах, он наблюдал за Клэр.
— Мы можем поговорить? — наконец спросил он. Она дочитала до конца параграф, обвела какое-то слово и, не взглянув на мужа, ответила:
— Думаю, что нет.
— А когда сможем?
— Не знаю.
Он вздохнул и постарался сдержать гнев. Эта женщина превратилась в незнакомку, и ему стало страшно, что он не любит ее больше.
— Я думал, ты собираешься в кино.
— В три часа.
— Можно мне тоже пойти?
Ее глаза перестали скользить по листу, а потом брови надменно поднялись, и, по-прежнему не глядя на Тома, она ответила:
— Нет, нельзя.
Он изо всех сил сдерживался.
— Ну и как долго ты собираешься делать вид, будто меня нет в комнате?
— Я же говорила с тобой, не так ли?
Он скептически хмыкнул и потряс головой, словно ему в ухо попала вода.
— А, значит, это ты называешь разговором?
Она захлопнула пару листков, сжатых скрепкой, отложила их и взяла новое сочинение.
— Неужели ты не видишь, — продолжал он, — что дети испуганы? Они должны знать, что мы с тобой по меньшей мере пытаемся это преодолеть.
Глаза Клэр остановились на середине листа, но она так и не подняла взгляд.
— Не только они страдают, — ответила она.
Том рискнул оставить свою позицию у дверей и, подойдя, сел на край дивана, так что теперь от Клэр его отделяла стопка ученических работ.
— Тогда давай обсудим все. Я тоже напуган, значит, страдаем мы все четверо, но, если ты не пойдешь мне навстречу, я не смогу проделать весь путь сам.
Ручка с красными чернилами повисла в ее пальцах, подняв стопку бумаг, Клэр разгладила их на колене. С легким презрением смерила Тома взглядом поверх очков.
— Мне требуется время. Неужели непонятно?
— Время для чего? Чтобы отточить свое актерское мастерство? Ты снова занялась этим, Клэр, но будь осторожна, потому что это настоящая жизнь и ты отравляешь ее всей семье.
— Как ты смеешь! — выкрикнула она. — Это ты предал меня, а теперь еще и обвиняешь меня в притворстве, когда…
— Я не это имел в виду…
— Это мне пришлось выслушивать, что мой муж не хотел жениться на мне…
— Я не говорил, что не хотел на тебе жениться…
— И трахался с другой женщиной. Если бы ты получил такую оплеуху, я бы посмотрела, как ты реагируешь!
— Клэр, говори потише.
— Не указывай мне, что делать! Я буду кричать, если захочу, и обижаться, и пойду в кино одна, потому что сейчас мне невыносимо даже находиться с тобой в одной комнате, так что убирайся и оставь меня зализывать раны!
Дети все еще были у себя, и Том не хотел, чтобы они все это слышали, поэтому он ушел, оскорбленный этим новым выпадом со стороны жены. Он только сделал хуже. Все, чего он хотел, — это напомнить Клэр, что им обоим надо выговориться и тем самым выяснить отношения, а не обвинять ее в том, что она сама придумывает причины для обиды. Причины у нее, конечно, были, но она упрямилась не из-за этого, и, что бы жена ни говорила, она на самом деле играла какую-то роль. Раньше они всегда, при любых размолвках сразу же все обсуждали, действовали разумно. Не соглашаться, уважая при этом мнение другого, — вот что делало их брак таким прочным. Что же с ней случилось? Она его ударила, всячески избегала, не желала общаться, гневалась и гнала его прочь.
— И это Клэр?
Он все еще не мог поверить, что она способна на такое, женщина, которую, как ему казалось, он знал. Том был ошеломлен настолько, что ему требовалось поделиться этим с кем-то.
Бревенчатая хижина его отца выглядела так, словно ее только что перевезли из дремучего леса. Стены коричневого цвета, открытая веранда. Как только Том захлопнул дверцу автомобиля, из-за угла донесся голос Уэсли:
— Кто там?
— Это я, папа.
— Я на веранде! Иди сюда!
Уэсли никогда не занимался подъездной дорожкой. Две колеи вели к задней двери дома и к старому сараю у воды, где он на зиму запирал лодку и мотор. Не слишком часто старик удосуживался и скосить траву в своих владениях. Пару раз в году, если у него было настроение. Клевер и колокольчики пышно разрослись на солнечной стороне двора среди мощных сосен, под которыми нога утопала в толстом ковре из иголок, как в песке. Сухой и смолистый сосновый запах у Тома всегда ассоциировался с детством, с теми днями, когда отец впервые вручил ему камышовую удочку со словами:
— Это для тебя, Томми. Твоя собственная. Покроешь ее лаком, и она будет ловить тебе рыбку долгие годы.
Одной из особенностей Уэсли Гарднера было то, что он мог прожить всю жизнь в окружении диких зарослей, грязной дорожки и одежды, требующей более частой стирки, но свои рыболовецкие снасти он держал в образцовом порядке и с наслаждением часами возился с ними, а также с лодкой и мотором.
За этим занятием и застал его Том, заходя на веранду, где Уэсли расположился с удочкой, катушкой и открытой коробкой со всяческими принадлежностями у ног.
— О, гляди, кто пришел.
— Привет, па. — Том поднялся по широким ступеням.
— Тащи сюда стул.
Том опустился на древний стул, который и сам забыл, когда его красили, и жалобно скрипнул, принимая вес мужчины.
Уэсли сидел на таком же, зажав между коленей спиннинг, и перематывал леску с одной катушки на другую, очищая ее при помощи специальной жидкости и тряпочки и проверяя, нет ли на ней узелков. Он захватывал леску левой рукой, а правой крутил принимающую катушку. Она тихо поскрипывала, и маслянистый запах жидкости смешивался с рыбным духом от одежды старика. Штанины его темно-зеленых рабочих брюк были такими широкими, что вместили бы по три ноги, и очень короткими. На голове Уэсли красовалась вечная замызганная рыбачья кепка.
— Что-то нехорошее привело тебя сюда, — сказал отец, искоса поглядывая на сына, — это я могу сказать сразу.
— Да уж, это точно.
— Знаешь, здесь, на веранде, и когда озеро так тебе улыбается, любая проблема покажется не такой серьезной.
Том посмотрел на серебристо-голубую сверкающую воду — наверное, в этот раз его отец ошибся. Уэсли перевернул тряпочку и добавил немного жидкости. Катушка вновь заскрипела.
— Отец, — сказал Том, — можно, я кое о чем тебя спрошу?
— Спрос не бьет в нос.
— Ты когда-нибудь изменял маме?
— Нет. — Уэсли, не останавливаясь, продолжал крутить катушку. — Незачем было. Она давала мне все, что требуется мужчине. И сама была счастлива.
Вот что Тому особенно нравилось в его отце: сын мог просидеть здесь весь вечер, разговаривая намеками, а Уэсли не стал бы расспрашивать. Старику было до того уютно в своей собственной шкуре, что он никому не лез в душу и не приставал с расспросами.
— Значит, никогда?
— Ни разу.
— Я тоже. Но у нас сейчас сложилась такая ситуация, которая заставила вспомнить о прошлом, когда мы с Клэр были только помолвлены. Ты не против, если я тебе все расскажу?
— У меня куча времени.
— Значит, дело обстоит так: я действительно ей изменил тогда, один раз, и — приготовься, отец, это было ударом для всех нас — у тебя есть еще один внук, о котором ты никогда не знал. Ему семнадцать лет, и он ходит в мою школу.
Уэсли перестал крутить катушку. Он взглянул на Тома, потом тяжело осел на стуле. Примерно через полминуты он опустил катушку и сказал:
— Знаешь, сынок, давай-ка выпьем пива.
Старик поднялся с продавленного стула и отправился в домик, согнувшись и фигурой напоминая удочку, когда клюет крупная рыба. Изъеденная временем деревянная дверь захлопнулась за ним. Вскоре он вышел, неся четыре банки пива, две отдал Тому и, опершись о подлокотники, снова опустился на стул.
Они открыли по банке, раздалось двойное шипение, закинув головы, оба сделали по глотку. Уэсли утер рот костяшками пальцев, похожими на грецкие орехи.
— Да уж… это новость, — сказал он.
— Я сам узнал об этом за неделю до начала учебного года. Вчера вечером рассказал Клэр. Она очень переживает.
— Неудивительно. Мое закаленное сердце и то затрепыхалось, когда ты мне сказал.
— Она обижена, сильно обижена. — Том прищурился, глядя на озеро. — Она не позволяет мне прикасаться к ней. Черт, она даже не смотрит на меня.
— Ну, надо дать ей немного времени, сынок. Ты взвалил ей на плечи тяжелый груз.
Том сделал два глотка и поставил банку на подлокотник.
— Я боюсь, отец. Я никогда ее такой не видел. Вчера она меня ударила, а час назад выгнала, сказала, что не может находиться со мной в одной комнате. Господи ты Боже мой, мы никогда друг с другом так не обращались!
— Думаю, ты не заслужил этого.
— Ладно, пусть заслужил. Я говорил такое, что могло действительно обидеть ее, но это ведь все правда. И ты знаешь, как мы с Клэр старались, чтобы наш брак был крепким, чтобы мы могли уважать друг друга. Что бы ни случилось, уважать. А сейчас она не хочет даже сесть и все обсудить.
Уэсли на секунду задумался.
— Женщины — такие хрупкие создания. И переменчивые.
— Ха! Ты мне говоришь. Я это все испытываю на себе.
— Сынок, ты поставил ее в трудное положение. Оба мальчика родились в один и тот же год…
— Та, другая женщина никогда для меня ничего не значила. Когда она пришла записывать в школу Кента, я ее даже не узнал. И не взглянул бы на нее снова, если бы не мальчик. Только Клэр этому не верит.
— А ты бы поверил? — Уэсли, допив первую банку, поставил ее на пол. — Вот попробуй, поставь себя на ее место, поверил бы?
Том потер банкой о колено. Он был в тех же серых брюках, в которых ходил в церковь, но теперь развязал узел галстука.
— Наверное, нет.
— А это означает, что не надо ее торопить. Ей нужно, чтобы ее упрашивали, умоляли о прощении. — Уэсли открыл вторую банку с пивом. — Это может быть забавным.
Том взглянул на отца и в ответном взгляде заметил усмешку, которая тут же исчезла.
— Значит, его зовут Кент? Том покивал головой.
— Кент Аренс.
— Кент Аренс… — Уэсли отложил имя в своей памяти. Тихо спросил: — Какой он?
Том, как бы удивляясь, помотал головой.
— Отец, он просто чудо. Воспитывался на юге, и у него прекрасные манеры, обращаясь к учителям, говорит «мэм» и «сэр». Может служить примером во всем, у него отличные оценки, есть цель в жизни. И он так похож на меня, что ты просто упадешь. Я сам чуть не свалился, когда обнаружил все это.
— Не могу дождаться, когда его увижу. Том продолжал, словно не слыша отца.
— Даже его фотографии, сделанные в начальной школе. Они были в папке с его документами, и когда я их просмотрел, то… ну… — Он задумчиво поскреб ногтем краску на банке. — Это был один из самых волнующих моментов в моей жизни. Я сидел за столом, в одиночестве, и смотрел на этого ребенка… на моего мальчика. Я его никогда не видел, и вот вдруг передо мной фотографии, показывающие не только его, но и меня. Как будто я рассматривал самого себя в том возрасте, ты понимаешь, па? И я понял, что несу ответственность за него, но я был лишен возможности участвовать в его жизни, а он был лишен меня. Я почувствовал свою вину, и печаль. Такую печаль, что захотел заплакать. По правде говоря, у меня на глазах появились слезы, и за эти две недели они появлялись чаще, чем за последние десять лет.
— Клэр знает об этом?
Том, взглянув на отца, пожал плечами. Потом допил пиво и поставил банку на пол. Они немного посидели, дыша запахом огромных сосен и озерной воды, вытянув головы, проследили за полетом двух уток над берегом. С громким «кря-кря» птицы исчезли вдали, скрытые от глаз крышей веранды. Солнце грело ноги старика сквозь брюки, а крыша бросала тень на головы отца и сына. Уэсли полез в коробочку и достал точильный камень и рыбный крючок, собираясь поточить его.
Наконец Том признался:
— Кент был зачат за неделю до того, как мы с Клэр поженились.
Уэсли закончил точить первый крючок и принялся за второй.
— А теперь Челси начала было влюбляться в него, а Робби ссорится с ним на футбольном поле, потому что он оттеснил лучшего друга Робби из основного состава. А может, потому что он играет лучше Робби. Завтра в школе нам всем придется встретиться. Труднее всего будет, наверное, Клэр, потому что она ведет у Кента английский.
Уэсли занялся новым крючком, и тот легко поскрипывал о камень, словно какое-то насекомое стрекотало в саду. Старик не торопился, оглядывая острый конец крючка и тщательно подтачивая его снова и снова. Закончив, он отложил крючок в сторону и только после этого заговорил.
— Вот что я тебе скажу… — Он отклонился на стуле назад, широко расставив ноги, положив руки на колени. — В какой-то момент своей жизни каждый человек устанавливает для себя правила и потом живет по этим правилам. Если он семьянин, то показывает пример своим детям. Если муж, то его жена может на него во всем положиться. Если он руководитель, то устанавливает правила для тех, кем руководит. И тогда ему нечего стыдиться. Ни один из нас не был безгрешен в молодости, и мы все вытворяли такое, что сейчас хотели бы исправить, если бы могли вернуться в прошлое. Но мы не можем. Уживаться со своими ошибками — это трудно. Можно судить о человеке по тому, как ему это удается. Я думаю, если человек чувствует свою вину за что-то, то это совсем неплохо, даже дисциплинирует — только не надо позволять этому чувству одержать над тобой верх. Да уж, чувство вины — строгий учитель. Можно переживать, можно бороться с ним, а потом надо о нем забыть. И пытаться изменить настоящее. Вот ты, Том, ничего не можешь изменить в прошлом Кента, но сейчас, судя по тому, что я услышал, твердо намерен участвовать в жизни сына и узнать его получше. Будь терпелив с Клэр. Просто продолжай ее любить, как и раньше. Она преодолеет первый шок и тогда поймет, что этот мальчик обогатит вашу жизнь, а не обеднит ее. Вот что самое главное, и вот чему научит вас эта ссора. Ну а пока — борись с трудностями, как и все мы, и повторяй себе, что одна ошибка, даже большая, еще не превращает человека в подлеца. Привези как-нибудь сюда своего нового сына. Мне бы очень хотелось познакомиться с ним, а может, показать ему, как клюют окуньки вон там, у камышовых зарослей. Я бы поджарил ему рыбку в тесте, а может, рассказал, каким славным мальчиком был его папа. Будь с ним добрее, ладно?
Когда Уэсли замолчал, Том почувствовал, что у него на сердце полегчало. Он сидел расслабившись, положив голову на спинку стула, и домашняя обстановка казалась ему не такой уж тяжелой.
— Знаешь, что? — сказал он. Уэсли хмыкнул.
— Каждый раз, когда я приезжаю сюда, я понимаю, почему из меня получился такой хороший директор школы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
— Проголодались? Садитесь.
Но они не спускали с нее глаз, потому что хотели увидеть, как она будет вести себя с отцом. Он сохранял дистанцию, кружась вокруг нее, как насекомое вокруг репеллента, которое то жужжит совсем рядом, то удаляется на безопасное расстояние. И все время он ощущал, как она намеренно, игнорирует его, разливая сок и кофе, снимая с плиты теплые оладьи. Клэр взяла миску и лопаточку для яичницы, Том подошел, чтобы принять их из ее рук, чувствуя, как сердце ускорило свой бег, когда он приблизился к ней.
— Давай, я помогу.
Она отшатнулась, избегая всякого контакта с ним. Ее неприязнь по отношению к мужу была настолько очевидна, что это омрачило весь завтрак. Она разговаривала с детьми, спрашивая — как прошел их визит в церковь, что они собираются сегодня делать, не надо ли им закончить домашнее задание. Они покорно отвечали, желая только одного — чтобы она посмотрела на их отца, заговорила с ним, улыбнулась, как прежде.
Но этого не произошло.
Ее отстраненность заполнила собой все те полчаса, что они завтракали. В конце она сказала детям:
— Я собираюсь сходить в кино после обеда. Кто-нибудь хочет пойти со мной?
Они с унылыми физиономиями подняли глаза от тарелок и отказались, извинившись, и ускользнули в свои комнаты, как только завтрак закончился.
Том не уставал удивляться, как легко жене удавалось избегать всякого общения с ним. Она разговаривала, только когда это было необходимо, отвечала на его вопросы, но он понимал сейчас так ясно, как никогда, что этой женщине ничего не стоило играть роль, полностью войдя в образ. Теперь это был образ оскорбленной жены, соблюдающей какие-то приличия только ради детей, и ее исполнение этой роли было достойно всяческих наград.
Около часу дня он зашел в комнату и обнаружил жену в окружении ученических работ на диване. Тихая музыка с пластинки Барбары Стрейзанд дополняла картину. На кончике носа Клэр сидели очки, она читала сочинение и делала заметки на полях. Осеннее солнце, проглядывая сквозь шторы, бросало столб светло-коричневого света на ковер у ее ног. На ней был французский махровый спортивный костюм и тонкие белые холщовые туфли. Она сидела, скрестив ноги, уперевшись носком одной ноги в пол. Тома всегда восхищала линия ее ноги, когда она сидела так, и как круто выгибался у нее подъем.
Он остановился в дверях, вспомнив, сколько раз за сегодняшнее утро она оттолкнула его. У него не хватало силы духа попытаться еще раз, чтобы вновь получить «холодный душ». Держа руки в карманах, он наблюдал за Клэр.
— Мы можем поговорить? — наконец спросил он. Она дочитала до конца параграф, обвела какое-то слово и, не взглянув на мужа, ответила:
— Думаю, что нет.
— А когда сможем?
— Не знаю.
Он вздохнул и постарался сдержать гнев. Эта женщина превратилась в незнакомку, и ему стало страшно, что он не любит ее больше.
— Я думал, ты собираешься в кино.
— В три часа.
— Можно мне тоже пойти?
Ее глаза перестали скользить по листу, а потом брови надменно поднялись, и, по-прежнему не глядя на Тома, она ответила:
— Нет, нельзя.
Он изо всех сил сдерживался.
— Ну и как долго ты собираешься делать вид, будто меня нет в комнате?
— Я же говорила с тобой, не так ли?
Он скептически хмыкнул и потряс головой, словно ему в ухо попала вода.
— А, значит, это ты называешь разговором?
Она захлопнула пару листков, сжатых скрепкой, отложила их и взяла новое сочинение.
— Неужели ты не видишь, — продолжал он, — что дети испуганы? Они должны знать, что мы с тобой по меньшей мере пытаемся это преодолеть.
Глаза Клэр остановились на середине листа, но она так и не подняла взгляд.
— Не только они страдают, — ответила она.
Том рискнул оставить свою позицию у дверей и, подойдя, сел на край дивана, так что теперь от Клэр его отделяла стопка ученических работ.
— Тогда давай обсудим все. Я тоже напуган, значит, страдаем мы все четверо, но, если ты не пойдешь мне навстречу, я не смогу проделать весь путь сам.
Ручка с красными чернилами повисла в ее пальцах, подняв стопку бумаг, Клэр разгладила их на колене. С легким презрением смерила Тома взглядом поверх очков.
— Мне требуется время. Неужели непонятно?
— Время для чего? Чтобы отточить свое актерское мастерство? Ты снова занялась этим, Клэр, но будь осторожна, потому что это настоящая жизнь и ты отравляешь ее всей семье.
— Как ты смеешь! — выкрикнула она. — Это ты предал меня, а теперь еще и обвиняешь меня в притворстве, когда…
— Я не это имел в виду…
— Это мне пришлось выслушивать, что мой муж не хотел жениться на мне…
— Я не говорил, что не хотел на тебе жениться…
— И трахался с другой женщиной. Если бы ты получил такую оплеуху, я бы посмотрела, как ты реагируешь!
— Клэр, говори потише.
— Не указывай мне, что делать! Я буду кричать, если захочу, и обижаться, и пойду в кино одна, потому что сейчас мне невыносимо даже находиться с тобой в одной комнате, так что убирайся и оставь меня зализывать раны!
Дети все еще были у себя, и Том не хотел, чтобы они все это слышали, поэтому он ушел, оскорбленный этим новым выпадом со стороны жены. Он только сделал хуже. Все, чего он хотел, — это напомнить Клэр, что им обоим надо выговориться и тем самым выяснить отношения, а не обвинять ее в том, что она сама придумывает причины для обиды. Причины у нее, конечно, были, но она упрямилась не из-за этого, и, что бы жена ни говорила, она на самом деле играла какую-то роль. Раньше они всегда, при любых размолвках сразу же все обсуждали, действовали разумно. Не соглашаться, уважая при этом мнение другого, — вот что делало их брак таким прочным. Что же с ней случилось? Она его ударила, всячески избегала, не желала общаться, гневалась и гнала его прочь.
— И это Клэр?
Он все еще не мог поверить, что она способна на такое, женщина, которую, как ему казалось, он знал. Том был ошеломлен настолько, что ему требовалось поделиться этим с кем-то.
Бревенчатая хижина его отца выглядела так, словно ее только что перевезли из дремучего леса. Стены коричневого цвета, открытая веранда. Как только Том захлопнул дверцу автомобиля, из-за угла донесся голос Уэсли:
— Кто там?
— Это я, папа.
— Я на веранде! Иди сюда!
Уэсли никогда не занимался подъездной дорожкой. Две колеи вели к задней двери дома и к старому сараю у воды, где он на зиму запирал лодку и мотор. Не слишком часто старик удосуживался и скосить траву в своих владениях. Пару раз в году, если у него было настроение. Клевер и колокольчики пышно разрослись на солнечной стороне двора среди мощных сосен, под которыми нога утопала в толстом ковре из иголок, как в песке. Сухой и смолистый сосновый запах у Тома всегда ассоциировался с детством, с теми днями, когда отец впервые вручил ему камышовую удочку со словами:
— Это для тебя, Томми. Твоя собственная. Покроешь ее лаком, и она будет ловить тебе рыбку долгие годы.
Одной из особенностей Уэсли Гарднера было то, что он мог прожить всю жизнь в окружении диких зарослей, грязной дорожки и одежды, требующей более частой стирки, но свои рыболовецкие снасти он держал в образцовом порядке и с наслаждением часами возился с ними, а также с лодкой и мотором.
За этим занятием и застал его Том, заходя на веранду, где Уэсли расположился с удочкой, катушкой и открытой коробкой со всяческими принадлежностями у ног.
— О, гляди, кто пришел.
— Привет, па. — Том поднялся по широким ступеням.
— Тащи сюда стул.
Том опустился на древний стул, который и сам забыл, когда его красили, и жалобно скрипнул, принимая вес мужчины.
Уэсли сидел на таком же, зажав между коленей спиннинг, и перематывал леску с одной катушки на другую, очищая ее при помощи специальной жидкости и тряпочки и проверяя, нет ли на ней узелков. Он захватывал леску левой рукой, а правой крутил принимающую катушку. Она тихо поскрипывала, и маслянистый запах жидкости смешивался с рыбным духом от одежды старика. Штанины его темно-зеленых рабочих брюк были такими широкими, что вместили бы по три ноги, и очень короткими. На голове Уэсли красовалась вечная замызганная рыбачья кепка.
— Что-то нехорошее привело тебя сюда, — сказал отец, искоса поглядывая на сына, — это я могу сказать сразу.
— Да уж, это точно.
— Знаешь, здесь, на веранде, и когда озеро так тебе улыбается, любая проблема покажется не такой серьезной.
Том посмотрел на серебристо-голубую сверкающую воду — наверное, в этот раз его отец ошибся. Уэсли перевернул тряпочку и добавил немного жидкости. Катушка вновь заскрипела.
— Отец, — сказал Том, — можно, я кое о чем тебя спрошу?
— Спрос не бьет в нос.
— Ты когда-нибудь изменял маме?
— Нет. — Уэсли, не останавливаясь, продолжал крутить катушку. — Незачем было. Она давала мне все, что требуется мужчине. И сама была счастлива.
Вот что Тому особенно нравилось в его отце: сын мог просидеть здесь весь вечер, разговаривая намеками, а Уэсли не стал бы расспрашивать. Старику было до того уютно в своей собственной шкуре, что он никому не лез в душу и не приставал с расспросами.
— Значит, никогда?
— Ни разу.
— Я тоже. Но у нас сейчас сложилась такая ситуация, которая заставила вспомнить о прошлом, когда мы с Клэр были только помолвлены. Ты не против, если я тебе все расскажу?
— У меня куча времени.
— Значит, дело обстоит так: я действительно ей изменил тогда, один раз, и — приготовься, отец, это было ударом для всех нас — у тебя есть еще один внук, о котором ты никогда не знал. Ему семнадцать лет, и он ходит в мою школу.
Уэсли перестал крутить катушку. Он взглянул на Тома, потом тяжело осел на стуле. Примерно через полминуты он опустил катушку и сказал:
— Знаешь, сынок, давай-ка выпьем пива.
Старик поднялся с продавленного стула и отправился в домик, согнувшись и фигурой напоминая удочку, когда клюет крупная рыба. Изъеденная временем деревянная дверь захлопнулась за ним. Вскоре он вышел, неся четыре банки пива, две отдал Тому и, опершись о подлокотники, снова опустился на стул.
Они открыли по банке, раздалось двойное шипение, закинув головы, оба сделали по глотку. Уэсли утер рот костяшками пальцев, похожими на грецкие орехи.
— Да уж… это новость, — сказал он.
— Я сам узнал об этом за неделю до начала учебного года. Вчера вечером рассказал Клэр. Она очень переживает.
— Неудивительно. Мое закаленное сердце и то затрепыхалось, когда ты мне сказал.
— Она обижена, сильно обижена. — Том прищурился, глядя на озеро. — Она не позволяет мне прикасаться к ней. Черт, она даже не смотрит на меня.
— Ну, надо дать ей немного времени, сынок. Ты взвалил ей на плечи тяжелый груз.
Том сделал два глотка и поставил банку на подлокотник.
— Я боюсь, отец. Я никогда ее такой не видел. Вчера она меня ударила, а час назад выгнала, сказала, что не может находиться со мной в одной комнате. Господи ты Боже мой, мы никогда друг с другом так не обращались!
— Думаю, ты не заслужил этого.
— Ладно, пусть заслужил. Я говорил такое, что могло действительно обидеть ее, но это ведь все правда. И ты знаешь, как мы с Клэр старались, чтобы наш брак был крепким, чтобы мы могли уважать друг друга. Что бы ни случилось, уважать. А сейчас она не хочет даже сесть и все обсудить.
Уэсли на секунду задумался.
— Женщины — такие хрупкие создания. И переменчивые.
— Ха! Ты мне говоришь. Я это все испытываю на себе.
— Сынок, ты поставил ее в трудное положение. Оба мальчика родились в один и тот же год…
— Та, другая женщина никогда для меня ничего не значила. Когда она пришла записывать в школу Кента, я ее даже не узнал. И не взглянул бы на нее снова, если бы не мальчик. Только Клэр этому не верит.
— А ты бы поверил? — Уэсли, допив первую банку, поставил ее на пол. — Вот попробуй, поставь себя на ее место, поверил бы?
Том потер банкой о колено. Он был в тех же серых брюках, в которых ходил в церковь, но теперь развязал узел галстука.
— Наверное, нет.
— А это означает, что не надо ее торопить. Ей нужно, чтобы ее упрашивали, умоляли о прощении. — Уэсли открыл вторую банку с пивом. — Это может быть забавным.
Том взглянул на отца и в ответном взгляде заметил усмешку, которая тут же исчезла.
— Значит, его зовут Кент? Том покивал головой.
— Кент Аренс.
— Кент Аренс… — Уэсли отложил имя в своей памяти. Тихо спросил: — Какой он?
Том, как бы удивляясь, помотал головой.
— Отец, он просто чудо. Воспитывался на юге, и у него прекрасные манеры, обращаясь к учителям, говорит «мэм» и «сэр». Может служить примером во всем, у него отличные оценки, есть цель в жизни. И он так похож на меня, что ты просто упадешь. Я сам чуть не свалился, когда обнаружил все это.
— Не могу дождаться, когда его увижу. Том продолжал, словно не слыша отца.
— Даже его фотографии, сделанные в начальной школе. Они были в папке с его документами, и когда я их просмотрел, то… ну… — Он задумчиво поскреб ногтем краску на банке. — Это был один из самых волнующих моментов в моей жизни. Я сидел за столом, в одиночестве, и смотрел на этого ребенка… на моего мальчика. Я его никогда не видел, и вот вдруг передо мной фотографии, показывающие не только его, но и меня. Как будто я рассматривал самого себя в том возрасте, ты понимаешь, па? И я понял, что несу ответственность за него, но я был лишен возможности участвовать в его жизни, а он был лишен меня. Я почувствовал свою вину, и печаль. Такую печаль, что захотел заплакать. По правде говоря, у меня на глазах появились слезы, и за эти две недели они появлялись чаще, чем за последние десять лет.
— Клэр знает об этом?
Том, взглянув на отца, пожал плечами. Потом допил пиво и поставил банку на пол. Они немного посидели, дыша запахом огромных сосен и озерной воды, вытянув головы, проследили за полетом двух уток над берегом. С громким «кря-кря» птицы исчезли вдали, скрытые от глаз крышей веранды. Солнце грело ноги старика сквозь брюки, а крыша бросала тень на головы отца и сына. Уэсли полез в коробочку и достал точильный камень и рыбный крючок, собираясь поточить его.
Наконец Том признался:
— Кент был зачат за неделю до того, как мы с Клэр поженились.
Уэсли закончил точить первый крючок и принялся за второй.
— А теперь Челси начала было влюбляться в него, а Робби ссорится с ним на футбольном поле, потому что он оттеснил лучшего друга Робби из основного состава. А может, потому что он играет лучше Робби. Завтра в школе нам всем придется встретиться. Труднее всего будет, наверное, Клэр, потому что она ведет у Кента английский.
Уэсли занялся новым крючком, и тот легко поскрипывал о камень, словно какое-то насекомое стрекотало в саду. Старик не торопился, оглядывая острый конец крючка и тщательно подтачивая его снова и снова. Закончив, он отложил крючок в сторону и только после этого заговорил.
— Вот что я тебе скажу… — Он отклонился на стуле назад, широко расставив ноги, положив руки на колени. — В какой-то момент своей жизни каждый человек устанавливает для себя правила и потом живет по этим правилам. Если он семьянин, то показывает пример своим детям. Если муж, то его жена может на него во всем положиться. Если он руководитель, то устанавливает правила для тех, кем руководит. И тогда ему нечего стыдиться. Ни один из нас не был безгрешен в молодости, и мы все вытворяли такое, что сейчас хотели бы исправить, если бы могли вернуться в прошлое. Но мы не можем. Уживаться со своими ошибками — это трудно. Можно судить о человеке по тому, как ему это удается. Я думаю, если человек чувствует свою вину за что-то, то это совсем неплохо, даже дисциплинирует — только не надо позволять этому чувству одержать над тобой верх. Да уж, чувство вины — строгий учитель. Можно переживать, можно бороться с ним, а потом надо о нем забыть. И пытаться изменить настоящее. Вот ты, Том, ничего не можешь изменить в прошлом Кента, но сейчас, судя по тому, что я услышал, твердо намерен участвовать в жизни сына и узнать его получше. Будь терпелив с Клэр. Просто продолжай ее любить, как и раньше. Она преодолеет первый шок и тогда поймет, что этот мальчик обогатит вашу жизнь, а не обеднит ее. Вот что самое главное, и вот чему научит вас эта ссора. Ну а пока — борись с трудностями, как и все мы, и повторяй себе, что одна ошибка, даже большая, еще не превращает человека в подлеца. Привези как-нибудь сюда своего нового сына. Мне бы очень хотелось познакомиться с ним, а может, показать ему, как клюют окуньки вон там, у камышовых зарослей. Я бы поджарил ему рыбку в тесте, а может, рассказал, каким славным мальчиком был его папа. Будь с ним добрее, ладно?
Когда Уэсли замолчал, Том почувствовал, что у него на сердце полегчало. Он сидел расслабившись, положив голову на спинку стула, и домашняя обстановка казалась ему не такой уж тяжелой.
— Знаешь, что? — сказал он. Уэсли хмыкнул.
— Каждый раз, когда я приезжаю сюда, я понимаю, почему из меня получился такой хороший директор школы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37