Дети – как это обременительно! Она подвинулась, чтобы лечь на другую, еще не согретую ее телом, часть покрывала. Какая жара, а ведь еще не наступила середина июля. Может быть, и ей стоило бы уехать из города. Нет, этого делать нельзя. Ей нужно сворачивать бинты, паковать посылки в Бельгию. У тех, кто принадлежит к избранному обществу, столько обязанностей!
Из-под ее опущенных век по щекам потекли слезы. Тело Маргарет содрогалось от сдавленных частых рыданий. Нет, к избранным она не принадлежала. К настоящему светскому обществу. Или не принадлежала по-настоящему – так, как ей хотелось. Она была обманута, одурачена, ее ввели в заблуждение все эти груды визитных карточек на подносе в первые недели после переезда на Трэдд-стрит, обманула преувеличенная приветливость, с которой ее встретили в церкви Святого Михаила, одурачили все эти приглашения работать в комитетах при Красном Кресте, при церкви, при Собрании конфедератов. Она была уверена, что ей удалось попасть в центр того единственного, узкого, плотно спаянного круга людей, которые что-то значили, – в чарлстонское высшее общество.
Как же она ошибалась! Это был не круг, а множество концентрических кругов. Она была членом нескольких комитетов, но не входила в тот главный комитет, откуда рассылались приглашения принять участие в работе остальных. Ее приглашали на большие приемы, но не на ужины для избранных. Она была не в центре, а где-то на краю, сбоку. Когда управление прихода постановило сменить обивку на молитвенных скамьях, с ней даже не посоветовались. Элизабет Купер, сестра судьи Трэдда, единолично решила, что нужен гобелен, а не бархат. А ведь она даже не ходит в церковь.
Ничего, Маргарет им всем покажет. Она пока не знала, каким образом, даже толком не понимала, что значит «им». Но она так и уснула со сжатыми кулаками.
– Гарден, это и есть твоя прежняя комната? – В голосе Гарриет Тремейн чувствовалось желание угодить.
– Да, мадам. – Гарден помнилось, что эта комната гораздо больше.
– К сожалению, на коврике пятно. – Миссис Тремейн заметно нервничала. – Мой малыш Билли жил в этой комнате и уронил на пол бутылку чернил. Я все время думаю, как ужасно, что детей в школе заставляют с самого начала писать чернилами. Они же в младших классах еще совсем маленькие и не понимают, сколько неприятностей из этого может выйти. – Миссис Тремейн не закрывала рот, оправдываясь и извиняясь за каждую мелочь, которая, по ее мнению, могла не понравиться Гарден.
А Гарден была сильно смущена. Зачем миссис Тремейн понадобилось говорить ей все это? «Это же не мой дом», – подумала она. А потом поняла. Да, это был не ее дом, но миссис Тремейн имела на него еще меньше прав. Дом был частью Барони, а Барони принадлежало ее семье. Мистер Тремейн работал на Трэддов. Они могли просто выгнать его, уволить, если он допустит какую-нибудь оплошность. Или если ее допустит миссис Тремейн.
От этих мыслей Гарден сделалось очень грустно. И еще от мысли, что в обществе такой нервной женщины, как миссис Тремейн, лето наверняка покажется очень долгим. И Гарден решила рискнуть:
– Простите, миссис Тремейн, могу я попросить вас об очень большой любезности?
– Гарден, обо всем, что в моих силах. Убедить ее оказалось нетрудно.
– Большое спасибо, миссис Тремейн, я побежала в поселок. Я договорюсь с Цисси, чтобы она ходила ко мне хозяйничать, и пришлю мальчика, чтобы он перенес мои вещи в главный дом.
– Господи Боже правый, что это за взрослая белая леди к нам пришла? – Реба крепко стиснула Гарден в объятиях; на ее радостные восклицания к хижине потянулись все жители поселка. – А теперь сядь, посиди, милочка, а Реба принесет тебе что-нибудь попить. Чего ты хочешь? Лимонада? Кофе с молоком?
– Кофе с молоком. И поджаренного хлеба. С беконом.
– Деточка, тебя что, совсем не кормят в этом твоем Чарлстоне?
– Кормят. Но не так, как здесь. – Реба совсем не изменилась, ее кухня тоже, и Гарден почувствовала, что снова становится частью этого когда-то родного ей мира. – Как я рада, что вернулась!
В дверь и в окна заглядывали все новые и новые лица.
– Привет, Тайрон, – от радости захлопала в ладоши Гарден. – Привет, Моуз, привет, Сара, Флора, привет, Джуно, Минерва, Даниель, Абеднего. Не стойте на жаре, идите сюда. Я так хочу на всех на вас посмотреть как следует.
Все было по-прежнему, и все-таки что-то изменилось. Гарден не могла понять, что именно, пока Тайрон не назвал ее «мисс Гарден».
– Реба, – спросила Гарден, – что случилось? Почему Тайрон так странно себя ведет? Почему они все неуверенно входят и смотрят на меня как-то искоса?
– Дело в том, милочка, что ты стала взрослой.
– Нет, нет, ничего я не взрослая. Я какая была, такая и есть. Ты сама увидишь. И сегодня вечером я пойду пить коктейль из-под коровки. Где наш голубой кувшин?
Реба положила руку ей на лоб:
– Поздно уже для этого коктейля, девочка. С какой стороны ни посмотришь – поздно. Голубой кувшин треснул, его уже два-три года как выбросили. А Метью в поселке нет. Он служит в армии.
– Ох! Как он, с ним все в порядке?
– Все хорошо. И деньги мне каждые две недели присылает. Так что Реба скоро станет совсем богачкой.
– Хоть это приятно. А кто-нибудь еще служит? Где Люк, Джон?
– Рыбу ловят, сразу после церкви пошли. Скоро придут. В армии только Метью и Кьюфи. А так все работают на военной верфи. Там и мужчины, и женщины. Цисси у военных в прачечной зарабатывает больше, чем Метью и Кьюфи вместе.
– Ой-е-ей! А я как раз собиралась пойти к Цисси. – И Гарден рассказала Ребе, как ей удалось сбежать из лесного дома.
Реба рассмеялась:
– Зачем тебе Цисси, когда у тебя есть Реба? Сейчас у меня нет мужчины в доме, я буду приходить к тебе и хозяйничать. Но я буду приносить с собой Колумбию.
– Ох, Реба, у тебя что, снова ребенок?
– Ну конечно. Неужели Метью уйдет в армию просто так и оставит меня скучать без дела? У меня дочка, сладкая моя дочка.
Этим летом Гарден отчаянно старалась остановить время. А оно только и делало, что издевалось над всеми ее попытками. Ее старые платья по-прежнему висели в шкафу, но все они были ей узки и коротки. Она не только выросла, у нее начала меняться фигура. Это ее сердило. Она пробовала выдергивать волосы у себя на лобке, но это было слишком больно. И она старалась не смотреть ни на них, ни на свои груди и не замечать тех странных ощущений, которые возникали, когда она одевалась и ткань скользила по соскам.
Она изо всех сил цеплялась за детство. А оно ускользало у нее между пальцев. Вечера в поселке проходили как обычно. Люди сидели на ступеньках, на крылечках, разговаривали, пели, смеялись, глядя на дурачества детей; потом, когда небо темнело и на землю опускалась прохлада, пение становилось громче, к нему присоединялись мерные хлопки в ладоши или постукивание палочками по ступеньке или деревянной миске; удары становились все сильнее и чаще, пение – все громче, радостнее и зажигательнее и наконец переходило в танец. Сперва вскакивал кто-то один, потом танцевали двое, потом уже пять, потом девять; сидящие и танцующие, восклицая, смеясь и хлопая в ладоши, выплескивали свои эмоции, претворяя их в необузданный, завораживающий ритм; они отбивали его на земле ступнями, всецело повинуясь ему, вскидывали руки и ноги. Гарден тоже танцевала и пела, как в те годы, когда была изгнанным из дома ребенком и когда каждое воскресенье означало для нее пикник и настоящий праздник.
Но теперь с ней происходило что-то новое, непонятное. Пение и хлопки, казалось, проникали ей в кровь, помимо воли овладевали развинченными движениями ее рук и ног, ритмичным вихлянием плеч и бедер. Танцы опьяняли ее, но после них она испытывала беспокойство, вместо того чтобы, как прежде, засыпать от блаженной усталости.
Реба смотрела на нее, и Ребе было грустно, как бывает всегда, когда что-то кончается. Ее девочка, та уродливая синяя малышка, из горла которой она когда-то отсасывала смерть, больше не была ребенком и сама не знала, что душа ее уже утратила невинность.
Стюарт выключил фары, и дорога утонула в темноте. Но это не имело значения: он помнил ее наизусть, всеми пятью чувствами. Он угадывал ее рельеф по вибрации сиденья и по движениям руля в руках, по его поворотам, когда в меру накачанные пневматические шины пружинили, приспосабливаясь к перепадам уровня под колесами, к знакомым, как собственная ладонь, выбоинам и ямам. Стюарт чувствовал качание ветвей у себя над головой, он знал, что проезжает через дубовую рощу как раз перед плавным поворотом дороги. Запахло водой, и он притормозил, чтобы въехать на мост. За мостом его ожидали три мили прямого, как стрела, пути. Он закрыл глаза, чтобы лучше ощутить темноту, и разогнал «призрака» до предельной скорости.
Опьяняющее возбуждение быстро прошло. Так бывало всегда. Но ради этих мгновений Стюарт жил. В подобные поездки он всегда отправлялся ночью – либо когда луны вовсе не было, либо когда из-за плотной завесы облаков не выглядывала ни одна звезда. Это были излишние предосторожности, но Стюарт на них настаивал. Ему было необходимо ощутить опасность, противопоставить ей все свое мастерство и умение.
Он свернул на дорогу к Барони и снизил скорость. Главным сейчас было двигаться бесшумно. Поселок спал, но Стюарт опасался разбудить собак. «Роллс-ройс» оправдывал свое название. Он двигался почти беззвучно, плыл, как призрак.
Стюарт ехал к одному из самых красивых мест на плантации – к Кипарисовой топи. Кипарисы выглядели как пришельцы из другого мира. Они росли прямо в пруду, их мощные, с корявыми утолщениями внизу серые стволы возносили основания крон высоко над неподвижной водой. Кипарисы были как образы деревьев, искаженные сновидением. Или ночным кошмаром. Они двоились, как в зеркале, отражаясь в пруду, и это делало их еще более нереальными. А воду они окрасили в такой глубокий черный цвет, что, казалось, в нее превратилась сама ночь. Ни волны, ни малейшей ряби не было на поверхности пруда. Она была абсолютно неподвижной и гладкой, если не лил дождь.
И вокруг царили неподвижность и тишина – сверхъестественная, гнетущая, почти осязаемая. Кипарисовая топь поражала своей красотой. Или повергала в ужас. Негры из Барони и близко к ней не подходили, уверенные, что здесь находится логово то ли злого духа, то ли чудовищно огромного древнего аллигатора. У Тремейнов непонятно черная вода и растущие прямо из нее, без земли, деревья своей неестественностью тоже вызывали страх. Даже браконьеры обходили Кипарисовую топь стороной, они говорили, что там нет дичи.
Короче, топь была идеальным местом, чтобы спрятать что-то от глаз людских подальше. И Сэм Раггс держал там свое контрабандное виски.
Это место не внушало ему страха. По его мнению, там было по-своему даже красиво. И в воскресенье, в тот час, когда все обитатели плантации уходили в церковь, он мог спокойно подъехать к черному пруду и выгрузить там свой товар.
У дороги на Барони было ответвление, ведущее к топи; оно заросло кустарником, но привести его в порядок так, чтобы это не очень бросалось в глаза, оказалось несложно. Десяти работникам хватило на это трех дней – трех воскресений. На опушке леса дорогу для маскировки перекрыли кучей валежника. Сдвинуть ее в случае надобности, а потом вернуть на старое место не составляло труда.
Из всех Сэмовых хитростей тайник возле Кипарисовой топи доставлял ему наибольшее удовольствие. Идея была прекрасна своей простотой. Едва ли остался в живых кто-нибудь из тех, кто помнил, как в старые времена из кипарисового дерева и из ветвей кипариса делали дранку, корзины, даже лодки; в ту пору над топью целыми днями раздавался стук топоров и запряженные быками телеги то подъезжали, то отъезжали по прекрасной дороге, выложенной из бревен, которые были покрыты слоем крепко утрамбованной земли. Иногда Сэм думал, что ему хотелось бы увидеть Эшли Барони в те времена, когда это была самая богатая плантация на реке.
Но, напоминал он себе, для него, Сэма, куда лучше, чтобы дела обстояли так, как сейчас. Кипарисовая топь была просто золотой жилой. И он был застрахован от неприятностей. Разумеется, благодаря Стюарту Трэдду. Это его земля. Он может держать здесь все, что ему вздумается. Опасно было только увозить и привозить товар примерно раз в месяц. Благодаря взяткам товар попадал в Саммервиль, благодаря изобретательности и осторожности – в Барони. Стюарт брал на себя основной риск: доставку спиртного в город, к покупателям. Но кто станет задаваться вопросом, почему молодой владелец плантации, да еще носящий фамилию Трэдд, ездит, когда ему вздумается, по заросшей дороге. Земля-то его.
Стюарт заполнил ящики под сиденьями и поехал обратно. Зажег потайной фонарь и передвинул на место маскировочную кучу валежника. Улыбнулся, задул фонарь. Теперь можно было двигаться дальше.
Он смежил веки, чтобы глаза привыкли к темноте, чтобы все чувства обострились. Ветер шевелил ему волосы. «Черт побери, – подумал он, – облака может разогнать, а месяц сейчас должен светить вовсю».
Он мчал по дороге, обгоняя ветер. Нужно было миновать поселок, пока темно. Если проснутся собаки, ничего, он успеет проскочить, исчезнуть из вида до того, как раскроется первый ставень.
Он думал, что все получилось, как надо. Месяц выглянул лишь на мгновение, потом его снова съели облака, а собаки лишь несколько раз слабо тявкнули во сне.
Но одно окно в поселке оставили открытым, чтобы легче дышалось груди, которая уже с трудом вбирала в себя лишь маленькие глотки воздуха. Старая Пэнси сухими пальцами ухватилась за свои синие бусины и пробормотала, скорее простонала:
– Плоский глаз…
29
Сара разбудила Ребу и Гарден до рассвета.
– Мамаша Пэнси. Она умирает. Она хочет увидеть Гарден – проститься.
Гарден отыскала дареное ожерелье, торопливо надела. При встрече с девочкой Пэнси всегда смотрела, на месте ли ее подарок. Этим летом старуха часто посылала за Гарден. Иногда к ее приходу Пэнси успевала совершенно погрузиться в далекое прошлое. В такие дни, услышав голос Гарден – а девочка теперь говорила, как белые, – Пэнси принимала ее за мисс Джулию Эшли и начинала толковать о давно умерших людях или о хозяйственных делах на плантации, и тут ее уже никто не мог понять – так сильно изменилась жизнь со времен ее молодости. И Гарден повторяла «да-да-да» в ответ на все, что говорила Пэнси, пока та не закрывала свои древние, морщинистые веки, погружаясь в сон.
Но порой Пэнси бывала вполне в здравом уме и по-прежнему командовала окружающими. В такие дни она обычно рассказывала свою любимую историю о том, как «этих янки прогнали с плантации», или просила Гарден спеть одну из своих любимых песен, а сама дирижировала пальцем, чтобы задать темп. Однажды Гарден обожгла руку о плиту, и девочке было велено бегом бежать к Пэнси. И Пэнси ей «сделала». Держа руку девочки у своего лица, она стала что-то нашептывать, приблизив губы к длинному красному пятну. Гарден низко наклонила голову, но не смогла расслышать, что говорит старуха. Пэнси на глазах теряла силы, ее бормотание становилось все тише, но она не умолкала, губы ее продолжали напряженно шевелиться, пока сначала боль, а потом и след ожога полностью не исчезли.
Эта древняя, худая, как мумия, старуха, полузатерянная в своей гигантской постели, обладала для Гарден огромной притягательной силой. Она любила слушать старую Пэнси, охотно для нее пела. Убежать от старухи ей хотелось, только когда Пэнси, крепко держа ее за руку, начинала произносить пугающие слова о проклятье, которое лежит на Барони, и упрашивала Гарден поскорее покинуть плантацию. А Гарден не знала, что говорить и что делать. Ей оставалось только дожидаться, когда Пэнси, обессилев от всплеска эмоций, впадет в беспамятство.
Хижина Пэнси была ярко освещена. К ней пришли все жители поселка. Люди по очереди входили и кланялись сначала своей старой правительнице, потом ее правнучке, Пэнси-младшей, которую вызвали к больной из дома возле церкви. Муж Пэнси-младшей, проповедник Эшли, стоял в углу, и по щекам у него катились слезы, так тяжело ему было навсегда прощаться со своей старинной противницей.
Гарден и Реба тоже поклонились в свой черед. Старая Пэнси прошептала что-то Пэнси-младшей.
– Она говорит, не надо уходить, – перевела та. – Она хочет, чтобы мисс Джулия с ней осталась.
Реба усадила девочку на стул возле огромного стола. Сама тоже села рядом и стала поглаживать по руке Гарден, которая почти не помнила себя от горя. Раскачиваясь и размеренно, успокаивающими движениями прикасаясь к запястью девочки, Реба запела: «Ждет меня отдых от всех трудов…»
И люди за окном подхватили рефрен: «…после смерти».
Реба вела, а они вторили.
Ждет меня отдых от всех трудов
После смерти.
Преисполнилась, о Господь,
Ликованьем душа моя
Утром, Господи, после смерти.
К Гавриилу-архангелу я иду
После смерти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Из-под ее опущенных век по щекам потекли слезы. Тело Маргарет содрогалось от сдавленных частых рыданий. Нет, к избранным она не принадлежала. К настоящему светскому обществу. Или не принадлежала по-настоящему – так, как ей хотелось. Она была обманута, одурачена, ее ввели в заблуждение все эти груды визитных карточек на подносе в первые недели после переезда на Трэдд-стрит, обманула преувеличенная приветливость, с которой ее встретили в церкви Святого Михаила, одурачили все эти приглашения работать в комитетах при Красном Кресте, при церкви, при Собрании конфедератов. Она была уверена, что ей удалось попасть в центр того единственного, узкого, плотно спаянного круга людей, которые что-то значили, – в чарлстонское высшее общество.
Как же она ошибалась! Это был не круг, а множество концентрических кругов. Она была членом нескольких комитетов, но не входила в тот главный комитет, откуда рассылались приглашения принять участие в работе остальных. Ее приглашали на большие приемы, но не на ужины для избранных. Она была не в центре, а где-то на краю, сбоку. Когда управление прихода постановило сменить обивку на молитвенных скамьях, с ней даже не посоветовались. Элизабет Купер, сестра судьи Трэдда, единолично решила, что нужен гобелен, а не бархат. А ведь она даже не ходит в церковь.
Ничего, Маргарет им всем покажет. Она пока не знала, каким образом, даже толком не понимала, что значит «им». Но она так и уснула со сжатыми кулаками.
– Гарден, это и есть твоя прежняя комната? – В голосе Гарриет Тремейн чувствовалось желание угодить.
– Да, мадам. – Гарден помнилось, что эта комната гораздо больше.
– К сожалению, на коврике пятно. – Миссис Тремейн заметно нервничала. – Мой малыш Билли жил в этой комнате и уронил на пол бутылку чернил. Я все время думаю, как ужасно, что детей в школе заставляют с самого начала писать чернилами. Они же в младших классах еще совсем маленькие и не понимают, сколько неприятностей из этого может выйти. – Миссис Тремейн не закрывала рот, оправдываясь и извиняясь за каждую мелочь, которая, по ее мнению, могла не понравиться Гарден.
А Гарден была сильно смущена. Зачем миссис Тремейн понадобилось говорить ей все это? «Это же не мой дом», – подумала она. А потом поняла. Да, это был не ее дом, но миссис Тремейн имела на него еще меньше прав. Дом был частью Барони, а Барони принадлежало ее семье. Мистер Тремейн работал на Трэддов. Они могли просто выгнать его, уволить, если он допустит какую-нибудь оплошность. Или если ее допустит миссис Тремейн.
От этих мыслей Гарден сделалось очень грустно. И еще от мысли, что в обществе такой нервной женщины, как миссис Тремейн, лето наверняка покажется очень долгим. И Гарден решила рискнуть:
– Простите, миссис Тремейн, могу я попросить вас об очень большой любезности?
– Гарден, обо всем, что в моих силах. Убедить ее оказалось нетрудно.
– Большое спасибо, миссис Тремейн, я побежала в поселок. Я договорюсь с Цисси, чтобы она ходила ко мне хозяйничать, и пришлю мальчика, чтобы он перенес мои вещи в главный дом.
– Господи Боже правый, что это за взрослая белая леди к нам пришла? – Реба крепко стиснула Гарден в объятиях; на ее радостные восклицания к хижине потянулись все жители поселка. – А теперь сядь, посиди, милочка, а Реба принесет тебе что-нибудь попить. Чего ты хочешь? Лимонада? Кофе с молоком?
– Кофе с молоком. И поджаренного хлеба. С беконом.
– Деточка, тебя что, совсем не кормят в этом твоем Чарлстоне?
– Кормят. Но не так, как здесь. – Реба совсем не изменилась, ее кухня тоже, и Гарден почувствовала, что снова становится частью этого когда-то родного ей мира. – Как я рада, что вернулась!
В дверь и в окна заглядывали все новые и новые лица.
– Привет, Тайрон, – от радости захлопала в ладоши Гарден. – Привет, Моуз, привет, Сара, Флора, привет, Джуно, Минерва, Даниель, Абеднего. Не стойте на жаре, идите сюда. Я так хочу на всех на вас посмотреть как следует.
Все было по-прежнему, и все-таки что-то изменилось. Гарден не могла понять, что именно, пока Тайрон не назвал ее «мисс Гарден».
– Реба, – спросила Гарден, – что случилось? Почему Тайрон так странно себя ведет? Почему они все неуверенно входят и смотрят на меня как-то искоса?
– Дело в том, милочка, что ты стала взрослой.
– Нет, нет, ничего я не взрослая. Я какая была, такая и есть. Ты сама увидишь. И сегодня вечером я пойду пить коктейль из-под коровки. Где наш голубой кувшин?
Реба положила руку ей на лоб:
– Поздно уже для этого коктейля, девочка. С какой стороны ни посмотришь – поздно. Голубой кувшин треснул, его уже два-три года как выбросили. А Метью в поселке нет. Он служит в армии.
– Ох! Как он, с ним все в порядке?
– Все хорошо. И деньги мне каждые две недели присылает. Так что Реба скоро станет совсем богачкой.
– Хоть это приятно. А кто-нибудь еще служит? Где Люк, Джон?
– Рыбу ловят, сразу после церкви пошли. Скоро придут. В армии только Метью и Кьюфи. А так все работают на военной верфи. Там и мужчины, и женщины. Цисси у военных в прачечной зарабатывает больше, чем Метью и Кьюфи вместе.
– Ой-е-ей! А я как раз собиралась пойти к Цисси. – И Гарден рассказала Ребе, как ей удалось сбежать из лесного дома.
Реба рассмеялась:
– Зачем тебе Цисси, когда у тебя есть Реба? Сейчас у меня нет мужчины в доме, я буду приходить к тебе и хозяйничать. Но я буду приносить с собой Колумбию.
– Ох, Реба, у тебя что, снова ребенок?
– Ну конечно. Неужели Метью уйдет в армию просто так и оставит меня скучать без дела? У меня дочка, сладкая моя дочка.
Этим летом Гарден отчаянно старалась остановить время. А оно только и делало, что издевалось над всеми ее попытками. Ее старые платья по-прежнему висели в шкафу, но все они были ей узки и коротки. Она не только выросла, у нее начала меняться фигура. Это ее сердило. Она пробовала выдергивать волосы у себя на лобке, но это было слишком больно. И она старалась не смотреть ни на них, ни на свои груди и не замечать тех странных ощущений, которые возникали, когда она одевалась и ткань скользила по соскам.
Она изо всех сил цеплялась за детство. А оно ускользало у нее между пальцев. Вечера в поселке проходили как обычно. Люди сидели на ступеньках, на крылечках, разговаривали, пели, смеялись, глядя на дурачества детей; потом, когда небо темнело и на землю опускалась прохлада, пение становилось громче, к нему присоединялись мерные хлопки в ладоши или постукивание палочками по ступеньке или деревянной миске; удары становились все сильнее и чаще, пение – все громче, радостнее и зажигательнее и наконец переходило в танец. Сперва вскакивал кто-то один, потом танцевали двое, потом уже пять, потом девять; сидящие и танцующие, восклицая, смеясь и хлопая в ладоши, выплескивали свои эмоции, претворяя их в необузданный, завораживающий ритм; они отбивали его на земле ступнями, всецело повинуясь ему, вскидывали руки и ноги. Гарден тоже танцевала и пела, как в те годы, когда была изгнанным из дома ребенком и когда каждое воскресенье означало для нее пикник и настоящий праздник.
Но теперь с ней происходило что-то новое, непонятное. Пение и хлопки, казалось, проникали ей в кровь, помимо воли овладевали развинченными движениями ее рук и ног, ритмичным вихлянием плеч и бедер. Танцы опьяняли ее, но после них она испытывала беспокойство, вместо того чтобы, как прежде, засыпать от блаженной усталости.
Реба смотрела на нее, и Ребе было грустно, как бывает всегда, когда что-то кончается. Ее девочка, та уродливая синяя малышка, из горла которой она когда-то отсасывала смерть, больше не была ребенком и сама не знала, что душа ее уже утратила невинность.
Стюарт выключил фары, и дорога утонула в темноте. Но это не имело значения: он помнил ее наизусть, всеми пятью чувствами. Он угадывал ее рельеф по вибрации сиденья и по движениям руля в руках, по его поворотам, когда в меру накачанные пневматические шины пружинили, приспосабливаясь к перепадам уровня под колесами, к знакомым, как собственная ладонь, выбоинам и ямам. Стюарт чувствовал качание ветвей у себя над головой, он знал, что проезжает через дубовую рощу как раз перед плавным поворотом дороги. Запахло водой, и он притормозил, чтобы въехать на мост. За мостом его ожидали три мили прямого, как стрела, пути. Он закрыл глаза, чтобы лучше ощутить темноту, и разогнал «призрака» до предельной скорости.
Опьяняющее возбуждение быстро прошло. Так бывало всегда. Но ради этих мгновений Стюарт жил. В подобные поездки он всегда отправлялся ночью – либо когда луны вовсе не было, либо когда из-за плотной завесы облаков не выглядывала ни одна звезда. Это были излишние предосторожности, но Стюарт на них настаивал. Ему было необходимо ощутить опасность, противопоставить ей все свое мастерство и умение.
Он свернул на дорогу к Барони и снизил скорость. Главным сейчас было двигаться бесшумно. Поселок спал, но Стюарт опасался разбудить собак. «Роллс-ройс» оправдывал свое название. Он двигался почти беззвучно, плыл, как призрак.
Стюарт ехал к одному из самых красивых мест на плантации – к Кипарисовой топи. Кипарисы выглядели как пришельцы из другого мира. Они росли прямо в пруду, их мощные, с корявыми утолщениями внизу серые стволы возносили основания крон высоко над неподвижной водой. Кипарисы были как образы деревьев, искаженные сновидением. Или ночным кошмаром. Они двоились, как в зеркале, отражаясь в пруду, и это делало их еще более нереальными. А воду они окрасили в такой глубокий черный цвет, что, казалось, в нее превратилась сама ночь. Ни волны, ни малейшей ряби не было на поверхности пруда. Она была абсолютно неподвижной и гладкой, если не лил дождь.
И вокруг царили неподвижность и тишина – сверхъестественная, гнетущая, почти осязаемая. Кипарисовая топь поражала своей красотой. Или повергала в ужас. Негры из Барони и близко к ней не подходили, уверенные, что здесь находится логово то ли злого духа, то ли чудовищно огромного древнего аллигатора. У Тремейнов непонятно черная вода и растущие прямо из нее, без земли, деревья своей неестественностью тоже вызывали страх. Даже браконьеры обходили Кипарисовую топь стороной, они говорили, что там нет дичи.
Короче, топь была идеальным местом, чтобы спрятать что-то от глаз людских подальше. И Сэм Раггс держал там свое контрабандное виски.
Это место не внушало ему страха. По его мнению, там было по-своему даже красиво. И в воскресенье, в тот час, когда все обитатели плантации уходили в церковь, он мог спокойно подъехать к черному пруду и выгрузить там свой товар.
У дороги на Барони было ответвление, ведущее к топи; оно заросло кустарником, но привести его в порядок так, чтобы это не очень бросалось в глаза, оказалось несложно. Десяти работникам хватило на это трех дней – трех воскресений. На опушке леса дорогу для маскировки перекрыли кучей валежника. Сдвинуть ее в случае надобности, а потом вернуть на старое место не составляло труда.
Из всех Сэмовых хитростей тайник возле Кипарисовой топи доставлял ему наибольшее удовольствие. Идея была прекрасна своей простотой. Едва ли остался в живых кто-нибудь из тех, кто помнил, как в старые времена из кипарисового дерева и из ветвей кипариса делали дранку, корзины, даже лодки; в ту пору над топью целыми днями раздавался стук топоров и запряженные быками телеги то подъезжали, то отъезжали по прекрасной дороге, выложенной из бревен, которые были покрыты слоем крепко утрамбованной земли. Иногда Сэм думал, что ему хотелось бы увидеть Эшли Барони в те времена, когда это была самая богатая плантация на реке.
Но, напоминал он себе, для него, Сэма, куда лучше, чтобы дела обстояли так, как сейчас. Кипарисовая топь была просто золотой жилой. И он был застрахован от неприятностей. Разумеется, благодаря Стюарту Трэдду. Это его земля. Он может держать здесь все, что ему вздумается. Опасно было только увозить и привозить товар примерно раз в месяц. Благодаря взяткам товар попадал в Саммервиль, благодаря изобретательности и осторожности – в Барони. Стюарт брал на себя основной риск: доставку спиртного в город, к покупателям. Но кто станет задаваться вопросом, почему молодой владелец плантации, да еще носящий фамилию Трэдд, ездит, когда ему вздумается, по заросшей дороге. Земля-то его.
Стюарт заполнил ящики под сиденьями и поехал обратно. Зажег потайной фонарь и передвинул на место маскировочную кучу валежника. Улыбнулся, задул фонарь. Теперь можно было двигаться дальше.
Он смежил веки, чтобы глаза привыкли к темноте, чтобы все чувства обострились. Ветер шевелил ему волосы. «Черт побери, – подумал он, – облака может разогнать, а месяц сейчас должен светить вовсю».
Он мчал по дороге, обгоняя ветер. Нужно было миновать поселок, пока темно. Если проснутся собаки, ничего, он успеет проскочить, исчезнуть из вида до того, как раскроется первый ставень.
Он думал, что все получилось, как надо. Месяц выглянул лишь на мгновение, потом его снова съели облака, а собаки лишь несколько раз слабо тявкнули во сне.
Но одно окно в поселке оставили открытым, чтобы легче дышалось груди, которая уже с трудом вбирала в себя лишь маленькие глотки воздуха. Старая Пэнси сухими пальцами ухватилась за свои синие бусины и пробормотала, скорее простонала:
– Плоский глаз…
29
Сара разбудила Ребу и Гарден до рассвета.
– Мамаша Пэнси. Она умирает. Она хочет увидеть Гарден – проститься.
Гарден отыскала дареное ожерелье, торопливо надела. При встрече с девочкой Пэнси всегда смотрела, на месте ли ее подарок. Этим летом старуха часто посылала за Гарден. Иногда к ее приходу Пэнси успевала совершенно погрузиться в далекое прошлое. В такие дни, услышав голос Гарден – а девочка теперь говорила, как белые, – Пэнси принимала ее за мисс Джулию Эшли и начинала толковать о давно умерших людях или о хозяйственных делах на плантации, и тут ее уже никто не мог понять – так сильно изменилась жизнь со времен ее молодости. И Гарден повторяла «да-да-да» в ответ на все, что говорила Пэнси, пока та не закрывала свои древние, морщинистые веки, погружаясь в сон.
Но порой Пэнси бывала вполне в здравом уме и по-прежнему командовала окружающими. В такие дни она обычно рассказывала свою любимую историю о том, как «этих янки прогнали с плантации», или просила Гарден спеть одну из своих любимых песен, а сама дирижировала пальцем, чтобы задать темп. Однажды Гарден обожгла руку о плиту, и девочке было велено бегом бежать к Пэнси. И Пэнси ей «сделала». Держа руку девочки у своего лица, она стала что-то нашептывать, приблизив губы к длинному красному пятну. Гарден низко наклонила голову, но не смогла расслышать, что говорит старуха. Пэнси на глазах теряла силы, ее бормотание становилось все тише, но она не умолкала, губы ее продолжали напряженно шевелиться, пока сначала боль, а потом и след ожога полностью не исчезли.
Эта древняя, худая, как мумия, старуха, полузатерянная в своей гигантской постели, обладала для Гарден огромной притягательной силой. Она любила слушать старую Пэнси, охотно для нее пела. Убежать от старухи ей хотелось, только когда Пэнси, крепко держа ее за руку, начинала произносить пугающие слова о проклятье, которое лежит на Барони, и упрашивала Гарден поскорее покинуть плантацию. А Гарден не знала, что говорить и что делать. Ей оставалось только дожидаться, когда Пэнси, обессилев от всплеска эмоций, впадет в беспамятство.
Хижина Пэнси была ярко освещена. К ней пришли все жители поселка. Люди по очереди входили и кланялись сначала своей старой правительнице, потом ее правнучке, Пэнси-младшей, которую вызвали к больной из дома возле церкви. Муж Пэнси-младшей, проповедник Эшли, стоял в углу, и по щекам у него катились слезы, так тяжело ему было навсегда прощаться со своей старинной противницей.
Гарден и Реба тоже поклонились в свой черед. Старая Пэнси прошептала что-то Пэнси-младшей.
– Она говорит, не надо уходить, – перевела та. – Она хочет, чтобы мисс Джулия с ней осталась.
Реба усадила девочку на стул возле огромного стола. Сама тоже села рядом и стала поглаживать по руке Гарден, которая почти не помнила себя от горя. Раскачиваясь и размеренно, успокаивающими движениями прикасаясь к запястью девочки, Реба запела: «Ждет меня отдых от всех трудов…»
И люди за окном подхватили рефрен: «…после смерти».
Реба вела, а они вторили.
Ждет меня отдых от всех трудов
После смерти.
Преисполнилась, о Господь,
Ликованьем душа моя
Утром, Господи, после смерти.
К Гавриилу-архангелу я иду
После смерти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73