Держись за это. Не позволяй прошлому разрушить твое счастье.
Она обернулась, холодная, как лед, разъяренная до глубины души.
– Филипп не любит меня, а только использует, чтобы добраться до драгоценностей. – Она горько усмехнулась. – Но все это обратилось против него. Ведь никаких драгоценностей-то и нет. – Вот она – ирония судьбы.
Ее дядя покачал головой.
– Нет, они есть.
– Что?!
– Они есть и все время были с тобой. Драгоценности рода Корбей спрятаны в потайном отделении того сундучка, в котором хранятся книги твоего отца. Я надеялся, что ты их найдешь, когда прочитаешь мою записку. Ты не поняла, что это было зашифрованное сообщение?
– Нет, – призналась Энни.
Он пристально оглядел комнату. Спокойствие, подобающее его сану, заметно уменьшилось.
– Твой сундучок все еще у тебя?
Энни ушла в себя, полная боли, но последние слова отца Жюля пробудили ее.
– Драгоценности спрятаны в моем сундучке? Зашифрованное сообщение? – Она уставилась на него. – Вы хотите сказать, что бросили меня, не сказав ни слова предостережения или прощания, в руки того самого человека, который убил моих родителей? Вы даже ничего не сказали мне! Ничего не зная, я вполне могла продать этот сундучок или просто его выбросить!
Он скрестил руки на груди и тихо сказал:
– Я знал, ты не сделаешь этого. – Беспокойство проскользнуло в его голосе. – Ты ведь не продала его, не так ли?
– Нет! Не продала! Он до сих пор у меня. – Она подняла трясущуюся руку. – Вы трус! Как же я презираю вас за то, что вы меня бросили, за то, как вы меня использовали, всех вас! Вся моя жизнь оказалась сплошной ложью – все, чего я, как мне казалось, добилась. Все, что я, как мне казалось, представляю собой! – Бессильная ярость кипела в ней, лишая дара речи, способности обвинять.
Энни, пошатываясь, сделала несколько шагов и упала на скамью.
В прихожей послышались звуки какой-то суматохи. В дверях появился Филипп, которого тщетно пыталась остановить, вцепившись в его руку, сестра Николь. Она и сестра Маттиас преграждали ему дорогу в кабинет, крича:
– Ваша милость, это же неприлично! Сейчас же вернитесь! Ваше присутствие здесь нарушает все законы, принятые у нас в монастыре, и…
Он прервал ее, зарычав:
– Отойди, женщина. Без герцогини я отсюда никуда не уйду. – Отшвырнув их в сторону, он ворвался в кабинет и посмотрел на священника и на мертвенно-бледное лицо своей жены.
Энни попыталась заговорить, но у нее пересохло в горле. Она, задыхаясь, вымолвила:
– Уходи, Филипп. Оставь меня одну. Вы все – тоже. Дайте мне остаться одной.
Отец Жюль шагнул вперед, встав между ней и мужем.
– Пойдем, сын мой. Наверное, лучше сделать так, как она просит.
– Почему? Что случилось? – Филипп оттолкнул его и упал на одно колено перед Энни, взяв ее холодные руки в свои. – Почему вы так на меня смотрите?
Она вырвалась.
– Филипп, я знаю всю правду. – Она увидела в глубине его глаз страх и вину, и ее охватило безразличие. Сразу стало легче говорить. – Сестра Жанна рассказала мне все – и как ваш отец убил моих родителей, и как он пытался убить меня. И как он присвоил себе мой титул и мои поместья, а когда вы с ним обнаружили, что я жива, вы женились на мне, чтобы утвердить свои права на мое наследство.
У сестры Николь вырвался возглас ужаса.
Глаза Энни сузились, когда она увидела, какой эффект произвело ее откровение на Филиппа. Если бы она не была совершенно уверена в правдивости своих слов, она бы заколебалась, увидев, как он потрясен.
Он, запинаясь, еле выговорил:
– Ваши родители были убиты? Моим отцом? Я никогда об этом не слышал! Кто вам это сказал? – Она почти видела, как он пытается связать воедино все происшедшее. Он покраснел, его темные брови сошлись на переносице. – Это сестра Жанна, не так ли? Вы же мне рассказывали, что она всегда вас ненавидела, а вы ей поверили. Но почему? Как она могла узнать про то, что случилось с вашими родителями? Она была заперта в монастыре в то время, как…
Энни прервала его:
– Как оказалось, сестра Жанна была фавориткой прежнего короля, когда были убиты мои родители. Она была причастна ко всем тайнам. Да и отец Жюль, а лучше сказать «дядя Жюль», подтвердил ее историю.
Филипп, раскрыв рот от изумления, повернулся к священнику.
– Ваш дядя?
– Да, мой единственный оставшийся в живых кровный родственник, который держал меня в неведении относительно моей личности, моего происхождения и наследства, потом устроил мой брак с тем, кто украл мое наследственное право. – Она смерила мужа холодным взглядом. – С вами, Филипп. С сыном человека, который думал, что убил меня вместе с моими родителями. Впрочем, зачем я это рассказываю? Уверена, вам давно все известно, и со всеми подробностями.
Глаза Филиппа опасно потемнели.
– Я ничего не знаю об этом! – Он схватил ее за руку. – Вам нет нужды рассказывать мне, что за человек мой отец. Я буду последним, кто станет отрицать, что он вполне способен на такое. Но, клянусь бессмертием своей души, я не причастен к этому преступлению. – Он запнулся. – Я подозревал, что он что-то затевает, когда предложил мне этот брак, но решил, чтобы не ссориться, дать согласие.
Энни не слушала его, пребывая в полном оцепенении.
Филипп не сдавался:
– Мне тогда были очень нужны деньги, и потому я не задавал вопросов. Я не знал, что Мезон де Корбей по праву принадлежит вам, пока в ночь перед битвой отец не рассказал мне об этом. Клянусь, Энни.
Он заговорил громче, надеясь привлечь ее внимание:
– В ту ночь я для себя открыл, как ловко отец использовал нас обоих. Я возненавидел его за это и так прямо ему и сказал. – Энни оставалась безучастной. Чувствуя, что теряет ее, он продолжал: – На другой день меня перевели на передовые линии. Я подумал, что так распорядился отец, чтобы наказать меня за непокорность. Как бы мне ни хотелось, у меня не было возможности рассказать о том, что мне стало известно. А когда я в следующий раз увидел вас, это было уже в штабе Фронды, и я все бросил в попытке спасти вас от смерти. – Он слегка встряхнул ее. – Я бы и снова это сделал. Как объяснить, насколько вы мне дороги!
Филиппа не волновало, что его слышат священник и притихшая у выхода в коридор монахиня. Он говорил, словно здесь были только он и Анна-Мария.
– Я бросил мой дом, мою карьеру и погубил репутацию. Мы потеряли ребенка, сына, о котором я мечтал больше всего на свете. И я боялся, что потеряю и вас. Я бы не перенес, если бы вы умерли на моих глазах.
С таким же успехом он мог говорить сам с собой. Энни смотрела сквозь него невидящими глазами.
– Может быть, в некотором отношении вы и умерли. – Он вспомнил, как она вернулась к жизни, словно хрупкая бабочка, которая, трепеща в первый раз, расправляет крылья, покидая свой кокон. – Та женщина, которую я постепенно узнал в домике на берегу, была уже не тем сердитым своевольным ребенком, на котором я женился. Она обрела спокойствие, уверенность и открытость. Это горе вас изменило или болезнь?
– И то, и другое. – Тон ее неожиданного ответа был столь же ровен, сколь невыразителен ее взгляд. – Но тогда я еще верила в жизнь и в правду. Теперь больше не верю.
Если он ничего не предпримет, чтобы остановить происходящее, то уже ничто не вернет ту женщину, которую он полюбил. Его пальцы вцепились в ее тело.
– Тогда поверьте хотя бы в то, что я люблю вас. Не зачеркивайте то, что нам удалось обрести.
Его сильные пальцы должны были бы причинять ей боль, но почему-то она ничего не чувствовала.
Филипп продолжал:
– Я люблю вас. Это единственное доброе и чистое, что я приобрел во всех этих кошмарных событиях. Взгляните на меня. Прислушайтесь к тому, что я говорю. Я люблю вас. – Он не осознавал, что трясет ее, пока не вмешался отец Жюль, схватив его за запястья.
– Прекратите. Вы ей что-нибудь сломаете. Неужели вы не видите, что она сейчас ничего не чувствует?
Филипп отпустил ее и, пошатываясь, отошел.
Энни посмотрела на него и на священника и голосом, лишенным каких-либо чувств, сказала:
– Единственные два человека, которых я любила. И оба меня предали.
Отец Жюль обнял Филиппа за плечи и попытался увести в коридор.
– Пойдем, сын мой. Ничего не изменится от того, что вы будете упорствовать. Сестра Николь о ней позаботится. Если же мы останемся, это лишь толкнет ее на слова, о которых она потом будет сожалеть.
– Сожалеть? – Смех Энни был сухим, как она может ему верить после того, что узнала? – Единственное, о чем я сожалею, так это о том, что была настолько доверчива. Слишком уж много было лжи, притом с самого начала.
Одна мысль разрасталась в ее мозгу, мысль, которая погасила последние угольки гнева и боли. В безопасности она может быть лишь в одиночестве. Она и будет одна.
Вместе с этой мыслью пришло умиротворение. Ей вовсе незачем решать, что ложь, а что правда. Ей просто нужно побыть одной, вдали от Филиппа, от монастыря, от сестры Жанны. Только тогда, никого не любя, ни на кого не полагаясь, она будет в безопасности.
Она спокойно обратилась к Филиппу:
– Пожалуйста, просто оставьте меня одну. Я все равно не скажу, где драгоценности.
Филипп одним движением плеч сбросил руку священника.
– Драгоценности? Какие еще драгоценности? О чем она говорит?
Она ощутила некоторое удовлетворение, увидев на его лице выражение удивления и боли.
– Я отдала тебе свое сердце, Филипп, даже думая, что ты изменяешь мне с Великой Мадемуазель. Даже когда ты отказывался от меня, я все равно тебя любила. – Она неловко поднялась на ноги. – Но ты никогда не получишь драгоценности семьи Корбей. Это – моя защита. До тех пор, пока я знаю, где они, а вы с отцом не знаете, я могу строить свою жизнь сама, как хочу. – Она посмотрела на священника. – Если, конечно, вы не собираетесь окончательно предать меня, выдав моему возлюбленному мужу, где находятся последние остатки моего наследства.
Отец Жюль не отводил глаз от Энни.
– Я скорее умру, чем еще когда-нибудь причиню тебе какой-либо вред.
Она теперь хорошо знала, что лучше не верить этому обманчивому чистосердечию. Как только представится возможность, она спрячет драгоценности, и только она одна будет знать, где они.
Филипп, еле сдерживаясь, сжал кулаки.
– Анна-Мария, я ничего не знал ни о драгоценностях, ни о смерти твоих родителей.
Пустой взгляд ее глаз сказал ему, что он проиграл. Мольбами ничего не добиться.
Священник перекрестился.
– Да простит нас бог за то, что мы, не желая, сделали с тобой.
Энни хрипло выдохнула:
– Он, может быть, и простит, а я – нет.
33
Прошло четыре месяца. Февральское скупое солнце освещало спальню дома, который Энни снимала в Париже. Вытянув руки, она неподвижно стояла на середине ковра, а Мари на коленях ползала вокруг, подтягивая и подкалывая булавками корсаж ее бального платья. Энни посмотрела вниз.
– Я не знаю, сколько еще смогу так выстоять. С каждой минутой мои руки становятся все тяжелее и тяжелее.
Серьезная, сосредоточенная Мари нахмурилась.
– Еще немного потерпите, ваша милость. – Она воткнула новую булавку. – В Париже невозможно найти хотя бы одну портниху, умеющую держать рот на замке. А из меня, боюсь, не очень-то хорошая швея. – Она откинулась назад, чтобы оценить результаты своих усилий. – Теперь можете опустить руки, мадам. По бокам все готово. Со спиной я постараюсь управиться побыстрее.
Опустив руки, Энни облегченно вздохнула:
– Ты отлично потрудилась, Мари, и я тебе более чем благодарна. – То, что платье теперь не так сильно жало, служило убедительным подтверждением того, что оно стало пошире. – Я не могу рисковать, приглашая швею. Думаю, что все они получают дополнительные доходы, собирая слухи по приказу высокопоставленных особ. – Невольная дрожь пробежала по ее спине. – Будет ужасно, если хоть слово о моем положении дойдет до герцога, прежде чем я сама ему скажу.
Мари удивилась.
– Так он все еще ничего не знает? Мне казалось, ваша милость еще на прошлой неделе собиралась рассказать ему.
Энни отвела взгляд в сторону, смущенная легким укором в глазах Мари. Ей не надо было напоминать, как опасно откладывать разговор с Филиппом.
– Я и собиралась. Я даже отправила Поля в Сен-Жермен, чтобы вызвать его сюда, но Поль вернулся и сообщил, что мой муж отправился на какую-то вечеринку. – Даже сейчас щеки Энни вспыхнули от ревности при этом воспоминании. Она внутренне побранила себя за это. Какое ей дело, что Филипп нашел себе компанию где-то на стороне? Она же сама настаивала на том, чтобы они расстались.
После ужасных новостей, обрушившихся на них в монастыре, они всю дорогу в Париж провели в напряженном молчании и, вернувшись, обнаружили, что маршал договорился, чтобы Филиппа назначили в Сен-Жермен телохранителем при королеве. Впервые в жизни Энни была признательна свекру за его вмешательство. Это назначение восстанавливало репутацию Филиппа и в то же время давало ей возможность в одиночестве привести Мезон де Корбей в порядок. И точно так же в одиночестве она приехала в Париж к началу сезона.
Но теперь уже вмешалось провидение, заставляя ее прервать молчаливый разрыв с Филиппом. Энни вздохнула и потерла рукой натянувшуюся на талии ткань платья.
– Я скажу ему. Скоро.
У нее не было выбора. Вскоре фигура ее выдаст. Известие должно прийти от нее, а не из сплетен. Он имеет право знать о ребенке, даже если это сообщение положит конец ее независимости.
Завтра. Она напишет ему записку. Так проще всего, это наименее болезненный способ.
Однако пока что ей нужно сосредоточиться, чтобы закончить переделку платья вовремя, до вечернего бала. Энни потрогала кружево, которое Мари добавила к воротнику, провела рукой по жемчужинам, которые она сама вразброс нашила на зеленой бархатной юбке.
Платье было не новым; в декабре она уже надевала его. Если кто-нибудь заметит это, у нее за спиной начнутся насмешки, но Энни не могла себе позволить тратить деньги на новое бальное платье, которое через несколько недель будет ей вряд ли годиться.
Ей нужна новая одежда, в которой она будет ходить теперь до конца своего вынужденного заточения. Ей придется продать большинство своих драгоценностей. Снимать эти апартаменты в аристократическом особняке и на должном уровне поддерживать приличия уже стоило части драгоценностей, которые она достала из-под фальшивого дна своего сундучка. Энни не хотелось расставаться с семейным наследством, но у нее пока еще оставались фамильные изумруды, два золотых распятия на цепочках, украшенных драгоценностями, двенадцать ожерелий и к ним серьги, шесть браслетов, семь ниток жемчуга, дюжина драгоценных брошек, двадцать три колечка, не считая пригоршни отдельных жемчужин и нескольких необычных предметов, чье предназначение оставалось загадкой.
Вероятно, эти странные вещицы принесут ей достаточно денег, чтобы купить одежду. Продавать драгоценности было болезненно, ведь они были памятью о родителях. Если понадобится, она продаст все, лишь бы не просить ни одной монеты у Филиппа. Ее независимость оказалась не такой уж приятной, как она надеялась. Последние несколько месяцев были печальными и беспокойными, правда, безопасными. Наверное, ожидать большего – просто ребячество.
Энни спросила через плечо:
– Мари, ты помнишь ювелирную лавку у реки? И того человека, за которым я посылала в прошлом ноябре, после того, как мы прибыли в город к началу сезона?
– Да, ваша милость. Такой невысокий, в очках?
– Он и есть. Когда закончишь с платьем, сходи, пожалуйста, в его лавку и договорись, чтобы завтра в одиннадцать он пришел сюда. И напомни, чтобы он зашел через заднюю дверь. Я не хочу, чтобы кто-нибудь из соседей узнал о моих делах. – По правде говоря, она беспокоилась, чтобы об этом не узнал Филипп. Пускай удивляется, как прекрасно она без него обходится.
А в самом деле, так ли уж прекрасно она без него обходится? Не успев задать себе этот вопрос, Энни знала, что ответ будет отрицательным. Как можно, разуверившись в человеке, в то же время так сохнуть по нему? Это не имело никакого смысла, только приносило душевную боль.
Каждый раз, когда она уже думала, что сумела вырвать его из сердца, их пути при дворе каким-то образом пересекались и встреча с ним, да еще рядом с другой женщиной, вновь обнажала раны, которые никак не могли затянуться. Она, со своей стороны, тоже всегда была с каким-нибудь любезным кавалером. В этом она находила подобие утешения. Однако Энни сомневалась, что ее муж хотя бы заметил – и тем более обеспокоился, – что в этом сезоне она имела такой успех, что каждый мужчина почитал за счастье добиться ее внимания. Филипп при их неожиданных встречах всегда был любезен и весьма холоден.
Его поведение, надо отдать ему должное, было корректным. Следовало отдать должное и тому, что, как она и просила, он оставил ее в покое, в уединении. Он даже не взял с собой в Сен-Жермен Жака и Сюзанну.
Помимо воли в воображении Энни возникло его лицо, когда он сухо прощался с ней в Мезон де Корбей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Она обернулась, холодная, как лед, разъяренная до глубины души.
– Филипп не любит меня, а только использует, чтобы добраться до драгоценностей. – Она горько усмехнулась. – Но все это обратилось против него. Ведь никаких драгоценностей-то и нет. – Вот она – ирония судьбы.
Ее дядя покачал головой.
– Нет, они есть.
– Что?!
– Они есть и все время были с тобой. Драгоценности рода Корбей спрятаны в потайном отделении того сундучка, в котором хранятся книги твоего отца. Я надеялся, что ты их найдешь, когда прочитаешь мою записку. Ты не поняла, что это было зашифрованное сообщение?
– Нет, – призналась Энни.
Он пристально оглядел комнату. Спокойствие, подобающее его сану, заметно уменьшилось.
– Твой сундучок все еще у тебя?
Энни ушла в себя, полная боли, но последние слова отца Жюля пробудили ее.
– Драгоценности спрятаны в моем сундучке? Зашифрованное сообщение? – Она уставилась на него. – Вы хотите сказать, что бросили меня, не сказав ни слова предостережения или прощания, в руки того самого человека, который убил моих родителей? Вы даже ничего не сказали мне! Ничего не зная, я вполне могла продать этот сундучок или просто его выбросить!
Он скрестил руки на груди и тихо сказал:
– Я знал, ты не сделаешь этого. – Беспокойство проскользнуло в его голосе. – Ты ведь не продала его, не так ли?
– Нет! Не продала! Он до сих пор у меня. – Она подняла трясущуюся руку. – Вы трус! Как же я презираю вас за то, что вы меня бросили, за то, как вы меня использовали, всех вас! Вся моя жизнь оказалась сплошной ложью – все, чего я, как мне казалось, добилась. Все, что я, как мне казалось, представляю собой! – Бессильная ярость кипела в ней, лишая дара речи, способности обвинять.
Энни, пошатываясь, сделала несколько шагов и упала на скамью.
В прихожей послышались звуки какой-то суматохи. В дверях появился Филипп, которого тщетно пыталась остановить, вцепившись в его руку, сестра Николь. Она и сестра Маттиас преграждали ему дорогу в кабинет, крича:
– Ваша милость, это же неприлично! Сейчас же вернитесь! Ваше присутствие здесь нарушает все законы, принятые у нас в монастыре, и…
Он прервал ее, зарычав:
– Отойди, женщина. Без герцогини я отсюда никуда не уйду. – Отшвырнув их в сторону, он ворвался в кабинет и посмотрел на священника и на мертвенно-бледное лицо своей жены.
Энни попыталась заговорить, но у нее пересохло в горле. Она, задыхаясь, вымолвила:
– Уходи, Филипп. Оставь меня одну. Вы все – тоже. Дайте мне остаться одной.
Отец Жюль шагнул вперед, встав между ней и мужем.
– Пойдем, сын мой. Наверное, лучше сделать так, как она просит.
– Почему? Что случилось? – Филипп оттолкнул его и упал на одно колено перед Энни, взяв ее холодные руки в свои. – Почему вы так на меня смотрите?
Она вырвалась.
– Филипп, я знаю всю правду. – Она увидела в глубине его глаз страх и вину, и ее охватило безразличие. Сразу стало легче говорить. – Сестра Жанна рассказала мне все – и как ваш отец убил моих родителей, и как он пытался убить меня. И как он присвоил себе мой титул и мои поместья, а когда вы с ним обнаружили, что я жива, вы женились на мне, чтобы утвердить свои права на мое наследство.
У сестры Николь вырвался возглас ужаса.
Глаза Энни сузились, когда она увидела, какой эффект произвело ее откровение на Филиппа. Если бы она не была совершенно уверена в правдивости своих слов, она бы заколебалась, увидев, как он потрясен.
Он, запинаясь, еле выговорил:
– Ваши родители были убиты? Моим отцом? Я никогда об этом не слышал! Кто вам это сказал? – Она почти видела, как он пытается связать воедино все происшедшее. Он покраснел, его темные брови сошлись на переносице. – Это сестра Жанна, не так ли? Вы же мне рассказывали, что она всегда вас ненавидела, а вы ей поверили. Но почему? Как она могла узнать про то, что случилось с вашими родителями? Она была заперта в монастыре в то время, как…
Энни прервала его:
– Как оказалось, сестра Жанна была фавориткой прежнего короля, когда были убиты мои родители. Она была причастна ко всем тайнам. Да и отец Жюль, а лучше сказать «дядя Жюль», подтвердил ее историю.
Филипп, раскрыв рот от изумления, повернулся к священнику.
– Ваш дядя?
– Да, мой единственный оставшийся в живых кровный родственник, который держал меня в неведении относительно моей личности, моего происхождения и наследства, потом устроил мой брак с тем, кто украл мое наследственное право. – Она смерила мужа холодным взглядом. – С вами, Филипп. С сыном человека, который думал, что убил меня вместе с моими родителями. Впрочем, зачем я это рассказываю? Уверена, вам давно все известно, и со всеми подробностями.
Глаза Филиппа опасно потемнели.
– Я ничего не знаю об этом! – Он схватил ее за руку. – Вам нет нужды рассказывать мне, что за человек мой отец. Я буду последним, кто станет отрицать, что он вполне способен на такое. Но, клянусь бессмертием своей души, я не причастен к этому преступлению. – Он запнулся. – Я подозревал, что он что-то затевает, когда предложил мне этот брак, но решил, чтобы не ссориться, дать согласие.
Энни не слушала его, пребывая в полном оцепенении.
Филипп не сдавался:
– Мне тогда были очень нужны деньги, и потому я не задавал вопросов. Я не знал, что Мезон де Корбей по праву принадлежит вам, пока в ночь перед битвой отец не рассказал мне об этом. Клянусь, Энни.
Он заговорил громче, надеясь привлечь ее внимание:
– В ту ночь я для себя открыл, как ловко отец использовал нас обоих. Я возненавидел его за это и так прямо ему и сказал. – Энни оставалась безучастной. Чувствуя, что теряет ее, он продолжал: – На другой день меня перевели на передовые линии. Я подумал, что так распорядился отец, чтобы наказать меня за непокорность. Как бы мне ни хотелось, у меня не было возможности рассказать о том, что мне стало известно. А когда я в следующий раз увидел вас, это было уже в штабе Фронды, и я все бросил в попытке спасти вас от смерти. – Он слегка встряхнул ее. – Я бы и снова это сделал. Как объяснить, насколько вы мне дороги!
Филиппа не волновало, что его слышат священник и притихшая у выхода в коридор монахиня. Он говорил, словно здесь были только он и Анна-Мария.
– Я бросил мой дом, мою карьеру и погубил репутацию. Мы потеряли ребенка, сына, о котором я мечтал больше всего на свете. И я боялся, что потеряю и вас. Я бы не перенес, если бы вы умерли на моих глазах.
С таким же успехом он мог говорить сам с собой. Энни смотрела сквозь него невидящими глазами.
– Может быть, в некотором отношении вы и умерли. – Он вспомнил, как она вернулась к жизни, словно хрупкая бабочка, которая, трепеща в первый раз, расправляет крылья, покидая свой кокон. – Та женщина, которую я постепенно узнал в домике на берегу, была уже не тем сердитым своевольным ребенком, на котором я женился. Она обрела спокойствие, уверенность и открытость. Это горе вас изменило или болезнь?
– И то, и другое. – Тон ее неожиданного ответа был столь же ровен, сколь невыразителен ее взгляд. – Но тогда я еще верила в жизнь и в правду. Теперь больше не верю.
Если он ничего не предпримет, чтобы остановить происходящее, то уже ничто не вернет ту женщину, которую он полюбил. Его пальцы вцепились в ее тело.
– Тогда поверьте хотя бы в то, что я люблю вас. Не зачеркивайте то, что нам удалось обрести.
Его сильные пальцы должны были бы причинять ей боль, но почему-то она ничего не чувствовала.
Филипп продолжал:
– Я люблю вас. Это единственное доброе и чистое, что я приобрел во всех этих кошмарных событиях. Взгляните на меня. Прислушайтесь к тому, что я говорю. Я люблю вас. – Он не осознавал, что трясет ее, пока не вмешался отец Жюль, схватив его за запястья.
– Прекратите. Вы ей что-нибудь сломаете. Неужели вы не видите, что она сейчас ничего не чувствует?
Филипп отпустил ее и, пошатываясь, отошел.
Энни посмотрела на него и на священника и голосом, лишенным каких-либо чувств, сказала:
– Единственные два человека, которых я любила. И оба меня предали.
Отец Жюль обнял Филиппа за плечи и попытался увести в коридор.
– Пойдем, сын мой. Ничего не изменится от того, что вы будете упорствовать. Сестра Николь о ней позаботится. Если же мы останемся, это лишь толкнет ее на слова, о которых она потом будет сожалеть.
– Сожалеть? – Смех Энни был сухим, как она может ему верить после того, что узнала? – Единственное, о чем я сожалею, так это о том, что была настолько доверчива. Слишком уж много было лжи, притом с самого начала.
Одна мысль разрасталась в ее мозгу, мысль, которая погасила последние угольки гнева и боли. В безопасности она может быть лишь в одиночестве. Она и будет одна.
Вместе с этой мыслью пришло умиротворение. Ей вовсе незачем решать, что ложь, а что правда. Ей просто нужно побыть одной, вдали от Филиппа, от монастыря, от сестры Жанны. Только тогда, никого не любя, ни на кого не полагаясь, она будет в безопасности.
Она спокойно обратилась к Филиппу:
– Пожалуйста, просто оставьте меня одну. Я все равно не скажу, где драгоценности.
Филипп одним движением плеч сбросил руку священника.
– Драгоценности? Какие еще драгоценности? О чем она говорит?
Она ощутила некоторое удовлетворение, увидев на его лице выражение удивления и боли.
– Я отдала тебе свое сердце, Филипп, даже думая, что ты изменяешь мне с Великой Мадемуазель. Даже когда ты отказывался от меня, я все равно тебя любила. – Она неловко поднялась на ноги. – Но ты никогда не получишь драгоценности семьи Корбей. Это – моя защита. До тех пор, пока я знаю, где они, а вы с отцом не знаете, я могу строить свою жизнь сама, как хочу. – Она посмотрела на священника. – Если, конечно, вы не собираетесь окончательно предать меня, выдав моему возлюбленному мужу, где находятся последние остатки моего наследства.
Отец Жюль не отводил глаз от Энни.
– Я скорее умру, чем еще когда-нибудь причиню тебе какой-либо вред.
Она теперь хорошо знала, что лучше не верить этому обманчивому чистосердечию. Как только представится возможность, она спрячет драгоценности, и только она одна будет знать, где они.
Филипп, еле сдерживаясь, сжал кулаки.
– Анна-Мария, я ничего не знал ни о драгоценностях, ни о смерти твоих родителей.
Пустой взгляд ее глаз сказал ему, что он проиграл. Мольбами ничего не добиться.
Священник перекрестился.
– Да простит нас бог за то, что мы, не желая, сделали с тобой.
Энни хрипло выдохнула:
– Он, может быть, и простит, а я – нет.
33
Прошло четыре месяца. Февральское скупое солнце освещало спальню дома, который Энни снимала в Париже. Вытянув руки, она неподвижно стояла на середине ковра, а Мари на коленях ползала вокруг, подтягивая и подкалывая булавками корсаж ее бального платья. Энни посмотрела вниз.
– Я не знаю, сколько еще смогу так выстоять. С каждой минутой мои руки становятся все тяжелее и тяжелее.
Серьезная, сосредоточенная Мари нахмурилась.
– Еще немного потерпите, ваша милость. – Она воткнула новую булавку. – В Париже невозможно найти хотя бы одну портниху, умеющую держать рот на замке. А из меня, боюсь, не очень-то хорошая швея. – Она откинулась назад, чтобы оценить результаты своих усилий. – Теперь можете опустить руки, мадам. По бокам все готово. Со спиной я постараюсь управиться побыстрее.
Опустив руки, Энни облегченно вздохнула:
– Ты отлично потрудилась, Мари, и я тебе более чем благодарна. – То, что платье теперь не так сильно жало, служило убедительным подтверждением того, что оно стало пошире. – Я не могу рисковать, приглашая швею. Думаю, что все они получают дополнительные доходы, собирая слухи по приказу высокопоставленных особ. – Невольная дрожь пробежала по ее спине. – Будет ужасно, если хоть слово о моем положении дойдет до герцога, прежде чем я сама ему скажу.
Мари удивилась.
– Так он все еще ничего не знает? Мне казалось, ваша милость еще на прошлой неделе собиралась рассказать ему.
Энни отвела взгляд в сторону, смущенная легким укором в глазах Мари. Ей не надо было напоминать, как опасно откладывать разговор с Филиппом.
– Я и собиралась. Я даже отправила Поля в Сен-Жермен, чтобы вызвать его сюда, но Поль вернулся и сообщил, что мой муж отправился на какую-то вечеринку. – Даже сейчас щеки Энни вспыхнули от ревности при этом воспоминании. Она внутренне побранила себя за это. Какое ей дело, что Филипп нашел себе компанию где-то на стороне? Она же сама настаивала на том, чтобы они расстались.
После ужасных новостей, обрушившихся на них в монастыре, они всю дорогу в Париж провели в напряженном молчании и, вернувшись, обнаружили, что маршал договорился, чтобы Филиппа назначили в Сен-Жермен телохранителем при королеве. Впервые в жизни Энни была признательна свекру за его вмешательство. Это назначение восстанавливало репутацию Филиппа и в то же время давало ей возможность в одиночестве привести Мезон де Корбей в порядок. И точно так же в одиночестве она приехала в Париж к началу сезона.
Но теперь уже вмешалось провидение, заставляя ее прервать молчаливый разрыв с Филиппом. Энни вздохнула и потерла рукой натянувшуюся на талии ткань платья.
– Я скажу ему. Скоро.
У нее не было выбора. Вскоре фигура ее выдаст. Известие должно прийти от нее, а не из сплетен. Он имеет право знать о ребенке, даже если это сообщение положит конец ее независимости.
Завтра. Она напишет ему записку. Так проще всего, это наименее болезненный способ.
Однако пока что ей нужно сосредоточиться, чтобы закончить переделку платья вовремя, до вечернего бала. Энни потрогала кружево, которое Мари добавила к воротнику, провела рукой по жемчужинам, которые она сама вразброс нашила на зеленой бархатной юбке.
Платье было не новым; в декабре она уже надевала его. Если кто-нибудь заметит это, у нее за спиной начнутся насмешки, но Энни не могла себе позволить тратить деньги на новое бальное платье, которое через несколько недель будет ей вряд ли годиться.
Ей нужна новая одежда, в которой она будет ходить теперь до конца своего вынужденного заточения. Ей придется продать большинство своих драгоценностей. Снимать эти апартаменты в аристократическом особняке и на должном уровне поддерживать приличия уже стоило части драгоценностей, которые она достала из-под фальшивого дна своего сундучка. Энни не хотелось расставаться с семейным наследством, но у нее пока еще оставались фамильные изумруды, два золотых распятия на цепочках, украшенных драгоценностями, двенадцать ожерелий и к ним серьги, шесть браслетов, семь ниток жемчуга, дюжина драгоценных брошек, двадцать три колечка, не считая пригоршни отдельных жемчужин и нескольких необычных предметов, чье предназначение оставалось загадкой.
Вероятно, эти странные вещицы принесут ей достаточно денег, чтобы купить одежду. Продавать драгоценности было болезненно, ведь они были памятью о родителях. Если понадобится, она продаст все, лишь бы не просить ни одной монеты у Филиппа. Ее независимость оказалась не такой уж приятной, как она надеялась. Последние несколько месяцев были печальными и беспокойными, правда, безопасными. Наверное, ожидать большего – просто ребячество.
Энни спросила через плечо:
– Мари, ты помнишь ювелирную лавку у реки? И того человека, за которым я посылала в прошлом ноябре, после того, как мы прибыли в город к началу сезона?
– Да, ваша милость. Такой невысокий, в очках?
– Он и есть. Когда закончишь с платьем, сходи, пожалуйста, в его лавку и договорись, чтобы завтра в одиннадцать он пришел сюда. И напомни, чтобы он зашел через заднюю дверь. Я не хочу, чтобы кто-нибудь из соседей узнал о моих делах. – По правде говоря, она беспокоилась, чтобы об этом не узнал Филипп. Пускай удивляется, как прекрасно она без него обходится.
А в самом деле, так ли уж прекрасно она без него обходится? Не успев задать себе этот вопрос, Энни знала, что ответ будет отрицательным. Как можно, разуверившись в человеке, в то же время так сохнуть по нему? Это не имело никакого смысла, только приносило душевную боль.
Каждый раз, когда она уже думала, что сумела вырвать его из сердца, их пути при дворе каким-то образом пересекались и встреча с ним, да еще рядом с другой женщиной, вновь обнажала раны, которые никак не могли затянуться. Она, со своей стороны, тоже всегда была с каким-нибудь любезным кавалером. В этом она находила подобие утешения. Однако Энни сомневалась, что ее муж хотя бы заметил – и тем более обеспокоился, – что в этом сезоне она имела такой успех, что каждый мужчина почитал за счастье добиться ее внимания. Филипп при их неожиданных встречах всегда был любезен и весьма холоден.
Его поведение, надо отдать ему должное, было корректным. Следовало отдать должное и тому, что, как она и просила, он оставил ее в покое, в уединении. Он даже не взял с собой в Сен-Жермен Жака и Сюзанну.
Помимо воли в воображении Энни возникло его лицо, когда он сухо прощался с ней в Мезон де Корбей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39