– А ну-ка давай, Гарден, раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре. У тебя все получится. Только представь, что мы в Саут-Каролина-холл и мисс Эллис ощеривает на нас свои бесподобные зубы… Господи, да что ты, Гарден, я же пошутил! Когда кавалер шутит, даме положено смеяться.
– Я не могу. Я не могу смеяться, я не умею танцевать, и я хочу умереть. – Мисс Эллис с ее угрожающе поднятой палочкой пугала Гарден куда меньше, чем ледяные глаза матери и выражение холодного неодобрения у нее на лице.
– Гарден, – сказала Маргарет, когда они вернулись домой, – я не думаю, что требую от тебя слишком многого. Я создаю тебе все условия, я не позволяю себе никаких маленьких радостей, лишь бы у тебя было все, о чем может мечтать девочка, а взамен прошу только одного: сделай над собой небольшое усилие. Небольшое усилие – и все. Сегодня вечером ты унизила меня на глазах у моей лучшей подруги. Мы были у нее в доме, и ты не прилагала ни малейших усилий, чтобы участвовать в празднике наравне со всеми. Ты просто стояла словно аршин проглотила, из-за тебя все чувствовали себя крайне неловко. Что ты можешь сказать в свое оправдание?
– Ничего, мама.
– Ничего! Как ничего не сказала за весь вечер. Такого позорного провала в обществе я еще не видела.
– Мне очень жаль. Мама, я постараюсь исправиться, я тебе обещаю.
– Надо надеяться, что ты это выполнишь. А сейчас мне противно на тебя смотреть. Ступай ложись спать. Я больше не желаю с тобой разговаривать.
Назавтра было воскресенье. Гарден стояла на коленях в церкви Святого Михаила и почтительно просила Господа, чтобы он научил ее хорошо держаться в гостях. Она также возблагодарила Бога, что с понедельника возобновляются занятия в Эшли-холл.
Но второй год обучения принес Гарден меньше радости, чем первый. Мисс Эмерсон больше с ней дополнительно не занималась.
– В прошлом году ты стала очень хорошо справляться с учебой, Гарден, – сказала она. – Я знаю, что и в этом ты справишься. Без чьей-либо помощи.
Кроме того, в этом году Гарден не была по-настоящему своей ни в одной группе. Она по-прежнему посещала занятия вместе с Шарлоттой, Бетси, Ребеккой и Джулией, но они продолжали ходить в школу танцев. Когда они сплетничали о том, что было в пятницу вечером, Гарден не могла участвовать в разговоре. Вне школы она общалась и ходила на вечера с Уэнтворт и ее подружками, но с ними у Гарден не было общих уроков. И когда в субботу вечером они со смехом перебирали события, случившиеся в школе за неделю, Гарден не могла участвовать в их веселье. Она изо всех сил старалась вписаться в общество, но это удавалось ей куда хуже, чем в прошлом году.
К счастью, были еще Певческий клуб и Драматический клуб, и она по-прежнему обедала в школе вместе с пансионерками всех возрастов за «французским столом». Она стала спокойнее, еще больше погрузилась в школьные дела и занятия, и это помогало ей переносить свое частичное отчуждение от подруг и одноклассниц.
Сама того не сознавая, она впитывала в себя атмосферу и дух Эшли-холл. Четкий, но гибкий распорядок дня с его чередованием звонков и обязанностей, уважение к человеческой личности, важность самодисциплины и доставляемая ею радость, тяга к знаниям, умение ценить красоту и гармонию становились частью души Гарден, благодаря примеру всех учителей и сотрудников школы, от мисс Мак-Би до сторожа Терпса. А когда Гарден смотрела на величественное главное здание Эшли-холл, она вообще переставала, сама не понимая почему, чувствовать себя несчастной.
Если же ею овладевало уныние, она шла в вестибюль и подолгу любовалась висящей в воздухе лестницей. От магического совершенства этого архитектурного чуда девочке всегда становилось легче. Время шло, и через несколько месяцев каждая тропинка, дерево, куст или цветок стали служить для Гарден источником утешения и жизненной силы. «Я люблю Эшли-холл», – единодушно и с горячностью говорили все его ученицы. Говорила и Гарден – с точно такой же, как у всех, интонацией. Но для нее смысл этих слов был глубже, чем она думала.
Внешняя сторона жизни Гарден почти не изменилась. Она старательно училась, терпеливо и методично отбеливала кожу и прореживала свои рыжие волосы, предоставляла матери решать за нее, какие ей носить платья и прически, посещала все вечеринки для подростков, устраиваемые по субботам, и делала вид, будто ей там нравится. И в конце концов в ее жизни наметились кое-какие перемены к лучшему.
Ей предложили петь в хоре церкви Святого Михаила, и теперь каждое воскресенье приносило ей радость. Томми Хейзелхерст взял на себя роль ее официального поклонника, и субботние вечера перестали быть пыткой. С Томми Гарден было спокойно. Он был безнадежно влюблен в Уэнтворт и нуждался в наперснице, готовой выслушивать, как он несчастен. Вскоре он стал провожать Гарден на все вечеринки, теперь считалось, что у нее есть вздыхатель, и она была избавлена от необходимости пробовать свои чары на других мальчиках.
Даже Маргарет была довольна. Томми Хейзелхерст не входил в те планы, которые она строила относительно будущего дочери, но он был хорош собой, хорошо воспитан и из хорошей семьи. И он был живым доказательством привлекательности Гарден. Для начала Томми был как раз тем, что требовалось. Маргарет снова стала выказывать горячие материнские чувства, и Гарден купалась в ее одобрительном внимании.
А когда наступила роскошная южная весна с ее опьяняющими ароматами и красками и шепотами теплых бризов, чье прикосновение к коже было подобно ласке, Гарден старалась не поддаваться тому безымянному, непонятному, смутному, тягостному томлению, которое словно извне стремилось проникнуть в ее тело и душу. Она была довольна своей жизнью. Ей не хотелось никаких перемен.
А в это время каждый уходящий час уносил с собой частицу ее детства и отшлифовывал изысканное, хрупкое очарование ее женственности.
37
Этим летом Гарден влюбилась. Его звали Джулиан Гилберт, и он был родом из Алабамы. Он был выше шести футов ростом, у него были каштановые волосы и глаза такого густого коричневого цвета, что казались черными. Он носил полотняные костюмы, на которых никогда не было ни единой морщинки, и узенький галстук, завязанный мягким бантом. Его речь с легким акцентом лилась как мед, и он кланялся дамам с грацией придворного. Он соединял в себе весь набор романтических клише: был высок, темноволос, хорош собой, дерзок, эффектен и галантен.
И он был женат. Они с женой проводили в «Лодже» медовый месяц. Ее звали Аннабель, и в устах ее мужа это имя звучало как музыка, слышимая сквозь облако. Она была тоже высокая и тонкая, как тростинка, ее личико сердечком было обрамлено ореолом светлых вьющихся волос, свободно, крупными кудрями падавших вниз. Она всегда носила белые в крапинку платья, прикалывала полевые цветы к кушаку и украшала ими прическу. Джулиан собирал их для нее на горном лугу и вручал, стоя на коленях.
Гарден смотрела на молодую чету широко раскрытыми, изумленными, восторженными глазами. Ее мать говорила, что Гилберты простоваты, а Каролина Рэгг находила, что они очаровательны, как Мэри Пикфорд и Дуглас Фербенкс.
Уэнтворт, секретничая с Гарден, пошла на уступку: она признала, что Джулиан Гилберт почти так же красив, как Мэн Уилсон. Девочки ездили на велосипедах в Гендерсонвиль, покупали там эскимо и съедали в аптеке у фонтанчика с содовой водой, приняв томный вид и подолгу рассуждая о своей мучительной, неразделенной любви. Вечерами они пели «Найду тебя я когда-нибудь» и не могли удержаться – по щекам у них катились слезы.
Уэнтворт потребовала, чтобы Гарден перекрестила себе сердце и прошептала ей на ухо свой главный секрет.
– Я позволила одному курсанту меня поцеловать. Гарден испытала что-то вроде священного ужаса.
– А ты не боялась, что вы попадетесь?
– Боялась – не то слово. Но это, по-моему, и было самое интересное. Помнишь, мы были у Люси Энсон на открытой веранде, на свежем воздухе? Когда мы последний раз собирались, жара была страшная. Так вот, там сзади есть место, где от жимолости падает очень густая тень. И он стал меня туда подталкивать. А я поняла, что он задумал. Это был Фред, он еще всегда старается прижаться во время танцев.
– Ну и что ты сделала?
– Пошла, куда вели, балда ты этакая. А потом я подняла к нему лицо, и он это сделал.
– Прямо в губы?
– Да. Но мы не столкнулись носами, я нормально дышала и вообще… Опыт по части поцелуев у него большой, это чувствуется.
– Но, Уэнтворт, ты его даже не любишь. Зачем ты это позволила? – Гарден представила себе случившееся, и у нее по коже побежали мурашки.
– Понимаешь, Гарден, в августе мне будет шестнадцать. И если про меня будут говорить «шестнадцатилетний цветок и еще нецелованная», я этого просто не вынесу.
– Ну и как, Уэнтворт, что ты почувствовала? У тебя голова закружилась?
Уэнтворт задумалась:
– Нет, и земля из-под ног не уходила, ничего такого не было. Но было очень интересно. Совершенно новое ощущение, ни на что не похоже.
Осенью, когда у подростков возобновилась светская жизнь, Гарден остановила Томми Хейзелхерста, провожавшего ее домой от Луизы Майкел. Они стояли в тени огромного олеандра.
– Томми, – сказала она дрожащим голосом, – будь любезен, поцелуй меня, пожалуйста.
– Что? Гарден, ты что, спятила?
– Пожалуйста, Томми. В декабре мне исполняется шестнадцать, и мне очень нужно, чтобы меня до этого кто-нибудь поцеловал.
И Томми поступил как джентльмен. Он резко наклонил голову и клюнул Гарден в сжатые губы.
– Ну как, о'кей?
– Да, Томми, спасибо. – Гарден хотела почувствовать себя бесшабашной и кокетливой, но у нее ничего не вышло. «И что особенного в этих поцелуях?» – подумала она.
Наступил третий год учебы Гарден в Эшли-холл. Ей казалось, что она стала такой же его частью, как покрытые папоротником обломки скал, из которых был сложен грот возле главного здания. Гарден избрали вице-президентом Драматического клуба и предложили ей вступить в Verre d'Eau, благотворительную организацию, которая помогала нуждающимся детям и собирала для них деньги. То есть Гарден дважды была оказана большая честь, но когда она сообщила об этом Маргарет, та в ответ обронила несколько рассеянных, необязательных реплик; впрочем, Гарден к этому давно привыкла.
Мать хотела знать обо всем, что дочь делала в школе, но Маргарет это было неинтересно.
Однако самую захватывающую новость Гарден матери как-то не сообщила. Милли Вудраф и еще две пансионерки приехали после лета с короткой стрижкой. Милли привезла в Эшли-холл книжку «Эта сторона рая», где были написаны совершенно шокирующие вещи. Книжка переходила из рук в руки, пока из нее не начали выпадать страницы, и все девочки шептались об упомянутых в ней вечеринках с поцелуями и о том, что девушки в этом романе пьют и курят. Большая часть одноклассниц Гарден была уверена, что все это выдумки, но Милли клятвенно уверяла, что кто-то из ее знакомых знал кого-то, кто знал девушку в Филадельфии, которая вела себя именно так.
С приближением Рождества Гарден сосредоточилась на двух важных событиях в жизни школы. В последнюю неделю перед каникулами Певческий клуб устраивал концерт для учеников и родителей; ей предстояло петь соло. А благотворительное общество «Verre d'Eau», как всегда, готовило подарки на елку для бедных детей. О самих же каникулах Гарден старалась не думать. В этом году ей предстояли преддебютные выезды.
Но мать не давала ей об этом забыть. Гарден долго сражалась с Маргарет, доказывая, что репетиции в Певческом клубе куда важнее портних и примерок. Впервые Гарден нанесла поражение матери, и это наполнило девочку тягостным чувством вины, но она боролась – и победила.
Она пыталась загладить свою вину, разыгрывая горячую заинтересованность, когда Маргарет рассказывала ей о сезоне.
– Настоящий бал, Гарден, ты даже не представляешь себе, как это чудесно и как волнующе. Чайные балы тоже по-своему неплохое развлечение, но лучше первого настоящего бала ничего не бывает. Не считая, конечно, главного бала, бала святой Цецилии. Но это уже на будущий год. А пока, в этом году, тебя тоже ждет бал, и ты будешь от него в таком восторге, как никогда в жизни. – Маргарет вытащила свою драгоценную коробку с сувенирами и принялась перебирать пожелтевшие или в бурых пятнах приглашения и блеклые танцевальные карточки, не пропуская ничего, подробно рассказывая Гарден обо всех тогдашних балах и приемах.
Новенькие приглашения, блестящие, на кремовой бумаге, начали приходить по почте в первую неделю декабря. Маргарет встречала дочь в дверях и, буквально не давая ей снять пальто, усаживала за свой письменный стол; Гарден писала всем, что благодарит и непременно будет.
Но десятого декабря, вернувшись из школы, Гарден увидела, что мать яростно меряет шагами гостиную.
– Как она смеет, – возмущенно обратилась к дочери Маргарет, – приглашать тебя в этот дом? – И помахала перед носом у Гарден квадратным кусочком картона.
– Кто, мамочка? В какой дом?
– Миссис Элизабет Купер, вот кто! Эта ужасная женщина.
Гарден взяла у матери приглашение:
– Это на чайный бал, его дают для Люси Энсон. Маргарет яростно сверкнула на нее глазами:
– Благодарю тебя. Я с грехом пополам могу прочесть, что там написано. Но понять, откуда у этой жуткой старухи столько дерзости, я не могу.
Гарден попыталась как-то разрядить обстановку:
– Мама, я знаю об этом приеме. Люси говорила мне, что меня там ждут. Приглашения писали она и ее мать. А та дама, которая устраивает для Люси этот бал, могла и не знать, что я в списке гостей.
Маргарет перестала бушевать, но была по-прежнему не в духе. И Гарден решилась спросить о чайном бале только на следующее утро, за завтраком.
– Мама, так я иду к Люси на праздник или нет? Она может спросить у меня сегодня в школе.
– Разумеется, идешь. У нас не так много приглашений, чтобы отказываться. Но почему Люси начала выезжать в этом сезоне? Я думала, вы с ней одногодки.
– Мама, разве ты не знаешь? Люси помолвлена. Ей уже семнадцать. Она пропустила год в Эшли-холл, когда болела скарлатиной.
– Как же я об этом не слышала! И за кого она выходит?
– Мама, это пока секрет. Не говори, что я тебе рассказала. О помолвке они объявят только после конца сезона. А венчаться будут не раньше июня, когда Люси окончит школу. Уэнтворт говорит, вроде бы отец Люси недоволен, что она так рано выходит замуж.
– За кого, Гарден? За кого она выходит?
– А, за Питера Смита. Я его знаю только в лицо. Он намного старше. У них дом рядом с домом Энсонов, на острове Салливан, и Люси знакома с Питером чуть ли не с пеленок.
На душе у Маргарет стало легче. На Питера Смита как на возможного жениха для Гарден она видов не имела. Он был вполне приемлемой партией, но отнюдь не блестящей.
Гарден заметила, что ее мама чем-то довольна. И решила, что сейчас самое время задать вопрос.
– Мама, – как можно небрежнее сказала она, – а что это за дама устраивает бал для Люси Энсон?
Мать рассердилась, но не очень:
– Это твоя тетка, Гарден. Сестра твоего дедушки.
– Так она, наверное, совсем старая?
– Надо думать. В юности я встречалась с ней, но я ее почти не помню. У твоего отца произошла с ней страшная ссора, и после этого мы не только с ней не общались, но даже не упоминали ее имени.
Гарден молчала и вопросительно смотрела на мать.
– Подробностей я не помню. Твой отец рассказывал мне когда-то, но я забыла. Она обманула его, это по ее вине он лишился и денег, и фамильного особняка Трэддов. Теперь она там и живет и пригласила тебя туда на этот чайный бал. В дом Трэддов. Он должен принадлежать нам, а не Элизабет Купер.
– Она, должно быть, ужасная женщина.
– Кошмарная. Меня очень удивляет, что она вообще устраивает для Люси этот праздник, хотя, кажется, я где-то слышала, что Элизабет Купер ее крестная мать. Или какая-то дальняя родственница. Все Трэдды и все Энсоны родственники.
– И Люси моя родственница?
– Дальняя. Я не знаю, кем именно она тебе приходится. В Чарлстоне же все всем двоюродные или троюродные.
– Я уже опаздываю. До свидания, мама.
– Не забудь, что тебе нужно вернуться домой пораньше.
– Да, мама, я помню, у меня примерка.
У Маргарет тоже была назначена примерка нарядного платья. Маргарет тоже собиралась на бал – на тот, который должен был состояться в канун Рождества, то есть в день рождения Гарден и ровно через день после того, как для Маргарет кончался трехлетний срок глубокого траура. Теперь ей можно было носить серый, розовато-лиловый или сочетания белого и черного. Она бы охотно сшила себе белое платье с черной кружевной отделкой, но белое всегда надевала дебютантка, в честь которой давался бал. Серый, решила Маргарет, это и вправду чересчур старушечий цвет. В тридцать семь лет серый надевать рановато. Розово-лиловый ей не очень-то шел, но если сделать небольшое декольте и украсить его серебряным кружевом, то платье может выглядеть почти пурпурным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
– Я не могу. Я не могу смеяться, я не умею танцевать, и я хочу умереть. – Мисс Эллис с ее угрожающе поднятой палочкой пугала Гарден куда меньше, чем ледяные глаза матери и выражение холодного неодобрения у нее на лице.
– Гарден, – сказала Маргарет, когда они вернулись домой, – я не думаю, что требую от тебя слишком многого. Я создаю тебе все условия, я не позволяю себе никаких маленьких радостей, лишь бы у тебя было все, о чем может мечтать девочка, а взамен прошу только одного: сделай над собой небольшое усилие. Небольшое усилие – и все. Сегодня вечером ты унизила меня на глазах у моей лучшей подруги. Мы были у нее в доме, и ты не прилагала ни малейших усилий, чтобы участвовать в празднике наравне со всеми. Ты просто стояла словно аршин проглотила, из-за тебя все чувствовали себя крайне неловко. Что ты можешь сказать в свое оправдание?
– Ничего, мама.
– Ничего! Как ничего не сказала за весь вечер. Такого позорного провала в обществе я еще не видела.
– Мне очень жаль. Мама, я постараюсь исправиться, я тебе обещаю.
– Надо надеяться, что ты это выполнишь. А сейчас мне противно на тебя смотреть. Ступай ложись спать. Я больше не желаю с тобой разговаривать.
Назавтра было воскресенье. Гарден стояла на коленях в церкви Святого Михаила и почтительно просила Господа, чтобы он научил ее хорошо держаться в гостях. Она также возблагодарила Бога, что с понедельника возобновляются занятия в Эшли-холл.
Но второй год обучения принес Гарден меньше радости, чем первый. Мисс Эмерсон больше с ней дополнительно не занималась.
– В прошлом году ты стала очень хорошо справляться с учебой, Гарден, – сказала она. – Я знаю, что и в этом ты справишься. Без чьей-либо помощи.
Кроме того, в этом году Гарден не была по-настоящему своей ни в одной группе. Она по-прежнему посещала занятия вместе с Шарлоттой, Бетси, Ребеккой и Джулией, но они продолжали ходить в школу танцев. Когда они сплетничали о том, что было в пятницу вечером, Гарден не могла участвовать в разговоре. Вне школы она общалась и ходила на вечера с Уэнтворт и ее подружками, но с ними у Гарден не было общих уроков. И когда в субботу вечером они со смехом перебирали события, случившиеся в школе за неделю, Гарден не могла участвовать в их веселье. Она изо всех сил старалась вписаться в общество, но это удавалось ей куда хуже, чем в прошлом году.
К счастью, были еще Певческий клуб и Драматический клуб, и она по-прежнему обедала в школе вместе с пансионерками всех возрастов за «французским столом». Она стала спокойнее, еще больше погрузилась в школьные дела и занятия, и это помогало ей переносить свое частичное отчуждение от подруг и одноклассниц.
Сама того не сознавая, она впитывала в себя атмосферу и дух Эшли-холл. Четкий, но гибкий распорядок дня с его чередованием звонков и обязанностей, уважение к человеческой личности, важность самодисциплины и доставляемая ею радость, тяга к знаниям, умение ценить красоту и гармонию становились частью души Гарден, благодаря примеру всех учителей и сотрудников школы, от мисс Мак-Би до сторожа Терпса. А когда Гарден смотрела на величественное главное здание Эшли-холл, она вообще переставала, сама не понимая почему, чувствовать себя несчастной.
Если же ею овладевало уныние, она шла в вестибюль и подолгу любовалась висящей в воздухе лестницей. От магического совершенства этого архитектурного чуда девочке всегда становилось легче. Время шло, и через несколько месяцев каждая тропинка, дерево, куст или цветок стали служить для Гарден источником утешения и жизненной силы. «Я люблю Эшли-холл», – единодушно и с горячностью говорили все его ученицы. Говорила и Гарден – с точно такой же, как у всех, интонацией. Но для нее смысл этих слов был глубже, чем она думала.
Внешняя сторона жизни Гарден почти не изменилась. Она старательно училась, терпеливо и методично отбеливала кожу и прореживала свои рыжие волосы, предоставляла матери решать за нее, какие ей носить платья и прически, посещала все вечеринки для подростков, устраиваемые по субботам, и делала вид, будто ей там нравится. И в конце концов в ее жизни наметились кое-какие перемены к лучшему.
Ей предложили петь в хоре церкви Святого Михаила, и теперь каждое воскресенье приносило ей радость. Томми Хейзелхерст взял на себя роль ее официального поклонника, и субботние вечера перестали быть пыткой. С Томми Гарден было спокойно. Он был безнадежно влюблен в Уэнтворт и нуждался в наперснице, готовой выслушивать, как он несчастен. Вскоре он стал провожать Гарден на все вечеринки, теперь считалось, что у нее есть вздыхатель, и она была избавлена от необходимости пробовать свои чары на других мальчиках.
Даже Маргарет была довольна. Томми Хейзелхерст не входил в те планы, которые она строила относительно будущего дочери, но он был хорош собой, хорошо воспитан и из хорошей семьи. И он был живым доказательством привлекательности Гарден. Для начала Томми был как раз тем, что требовалось. Маргарет снова стала выказывать горячие материнские чувства, и Гарден купалась в ее одобрительном внимании.
А когда наступила роскошная южная весна с ее опьяняющими ароматами и красками и шепотами теплых бризов, чье прикосновение к коже было подобно ласке, Гарден старалась не поддаваться тому безымянному, непонятному, смутному, тягостному томлению, которое словно извне стремилось проникнуть в ее тело и душу. Она была довольна своей жизнью. Ей не хотелось никаких перемен.
А в это время каждый уходящий час уносил с собой частицу ее детства и отшлифовывал изысканное, хрупкое очарование ее женственности.
37
Этим летом Гарден влюбилась. Его звали Джулиан Гилберт, и он был родом из Алабамы. Он был выше шести футов ростом, у него были каштановые волосы и глаза такого густого коричневого цвета, что казались черными. Он носил полотняные костюмы, на которых никогда не было ни единой морщинки, и узенький галстук, завязанный мягким бантом. Его речь с легким акцентом лилась как мед, и он кланялся дамам с грацией придворного. Он соединял в себе весь набор романтических клише: был высок, темноволос, хорош собой, дерзок, эффектен и галантен.
И он был женат. Они с женой проводили в «Лодже» медовый месяц. Ее звали Аннабель, и в устах ее мужа это имя звучало как музыка, слышимая сквозь облако. Она была тоже высокая и тонкая, как тростинка, ее личико сердечком было обрамлено ореолом светлых вьющихся волос, свободно, крупными кудрями падавших вниз. Она всегда носила белые в крапинку платья, прикалывала полевые цветы к кушаку и украшала ими прическу. Джулиан собирал их для нее на горном лугу и вручал, стоя на коленях.
Гарден смотрела на молодую чету широко раскрытыми, изумленными, восторженными глазами. Ее мать говорила, что Гилберты простоваты, а Каролина Рэгг находила, что они очаровательны, как Мэри Пикфорд и Дуглас Фербенкс.
Уэнтворт, секретничая с Гарден, пошла на уступку: она признала, что Джулиан Гилберт почти так же красив, как Мэн Уилсон. Девочки ездили на велосипедах в Гендерсонвиль, покупали там эскимо и съедали в аптеке у фонтанчика с содовой водой, приняв томный вид и подолгу рассуждая о своей мучительной, неразделенной любви. Вечерами они пели «Найду тебя я когда-нибудь» и не могли удержаться – по щекам у них катились слезы.
Уэнтворт потребовала, чтобы Гарден перекрестила себе сердце и прошептала ей на ухо свой главный секрет.
– Я позволила одному курсанту меня поцеловать. Гарден испытала что-то вроде священного ужаса.
– А ты не боялась, что вы попадетесь?
– Боялась – не то слово. Но это, по-моему, и было самое интересное. Помнишь, мы были у Люси Энсон на открытой веранде, на свежем воздухе? Когда мы последний раз собирались, жара была страшная. Так вот, там сзади есть место, где от жимолости падает очень густая тень. И он стал меня туда подталкивать. А я поняла, что он задумал. Это был Фред, он еще всегда старается прижаться во время танцев.
– Ну и что ты сделала?
– Пошла, куда вели, балда ты этакая. А потом я подняла к нему лицо, и он это сделал.
– Прямо в губы?
– Да. Но мы не столкнулись носами, я нормально дышала и вообще… Опыт по части поцелуев у него большой, это чувствуется.
– Но, Уэнтворт, ты его даже не любишь. Зачем ты это позволила? – Гарден представила себе случившееся, и у нее по коже побежали мурашки.
– Понимаешь, Гарден, в августе мне будет шестнадцать. И если про меня будут говорить «шестнадцатилетний цветок и еще нецелованная», я этого просто не вынесу.
– Ну и как, Уэнтворт, что ты почувствовала? У тебя голова закружилась?
Уэнтворт задумалась:
– Нет, и земля из-под ног не уходила, ничего такого не было. Но было очень интересно. Совершенно новое ощущение, ни на что не похоже.
Осенью, когда у подростков возобновилась светская жизнь, Гарден остановила Томми Хейзелхерста, провожавшего ее домой от Луизы Майкел. Они стояли в тени огромного олеандра.
– Томми, – сказала она дрожащим голосом, – будь любезен, поцелуй меня, пожалуйста.
– Что? Гарден, ты что, спятила?
– Пожалуйста, Томми. В декабре мне исполняется шестнадцать, и мне очень нужно, чтобы меня до этого кто-нибудь поцеловал.
И Томми поступил как джентльмен. Он резко наклонил голову и клюнул Гарден в сжатые губы.
– Ну как, о'кей?
– Да, Томми, спасибо. – Гарден хотела почувствовать себя бесшабашной и кокетливой, но у нее ничего не вышло. «И что особенного в этих поцелуях?» – подумала она.
Наступил третий год учебы Гарден в Эшли-холл. Ей казалось, что она стала такой же его частью, как покрытые папоротником обломки скал, из которых был сложен грот возле главного здания. Гарден избрали вице-президентом Драматического клуба и предложили ей вступить в Verre d'Eau, благотворительную организацию, которая помогала нуждающимся детям и собирала для них деньги. То есть Гарден дважды была оказана большая честь, но когда она сообщила об этом Маргарет, та в ответ обронила несколько рассеянных, необязательных реплик; впрочем, Гарден к этому давно привыкла.
Мать хотела знать обо всем, что дочь делала в школе, но Маргарет это было неинтересно.
Однако самую захватывающую новость Гарден матери как-то не сообщила. Милли Вудраф и еще две пансионерки приехали после лета с короткой стрижкой. Милли привезла в Эшли-холл книжку «Эта сторона рая», где были написаны совершенно шокирующие вещи. Книжка переходила из рук в руки, пока из нее не начали выпадать страницы, и все девочки шептались об упомянутых в ней вечеринках с поцелуями и о том, что девушки в этом романе пьют и курят. Большая часть одноклассниц Гарден была уверена, что все это выдумки, но Милли клятвенно уверяла, что кто-то из ее знакомых знал кого-то, кто знал девушку в Филадельфии, которая вела себя именно так.
С приближением Рождества Гарден сосредоточилась на двух важных событиях в жизни школы. В последнюю неделю перед каникулами Певческий клуб устраивал концерт для учеников и родителей; ей предстояло петь соло. А благотворительное общество «Verre d'Eau», как всегда, готовило подарки на елку для бедных детей. О самих же каникулах Гарден старалась не думать. В этом году ей предстояли преддебютные выезды.
Но мать не давала ей об этом забыть. Гарден долго сражалась с Маргарет, доказывая, что репетиции в Певческом клубе куда важнее портних и примерок. Впервые Гарден нанесла поражение матери, и это наполнило девочку тягостным чувством вины, но она боролась – и победила.
Она пыталась загладить свою вину, разыгрывая горячую заинтересованность, когда Маргарет рассказывала ей о сезоне.
– Настоящий бал, Гарден, ты даже не представляешь себе, как это чудесно и как волнующе. Чайные балы тоже по-своему неплохое развлечение, но лучше первого настоящего бала ничего не бывает. Не считая, конечно, главного бала, бала святой Цецилии. Но это уже на будущий год. А пока, в этом году, тебя тоже ждет бал, и ты будешь от него в таком восторге, как никогда в жизни. – Маргарет вытащила свою драгоценную коробку с сувенирами и принялась перебирать пожелтевшие или в бурых пятнах приглашения и блеклые танцевальные карточки, не пропуская ничего, подробно рассказывая Гарден обо всех тогдашних балах и приемах.
Новенькие приглашения, блестящие, на кремовой бумаге, начали приходить по почте в первую неделю декабря. Маргарет встречала дочь в дверях и, буквально не давая ей снять пальто, усаживала за свой письменный стол; Гарден писала всем, что благодарит и непременно будет.
Но десятого декабря, вернувшись из школы, Гарден увидела, что мать яростно меряет шагами гостиную.
– Как она смеет, – возмущенно обратилась к дочери Маргарет, – приглашать тебя в этот дом? – И помахала перед носом у Гарден квадратным кусочком картона.
– Кто, мамочка? В какой дом?
– Миссис Элизабет Купер, вот кто! Эта ужасная женщина.
Гарден взяла у матери приглашение:
– Это на чайный бал, его дают для Люси Энсон. Маргарет яростно сверкнула на нее глазами:
– Благодарю тебя. Я с грехом пополам могу прочесть, что там написано. Но понять, откуда у этой жуткой старухи столько дерзости, я не могу.
Гарден попыталась как-то разрядить обстановку:
– Мама, я знаю об этом приеме. Люси говорила мне, что меня там ждут. Приглашения писали она и ее мать. А та дама, которая устраивает для Люси этот бал, могла и не знать, что я в списке гостей.
Маргарет перестала бушевать, но была по-прежнему не в духе. И Гарден решилась спросить о чайном бале только на следующее утро, за завтраком.
– Мама, так я иду к Люси на праздник или нет? Она может спросить у меня сегодня в школе.
– Разумеется, идешь. У нас не так много приглашений, чтобы отказываться. Но почему Люси начала выезжать в этом сезоне? Я думала, вы с ней одногодки.
– Мама, разве ты не знаешь? Люси помолвлена. Ей уже семнадцать. Она пропустила год в Эшли-холл, когда болела скарлатиной.
– Как же я об этом не слышала! И за кого она выходит?
– Мама, это пока секрет. Не говори, что я тебе рассказала. О помолвке они объявят только после конца сезона. А венчаться будут не раньше июня, когда Люси окончит школу. Уэнтворт говорит, вроде бы отец Люси недоволен, что она так рано выходит замуж.
– За кого, Гарден? За кого она выходит?
– А, за Питера Смита. Я его знаю только в лицо. Он намного старше. У них дом рядом с домом Энсонов, на острове Салливан, и Люси знакома с Питером чуть ли не с пеленок.
На душе у Маргарет стало легче. На Питера Смита как на возможного жениха для Гарден она видов не имела. Он был вполне приемлемой партией, но отнюдь не блестящей.
Гарден заметила, что ее мама чем-то довольна. И решила, что сейчас самое время задать вопрос.
– Мама, – как можно небрежнее сказала она, – а что это за дама устраивает бал для Люси Энсон?
Мать рассердилась, но не очень:
– Это твоя тетка, Гарден. Сестра твоего дедушки.
– Так она, наверное, совсем старая?
– Надо думать. В юности я встречалась с ней, но я ее почти не помню. У твоего отца произошла с ней страшная ссора, и после этого мы не только с ней не общались, но даже не упоминали ее имени.
Гарден молчала и вопросительно смотрела на мать.
– Подробностей я не помню. Твой отец рассказывал мне когда-то, но я забыла. Она обманула его, это по ее вине он лишился и денег, и фамильного особняка Трэддов. Теперь она там и живет и пригласила тебя туда на этот чайный бал. В дом Трэддов. Он должен принадлежать нам, а не Элизабет Купер.
– Она, должно быть, ужасная женщина.
– Кошмарная. Меня очень удивляет, что она вообще устраивает для Люси этот праздник, хотя, кажется, я где-то слышала, что Элизабет Купер ее крестная мать. Или какая-то дальняя родственница. Все Трэдды и все Энсоны родственники.
– И Люси моя родственница?
– Дальняя. Я не знаю, кем именно она тебе приходится. В Чарлстоне же все всем двоюродные или троюродные.
– Я уже опаздываю. До свидания, мама.
– Не забудь, что тебе нужно вернуться домой пораньше.
– Да, мама, я помню, у меня примерка.
У Маргарет тоже была назначена примерка нарядного платья. Маргарет тоже собиралась на бал – на тот, который должен был состояться в канун Рождества, то есть в день рождения Гарден и ровно через день после того, как для Маргарет кончался трехлетний срок глубокого траура. Теперь ей можно было носить серый, розовато-лиловый или сочетания белого и черного. Она бы охотно сшила себе белое платье с черной кружевной отделкой, но белое всегда надевала дебютантка, в честь которой давался бал. Серый, решила Маргарет, это и вправду чересчур старушечий цвет. В тридцать семь лет серый надевать рановато. Розово-лиловый ей не очень-то шел, но если сделать небольшое декольте и украсить его серебряным кружевом, то платье может выглядеть почти пурпурным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73