– Я хочу лично отнести поднос его милости. Подготовь, пожалуйста, тарелки.
– Как пожелаете, ваша милость.
Энни усмехнулась. Она находила забавным, что слуги неизменно ведут себя с ней так, словно она окончательно утратила благоразумие. А на самом деле она наконец обрела его. Сюзанна, поставив еду и бокал вина на поднос, многозначительно посмотрела на хозяйку и поставила еще одну рюмку.
С трудом удерживая больной рукой поднос, Энни направилась к кабинету Филиппа.
По счастью, дверь была слегка приоткрыта. Постучав уголком подноса в дверь, чтобы дать знать о своем присутствии, Энни ногой распахнула ее. Филипп даже не поднял глаза. Он, склонившись, сидел за столом посреди комнаты, на котором царил полный беспорядок, и деловито скрипел пером.
– Поставь куда-нибудь, Сюзанна. Я поем попозже.
Энни не было видно его лица, только макушка. Его аккуратно подвязанные волосы отливали иссиня-черным в рассеянном свете, пробивающемся сквозь старинные узкие окна под потолком.
Она сделала несколько шагов вперед и осмотрела комнату, в которой была еще одна дверь без запора. Мраморные полки, выстроенные в ряд между тремя дверьми в комнате, с пола до потолка были завалены книгами и рукописями. Большую часть комнаты занимал стол, свободного места едва хватало для узкой кушетки, примостившейся возле книжных полок.
Как он выдерживает день за днем тесноту этого крохотного помещения? Ведь дверь позади него ведет в другую, большую комнату. Почему он спит в этих тесных покоях?
Любопытство Энни было отвлечено внезапным приступом резкой боли в раненой руке. Это побудило ее заговорить:
– Если вы не освободите место на столе, мне придется поставить поднос прямо на постель.
При звуке ее голоса он вскинул голову, темные брови удивленно сошлись. Филипп встал и оглядел ее с ног до головы, словно она появилась из другого мира.
Энни затаила дыхание. Она забыла, до чего он хорош собой. Несмотря на суровый аскетизм их теперешней жизни, Филипп был элегантно одет – рубашка из отличнейшего белого хлопка, черные шелковые штаны, легкие черные туфли отполированы до блеска. Его чисто выбритое лицо заметно осунулось, но даже это ему шло. А его глаза! Они были еще темнее и глубже, чем она помнила.
Энни была готова встретить его гнев, но никак не ожидала, что его близость окажется для нее такой волнующей. Последние три недели она провела, пытаясь забыть о том, что ее руки холодеют и ее начинает бить дрожь от того лишь, что он рядом. Ей, наверное, не следовало приходить. Она заколебалась, правое запястье слегка подалось вниз под тяжестью груза.
– Этот поднос немного тяжелее, чем я думала. – Она совершенно не хотела напоминать о своей немощности, но взгляд Филиппа сразу же устремился на ее искалеченную руку.
С суровым выражением лица он перенес охапку рукописей и бумаг со стола на кушетку.
– Поставьте поднос сюда. Вам не следует ничего носить.
Все еще взволнованная от его присутствия, Энни чересчур старательно занялась подносом, размещая его на столе. Как сможет она осуществить то, что задумала, если одно его присутствие так сильно задевает ее чувства?
Но она должна. Должна зачеркнуть прошлое и выполнить то, что собиралась.
Его следующие слова оказались полным сюрпризом для нее, откровенную напряженность в его голосе не смягчил даже тихий, спокойный тон:
– А почему вы оделись таким образом? Вы забыли свое положение?
Захваченная врасплох, Энни посмотрела на свой наряд и ответила:
– Я выпросила эту одежду у Мари, потому что моя была слишком неудобной. Это место настолько уединенное, что я подумала: не имеет значения, в чем я одета.
Она всего лишь сказала правду, но упоминание об их нынешних жизненных обстоятельствах, казалось, еще больше рассердило его. Сузив глаза, он указал на поднос:
– Разве нужно и вести себя, и одеваться как прислуга? Если вы хотели меня оскорбить, вам это удалось.
Смущение и необходимость защищаться вызвали у Энни раздражение.
Напомнив себе, ради чего она пришла, Энни усилием воли подавила рвущееся резкое возражение, заговорив спокойно и искренне:
– В мои намерения никогда не входило вас обидеть. Я пришла ко времени полдника только потому, что не хотела без необходимости отрывать вас от ваших занятий. А поднос я принесла сама, потому что не хотела, чтобы кто-нибудь присутствовал при нашей… встрече.
Она разгладила складки на юбке.
– А что касается одежды, то я выбрала ее, заботясь только о собственных удобствах.
На его лице промелькнула тень стыда, и он пробормотал в ответ:
– Надевайте все, что вам угодно.
Интересно, что скрывается за этой вспышкой? Действительно ли Филипп пристыжен тем, что усмотрел в поступке жены мстительный мотив, которого, как оказалось, не было, или же его просто смущает нарушение этикета? Или само появление жены унижает его? Внезапно мраморный пол начал уходить у нее из-под ног.
– Извините, пожалуйста. Мне необходимо присесть.
Нахмурясь, он бросился вперед и, стиснув ее обнаженные предплечья, подвел к краешку узкой кушетки. Прикосновение его рук, больших и жарких, заставило замереть ее сердце, но он резко шагнул назад. Казалось, хваленое самообладание ее мужа изменило ему.
Филипп боролся с собой, чтобы вновь обрести контроль над своими чувствами. Будь проклята эта женщина, вторгшаяся в его святая святых. И будь она проклята за то, что оделась так по-простецки. Несмотря на все ее объяснения, вид ее в такой грубой крестьянской одежде поразил его, как удар молнии. Убийственное напоминание о том, как низко они пали, ранило его гордость сильнее, чем самые жестокие затруднения, испытанные им за годы своей, хоть и аристократической, бедности.
Однако ее спокойная уверенность удержала его от того, чтобы отправить ее назад, в ее комнату. Пережитая близость к смерти сделала ее иной, и это сразу чувствовалось. Он откинулся в кресле и устремил испытующий взгляд на жену.
Ее огромные карие глаза твердо выдержали его взгляд. Филипп и раньше замечал в них какую-то скрытность, сейчас он видел лишь спокойствие. И грусть… Об утраченном ребенке? О безнадежности их положения? О ее ранах?
Что прячется в глубине ее глаз: ненависть или чувство вины? Возможно, и то, и другое. Сейчас, когда она сидела перед ним, в его библиотеке, он поймал себя на том, что смотрит на ее раненую руку, и его охватывают угрызения совести. Этого не должно было случиться. Ему не следовало сталкивать ее с принцессой.
Внутри Энни что-то оборвалось, когда она заметила, что задумчивость во взгляде Филиппа, как только он посмотрел на ее изуродованную руку, приобрела оттенок горечи. Слишком легко она ошибочно приняла его охлаждение за скрытую боль.
Энни потребовались все силы, чтобы не выбежать, зарыдав, из комнаты, но она собрала остатки мужества и, по крайней мере внешне, осталась спокойной. Она напомнила себе, что оба они взрослые, а не дети и сейчас на карту поставлено их будущее.
Ей нужно было как-то показать ему, что, раз она принимает свою немощность, значит, должен и он. Сознательно пользуясь раненой рукой, она потянулась и вытащила из груды на столе перед ней одну рукопись. Она прочитала вслух:
– Аристофан. «Миры». Одно из моих любимых сочинений.
Филипп удивился:
– Вы читаете по-гречески? Помнится, вы говорили мне, что не умеете.
Энни слегка улыбнулась.
– Неправда. Я не говорила, что не умею читать по-гречески. Я просто спросила, почему вы задаете такой вопрос. – Она осторожно развернула древнюю рукопись. – Я довольно бегло читаю по-латыни, но предпочитаю греческий. Он гораздо более выразительный. – Она со знанием дела проглядела отрывки из политической сатиры пятнадцативековой давности. Она бы с удовольствием перечитала их вновь, теперь непосредственно на себе испытав все безумие политических игр при дворе. – Я, должно быть, читала эту пьесу раз двадцать, тайком забравшись в монастырскую библиотеку со свечой, в темноте, посреди ночи. – Быстро взглянув в его сторону, она поняла, что Филипп заинтригован ее маленькой исповедью.
Почесав нижнюю губу, он спросил:
– Это единственная запрещенная книга, которую вы читали?
Энни вызывающе вздернула подбородок.
– Да нет. – Она скатала свиток и аккуратно положила его на место. – Мне кажется, что во Франции все было бы несколько иначе, если бы все при дворе читали эту пьесу так же часто, как я.
Он ответил со скрытой иронией:
– Едва ли.
Подбодренная его улыбкой, она подошла к главному.
– Филипп, есть вещи, которые я обязана вам рассказать.
Усмешка исчезла с его лица.
– Я и не думал, что вы пришли поговорить об Аристофане.
Будь проклят этот небрежный сарказм, за которым он всегда прячется! Она продолжила:
– Это о том, что произошло еще в Париже… Я хочу, чтобы вы знали правду.
Он откинулся назад и скрестил руки на груди, в голосе звучала усталость.
– Не вижу смысла ворошить прошлое. Что это изменит?
– Это очень важно. Каждый из нас знает только часть правды, да и то с чужих слов. Взгляните, что это сделало с нами и с нашей жизнью. Разве мы можем жить по-настоящему спокойно, если не знаем, что же произошло на самом деле? Это все, о чем я прошу, Филипп. Правды, хотя бы между нами.
Видя, что он не отвечает, она продолжила:
– Нравится вам или нет, мы по-прежнему муж и жена. Нравится вам или нет, мы оба заперты здесь, и кто знает, надолго ли. Мы не можем продолжать избегать друг друга, живя под одной крышей в этой вынужденной изоляции. Это измучит нас обоих. – Она не остановилась, хотя заметила в его глазах вспышку горечи. – Я не прошу о прощении, не прошу даже о прежней дружбе. Все, о чем я прошу, это о честности между нами. Бог свидетель, прежде ее было слишком мало.
Филипп встал и прошел мимо нее, сделав два широких шага в сторону комнат прислуги. На секунду она испугалась, что он, не останавливаясь, пройдет через холл в сад, сядет на Балтуса и ускачет, не оглянувшись. Однако он остановился, его мощные плечи поникли.
– Правды…
Когда он обернулся, его лицо казалось постаревшим, морщины углубились, глаза помертвели. Он заговорил чуть ли не шепотом:
– Возможно, часть правды лучше оставить похороненной, равно как и прошлое. Равно как и… – он сверлил ее глазами, – нашего ребенка. Почему вы ничего не сказали мне о нем, Анна-Мария? Почему я ничего не знал, пока не увидел окровавленное тельце в окровавленных руках Сюзанны?
Его слова укололи Энни в самое сердце.
– О, Филипп.
Он, увидев в ее глазах боль, хотел утешить ее, но что-то потаенное, злое прогнало эту мысль прочь. Он сурово повторил:
– Почему вы мне ничего не сказали?
Она прикрыла глаза.
– Я ничего не сказала, потому что сама ничего не знала. Пока принцесса по дороге в Бастилию не объяснила мне это.
– Принцесса? Но это же какой-то абсурд!
Энни взглянула на него и ровным голосом сказала:
– Матушка Бернар говорила мне, что мои месячные – это божье испытание. Я не знала, что и думать, когда они вдруг прекратились. – Видя, что он ей не верит, она безжизненным голосом повторила: – Я ничего не знала о ребенке, пока Великая Мадемуазель не объяснила мне. Это было в день битвы. Если вы мне не верите, можете спросить у нее.
Сжав руки в кулаки, он подался вперед.
– Вы так говорите, прекрасно зная, что никто из нас ни на шаг не приблизится вновь к Парижу и, тем более, не увидит Великую Мадемуазель.
– Я говорю правду, Филипп, хотя и понимаю, как трудно ожидать, что этому можно поверить. – Она, грустно улыбнувшись, покачала головой. – Вы пожертвовали всем, чтобы спасти меня, но вы меня совсем не знаете. – Энни опустила руки на колени. – Я согласна, что сама не давала возможности получше узнать меня, понять, какая же я на самом деле. Я боялась. Боялась, что вы не захотите иметь со мной дела или даже бросите меня. Но теперь я решила, что хватит притворяться. Это лишь вредит нам обоим. – Она встала. – Вот поэтому нам сейчас так важно быть честными. Я хочу оставить ложь, секреты и полуправду в прошлом и успеть сделать что-нибудь хорошее в этой жизни.
– Что-нибудь хорошее… – Филипп жестом обвел тесную комнату, его голос упал. – Вот все, что у нас осталось. Этот дом да несколько сотен франков. Даже если надеяться, что люди Мазарини нас не найдут, впереди – несколько лет изгнания и нищеты, когда кончатся все деньги. И что тогда? – Темные круги под глазами, казалось, стали еще больше. – Где может искать убежища дезертир, если у него даже нет денег? Какая жизнь ожидает тогда его, да и всех нас?
Энни хотелось успокоить его, обвить руками, сказать ему, что все будет хорошо, но она знала, что это будет ложью. И потому сказала только:
– Мы справимся, Филипп. Вам, конечно, труднее, чем мне, но я сделаю все, что в моих силах, чтобы облегчить вам жизнь. Я обещаю. – Не в состоянии выносить все это дальше, она шагнула мимо него, намереваясь уйти.
На пороге она остановилась и посмотрела на запертую дверь.
– Не надо запирать эту дверь. Я больше не буду нарушать ваше уединение. Но если вдруг вам когда-нибудь захочется поговорить – скажем, о книгах, или о науках, или о философии, о чем угодно, – я почту за честь составить вам компанию.
Она почувствовала, что у нее сжимается горло.
– Это прекрасный дом, но в нем может быть очень одиноко, когда не с кем поговорить.
Филипп молча смотрел, как она уходит. Господи, как же ему плохо! Он и ей сделал плохо, но она сумела перенести свою боль с достоинством. Ему хотелось вернуть ее, обнять и дать ей покой, которого, казалось, она так жаждет. Ему хотелось зарыться лицом в ее волосы, прижаться к ней, почувствовать тепло ее упругого тела… но он продолжал стоять неподвижно и смотреть на опустевший проход, где только что была она.
28
Спустя два дня, вернувшись из сада в свою комнату, Энни обнаружила у себя на кровати книги. Она взяла верхнюю, и недоуменно-хмурое выражение на лице сменилось улыбкой: Аристофан. «Миры».
Она покачала головой в изумлении.
Она присела возле стопки, раздумывая про себя, что его побудило к такому поступку – рассудок или сердце, но в любом случае этот жест – доброе начало.
Когда вошла Мари с охапкой чистого белья, Энни спросила, указывая на рукописи:
– Мари, ты не знаешь, как это попало сюда?
– Его милость занес их на кухню сегодня утром, когда выходил из дома. Он велел Жаку положить их к вам на кровать, когда вы уйдете в сад. – Она опасливо нахмурилась. – Все в порядке, я надеюсь?
– Конечно, все в порядке. – Энни осторожно переложила рукописи на стол у кровати. – А его милость уже вернулся с утренней прогулки?
– Нет, ваша милость. Мы ждем его, по крайней мере, через час.
– Понятно, – она скрыла свое разочарование. – Спасибо. Можешь идти. И передай, пожалуйста, Жаку, что я очень довольна этим сюрпризом. – Жак, конечно же, расскажет все Филиппу.
Оставшись опять одна, Энни задумчиво посмотрела на рукописи. Теплое чувство, смешанное с горечью, рвалось из ее груди. Если бы она могла хоть как-нибудь поблагодарить Филиппа, как-то укрепить мостик, который он протянул над разделяющей их пропастью. Но она ведь обещала, что не будет вмешиваться в его жизнь, да и подарить ей нечего…
Или есть?
Филипп любил книги, а у нее есть целая подборка – блестящих, дерзких, политически опасных книг, за удовольствие прочитать которые любой ученый отдал бы душу.
Филипп протянул ей руку, и она ответит ему тем же.
Энни открыла заветный сундучок и, пробежавшись по золоченым надписям на богато отделанных корешках, вытащила первые два тома «Комментариев» Макиавелли. Они разбудят аппетит Филиппа, и ему захочется прочитать остальные. Книг десять.
Она поспешила в коридор и позвала:
– Жак! Подойди сюда, пожалуйста! Я хочу, чтобы ты отнес кое-что в кабинет его милости. – Она улыбнулась, представив удивление мужа, когда он вернется с утренней прогулки и найдет то, что Жак положит на его кровать.
Час спустя Энни настолько зачиталась, что чуть не пропустила возвращение Филиппа с утренней прогулки. Слабый стук подков Балтуса вернул ее к действительности. Она подошла к двери в библиотеку и прислушалась. За дверью не было слышно ни звука.
Она затрепетала от возбуждения, представив себе, как он разглядывает ее подарок. Она придвинулась ближе. По-прежнему из библиотеки – ни звука. Потом раздался слабый, но вполне отчетливый скрип паркета под широкими шагами Филиппа.
Энни отскочила от двери и нырнула в постель. Устроившись на подушках, она попыталась сосредоточиться на чтении, но не смогла. Все ее мысли были в соседней комнате, литературные сокровища которой увеличились на два драгоценных тома.
Внезапно в ней зашевелилась черная мысль. У Филиппа и так уже много книг. А вдруг он не оценит ее сюрприза или он ему не понравится?
Прежде чем она успела расстроиться, дверь в углу с шумом распахнулась, и в нее ворвался Филипп с раскрасневшимся лицом, сжимая в руках ее книги. Он стремительно подошел к ее кровати и встал над ней, сунув ей книги чуть ли не под нос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39