Я найду решение.
– Но…
– Ты делаешь меня счастливым, Энни, а не несчастным.
Она закрыла глаза с облегчением. Только это ее и беспокоило. Он точно угадал ее мысли, и теперь все было в порядке.
Кроме того, им пора было прощаться.
– Поцелуй меня, – попросила она, становясь на цыпочки. – И пусть это будет долгий-долгий поцелуй.
Он сделал все, что мог, но она затосковала по нему через секунду после того, как он ее отпустил.
– Теперь я знаю, что значит «светлая печаль», – сказал он ей с грустной улыбкой, лаская ее на прощание.
Энни освободилась из его рук и пошла к мосту. Там она повернулась, чтобы снова на него взглянуть.
– Напиши мне стихи, – сказала она тихо, повинуясь порыву. – Оставь их в нашем тайнике.
Кристи поднял голову, оценивая степень ее серьезности; он догадывался, что она думает о его поэзии, хотя она ему никогда не говорила.
– О чем?
Она развела руками, показывая, что это очевидно.
– О светлой печали!
Эти слова озадачили, а потом взволновали его. Он выпрямился и ответил:
– Да, хорошо, напишу!
Она послала ему поцелуй. Торопясь через мост, она бормотала про себя:
– Милостивый Боже, что я наделала?
17
2 февраля
Должно быть, я сошла с ума от любви. Даже погоду перестала ненавидеть.
Я гляжу из моей комнаты, из моего высокого окна на дымно-серые верхушки деревьев и на бесцветные поля, на мрачные тучи на горизонте и думаю, что есть красота в этом мрачном пейзаже, и о том, что я в тепле и безопасности. Это вызывает во мне легкую дрожь, но это приятное ощущение. Все в руках Господа, не так ли? Обычная мысль, но никогда она мне не казалась столь правильной. Я думаю, что была бы счастлива сегодня даже в камере Дартмурской тюрьмы.
Если повернуть драгоценный камень в руках и посмотреть под другим углом, все изменится. Камень тот же, но взгляд новый. Все мои сомнения, страхи и опасения относительно нашего с Кристи брака остались, никакое чудесное вмешательство свыше не уничтожило их, но они больше не лишают меня сил. Теперь эти преграды выглядят преодолимыми. Это вызов, и я его принимаю.
Все время думаю об Уикерли. Поразительно, как изменилось мое мнение о деревне теперь, когда я знаю, что она станет моим домом, может быть, на всю жизнь. Я вижу узкие улочки и покатые крыши домов новым, благосклонным взглядом, мне нравятся ровные ряды деревьев, я горжусь каменной мощью нашей сложенной норманнами церкви, и у меня появилось чувство собственника по отношению к жилищу викария. Мой дом. Мой сад. Мой сикомор. Моя дорожка, моя прихожая. Миссис Ладд будет моей экономкой, а ее муж – моим садовником и вообще помощником. Я так восхищена этой блестящей перспективой, что прямо не знаю, что с собой делать. Линтон-холл, как бы он мне ни нравился, никогда не казался мне своим, ни в малейшей степени. Сначала он принадлежал Джеффри, теперь Себастьяну Верлену. Но дом викария, который всегда был и будет домом Кристи, каким-то чудом должен стать и моим, потому что он хочет разделить его со мной. Без сомнения, я счастливейшая женщина в Девоне. Чего там, во всей Англии. О, черт, в мире.
Другая забота, которая никуда не ушла, но больше меня не гнетет, – это мой агностицизм. Теперь я понимаю, что он основывается только на примере моего отца (его отрицание религии было полным: он ногой в церковь не ступал, разве только чтобы написать картину), а мое собственное безбожие – только результат предубеждения и невежества. Я перестала давать Кристи атеистические трактаты и теперь расспрашиваю его о вере, о становлениях англиканской церкви и тому подобном. Я учусь, но мой разум пока сопротивляется. Если вера – это действительно дар, то я пока его лишена.
Но я начинаю думать, что верующим живется лучше, чем неверующим, хотя бы потому, что у них есть интересы в жизни, кроме эгоистических. Тогда почему бы просто не присоединиться к ним? Если я сейчас не все это принимаю, может быть, со временем это произойдет. Религия не причиняет вреда, по крайней мере религия Кристи, потому что в ней нет принуждения, нет тайного стремления к власти. Итак, я спрашиваю себя, почему нет? В отсутствие чего-то лучшего, почему не присоединиться? Это не станет предательством каких-то моих фундаментальных убеждений.
6 февраля
Кристи рассказал мне, что самый главный урок, который преподал ему отец, это не бояться страсти в религии. «Церкви нужны любящие, – говорил старый викарий Моррелл. – Быть священником – это значит любить». Я начинаю жалеть, что не знала этого человека.
8 февраля
Кристи только что ушел. Я все еще в любовной горячке. Но все-таки есть повод для огорчения.
Я выведала у него, почему мы должны ждать до ноября – ноября! – чтобы объявить о нашей помолвке. Как это я раньше не догадалась: не себя он хочет оградить, несмотря на то что в его работе моральная репутация, можно сказать, жизненно важна. Нет – это меня он хочет оградить. Он хочет избежать скандала ради меня! И никакие мои слова не могут поколебать эту благородную, но несносную позицию. Но он еще не слышал моего последнего соображения на сей счет. Если я не смогу выйти замуж в течение года, я весь год буду его изводить.
14 февраля. День святого Валентина
Кристи оставил мне еще стихи. Иногда я удивляюсь, за кого он меня принимает.
«Как лента алая губы твои, и уста твои любезны;
Как половинки гранатового яблока – ланиты твои под кудрями твоими;
Два сосца твои, как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями.
Сотовый мед капает из уст твоих, невеста: мед и молоко под языком твоим, и благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана!»
Я написала ему в ответ:
«Мирровый пучок – возлюбленный мой у меня; у грудей моих пребывает.
Уста его – сладость, и весь он – любезность.
Вот кто возлюбленный мой, и вот кто друг мой, дщери Иерусалимские!»
Но теперь, конечно, я не узнаю, хотел ли он выдать стихи из Песни Песней Соломоновых за свои. Скорей всего нет. Вероятно, он хотел дождаться от меня похвал стихам и потом сказать: «Ага! Это из Библии!» Меня слегка раздражает, что он думает, будто я такая темная, что не смогу узнать их. Я агностик, а не невежда!
18 февраля
Мы опять спорили. (В нашем стиле; Кристи – единственный человек из всех, кого я знаю, кто спорит без всякого ожесточения. Что не всегда так уж безобидно: иногда он меня страшно угнетает своим адским терпением и своими широкими воззрениями.) Как обычно, дискуссию пришлось начать мне. Он хотел пережевывать проблему втихую, а я решила вытащить ее на свет во всей ее неприглядности: его чувство вины. Я не сказала ему, как больно меня задевает, что у него все еще есть моральные сомнения по поводу того, что мы делаем, но промолчала только потому, что он об этом и без меня уже знает.
Он согласился с тем, что наша любовь – это правильно; мы расходимся лишь в том, каким должно быть плотское выражение нашей любви. Я перестала называть его «провинциалом» (слишком много возможностей получить это бумерангом назад), но для меня ясно, что различия в воспитании заставляют нас видеть этот предмет в столь разном освещении. К тому же он всегда указывает на то, что если сделает исключение для себя, как он сможет блюсти чистоту нравственности своей паствы? Как сможет он смотреть в глаза невинным мальчикам и внушать им, что нельзя совращать девушек, или посещать бордели, или уводить любимую из дома и совокупляться в стогу сена до свадьбы? Как сможет он сказать фермеру такому-то, что его связь с вдовой такой-то есть грех?
Я говорю ему, что это не грех и что я в любом случае не знаю, почему он считает своим долгом внушать им, будто это грех. (При этих словах он воздевает руки к небу и начинает называть меня «язычницей» и «безбожницей» – хотя и без раздражения.) Если фермер такой-то женат, говорю я, тогда, может быть, это и плохо, но, если они оба свободны, в чем же вред? В любом случае Кристи и я поженимся со временем. Почему считается, что мы не должны телесно любить друг друга? Покажите мне это место в Библии! (Он не может.) Разве мы не люди? Разве Бог не дал нам человеческие тела, плоть и кости? Он сделал нас такими, что мы желаем друг друга, как же он может все перевернуть и считать наш любовный союз грехом? И так далее, и так далее.
И я начала кое-что почитывать, чтобы укрепить свои аргументы. Нашла у святого Августина: «Любите и поступайте, как захотите». Вот тебе, Кристи!
Конечно, Кристи уже знал эту цитату и после раздумья ответил другой цитатой из Августина:
«Дай мне целомудрие и воздержание, но не сейчас». Он говорит, что это означает, будто святой считал целомудренное поведение предпочтительным, но не был фанатиком. Насколько я понимаю, это совпадает с позицией самого Кристи. Или будет совпадать, когда его проклятая совесть даст ему свободу. Я люблю его совестливость, его убежденность, его правоту, но иногда мне хочется взять его за плечи и вытрясти все это из него.
22 февраля
Сегодня мы заключили договор: никаких споров, вообще никаких разговоров о будущем, просто наслаждение друг другом в те слишком короткие часы, которые мы можем выкроить, чтобы побыть вместе. О, какой вечер! Я могла бы умереть в его объятиях совершенно счастливой и считать свою жизнь прожитой не зря. Благословенной.
Домик сторожа. Мне нравится само словосочетание! (Я хотела бы заказать Кристи поэму о нем, но заранее боюсь последствий.) После того как мы поженимся, я думаю, нам следует возвращаться в домик каждую годовщину (если он будет свободен) и вспоминать старые времена. Какое счастье. Какое удовлетворение. Когда стану старой, я буду вспоминать эти вечера, эти полуночные встречи, и не важно, что мне еще принесет жизнь: радость или трагедию, будет она полной или пустой. Я посмотрю назад и скажу: мне достаточно. У меня был Кристи, мы любили друг друга, и этого довольно.
Да простит его Бог, он все еще считает проступками наши встречи, секретность, истории, которые мы придумываем, чтобы быть вместе. Но когда мы вместе, когда мы наконец одни в нашем маленьком убежище, он дает все, что может мечтать найти в своем любовнике любая женщина. И я нахожусь в постоянном нетерпении. Возможно, это пройдет. Возможно, мое тело со временем успокоится и привыкнет к этому… этому неописуемому переживанию. Но сейчас я живу только ожиданием тех часов, когда мы можем быть вместе.
Это любопытно. Я никогда раньше не считала себя особенно страстной. Плотская любовь меня всегда интересовала, а не отталкивала (что отличает меня от большого числа респектабельных англичанок), и тем не менее я никогда особенно не задумывалась о ней. Мой единственный образец – это пример моего отца и его многочисленных любовниц. Некоторые из них мне нравились, одну или двух я даже любила, правда, недолго, потому что их сменили новые.
Но сейчас я как будто превратилась в другого человека. Я себя с трудом узнаю. Нет, я не сошла с ума, я сохраняю все свои способности. Если на то пошло, мое сознание острее, чем обычно, как будто поднялась занавеса между миром и мной, и я все вижу, слышу и чувствую острее, чем обычно, незамутненно. Это мое женское тело вернулось в себя. Я жажду. Я жду. О, скажу это: я вожделею. Я стала женщиной. Я могу впасть в транс, читая книгу, глазея в окно, обедая в одиночку, и превратиться в сосуд собственной плоти, умирать от желания освободиться и осуществить себя. Состояться как женщина. Кристи разбудил меня. Я люблю его за многое, но мне не стыдно признаться, что это одна из главных причин.
Как перед Богом, в этом нет греха. И в глубине души, я думаю, он согласен со мной. Потому что я права. Он умнее меня, но на этот раз, бедняга, он на шаг позади.
27 февраля
Предпоследний день самого короткого месяца. Недостаточно короткого, однако: я хотела бы, чтобы все они были из десяти дней, из двух, все вплоть до ноября!
Я приглашена вечером в дом Уйди, на чай к пожилым дамам. Я слышала из надежного источника, что капитан Карнок проводил мисс Уйди домой из церкви в прошлое воскресенье. Интересно, пригласят ли сегодня капитана? Если да, то я смогу сама судить, как продвигается это милое, но удивительно неторопливое ухаживание.
Однако настоящий сюрприз это то, что придет Кристи. Я обожаю эти встречи на людях, когда нам приходится притворяться, что мы всего лишь обычные знакомые, викарий и владелица поместья. Он, конечно, этого не любит – еще бы! – и я думаю, что получаемое мною удовольствие говорит не в мою пользу. Но все равно это восхитительно. Иногда я посылаю ему страстный взгляд поверх чашки чая, просто чтобы увидеть, как покраснеют его красивые щеки. (Ребячество, я знаю, но ничего не могу с собой поделать.) Однажды на обеде у доктора и миссис Гесселиус я сняла туфлю и стала щекотать его ногу под столом своей голой ногой. Я думала, он опрокинет суп на колени. После он сделал мне выговор, но я не думаю, что от чистого сердца. Я-то уж точно не от чистого сердца обещала больше так не делать.
В полчетвертого удручающая возможность того, что Кристи не придет на чай к Уйди, практически стала реальностью.
Несмотря на этот удар, Энни не могла не веселиться. Это был, так сказать, еще один поворот драгоценного камня в ее руке, решила она, прихлебывая чай и поедая пирожные со взбитыми сливками. Вооруженная тайным знанием новых отношений, которые она будет скоро иметь с такими людьми, как Уйди, и мисс Пайн, и миссис Сороугуд, она видела их всех в другом свете. Ушла та принужденность, которую она ощущала, потому что они со своей стороны возвели между собой и ею сословный барьер, когда она, была леди д’Обрэ. Теперь она собиралась стать обыкновенной Энни Моррелл, женой священника, и это все изменило. Изменило так, что ей оставалось только удивляться, как нелепо было возводить этот барьер. Неужели она по неопытности внесла вклад в общественную обстановку, которая удерживала этих добрых людей на расстоянии? Неужели она бессознательно играла роль виконтессы только потому, что этого от нее ожидали? Неприятная мысль. Она бы расстроилась, если бы не знала, что это время прошло. Занимался новый рассвет, и ей было одновременно досадно и забавно, что она не может им об этом сказать.
– Еще чаю, миледи? – предложила мисс Уйди и улыбнулась от удовольствия, услышав в ответ «да». Энни не могла надивиться на то, как изменилась мисс Уйди. Дело было не просто в новом платье из мягкого шерстяного крепа бледно-розового цвета, не вполне, но почти модном, хотя уже одно это могло поразить. Еще более удивительна была аура возбуждения вокруг розовеющих щек и подрагивающих рук. Седеющие светлые волосы выглядели более взъерошенными, чем обычно, как если бы возбуждение мисс Уйди выходило через кожу головы и трепало ей волосы, прядь за прядью.
Причиной всех этих милых изменений мог быть только капитан Карнок, большой и угловатый в своем твидовом костюме; он выглядел как беспокойный мастифф в комнате, полной мелких воспитанных терьеров. Даже его голос, казалось, тревожил блюдца на чайном столике. Он следил глазами за мисс Уйди, куда бы она ни пошла с чайником, и старался поймать каждый вздох и нечастое высказывание, которое слетало с ее губ. Энни обнаружила, что следит за интригующим ритуалом с тем же глубоким интересом, который старались скрыть миссис Сороугуд и мисс Пайн. Старая миссис Уйди, которая должна была бы быть самым заинтересованным наблюдателем, была, увы, невнимательна к романтической мелодраме, развертывающейся в ее маленькой гостиной. Она оправилась после операции, но из-за сломанного бедра по-прежнему была прикована к креслу. Со своего удобного места во главе стола она кивала и дремала, прихлебывала чай и пощелкивала зубами, встречая одинаковой невинной улыбкой каждую фразу, которую слышала.
– Он сказал, что стал мировым судьей, – повторила мисс Пайн, стараясь включить свою старую подругу в разговор.
Миссис Уйди приложила руку к здоровому уху:
– Что? Мореной бадьей?
– Мировым судьей! Капитан Карнок!
– С большой семьей? О Боже.
Она послала капитану ласковый дружеский взгляд.
– Судья! – закричала ей миссис Сороугуд. – Только что назначен! Будет заседать в следующем квартале!
– О, – сказала миссис Уйди, оживившись, – судья. Это интересно.
Ее подбородок опустился на грудь, она заснула. Мисс Уйди бросилась к матери и подхватила пустую чашку из ее руки, прежде чем та упала на пол.
– Мы все за вас очень рады, сэр – тихо сказала она, покраснев и вертя чашку в руках. – Я уверена, вы будете творить справедливость.
– Ну, спасибо за это, мисс Уйди, – прогудел капитан. Казалось, он был доволен и горд. – Я расцениваю это как честь и серьезную ответственность и собираюсь сделать все, что смогу.
– Нам теперь придется величать вас «ваша милость»? – шутя поинтересовалась миссис Сороугуд. Капитан откинул голову и засмеялся. Мисс Уйди не удержалась и засмеялась вместе с ним.
– С меня хватит и «капитана». Знаете, Вэнстоун носит парик, а я не собираюсь. Неудобная штука, я в нем буду выглядеть как последний болван.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
– Но…
– Ты делаешь меня счастливым, Энни, а не несчастным.
Она закрыла глаза с облегчением. Только это ее и беспокоило. Он точно угадал ее мысли, и теперь все было в порядке.
Кроме того, им пора было прощаться.
– Поцелуй меня, – попросила она, становясь на цыпочки. – И пусть это будет долгий-долгий поцелуй.
Он сделал все, что мог, но она затосковала по нему через секунду после того, как он ее отпустил.
– Теперь я знаю, что значит «светлая печаль», – сказал он ей с грустной улыбкой, лаская ее на прощание.
Энни освободилась из его рук и пошла к мосту. Там она повернулась, чтобы снова на него взглянуть.
– Напиши мне стихи, – сказала она тихо, повинуясь порыву. – Оставь их в нашем тайнике.
Кристи поднял голову, оценивая степень ее серьезности; он догадывался, что она думает о его поэзии, хотя она ему никогда не говорила.
– О чем?
Она развела руками, показывая, что это очевидно.
– О светлой печали!
Эти слова озадачили, а потом взволновали его. Он выпрямился и ответил:
– Да, хорошо, напишу!
Она послала ему поцелуй. Торопясь через мост, она бормотала про себя:
– Милостивый Боже, что я наделала?
17
2 февраля
Должно быть, я сошла с ума от любви. Даже погоду перестала ненавидеть.
Я гляжу из моей комнаты, из моего высокого окна на дымно-серые верхушки деревьев и на бесцветные поля, на мрачные тучи на горизонте и думаю, что есть красота в этом мрачном пейзаже, и о том, что я в тепле и безопасности. Это вызывает во мне легкую дрожь, но это приятное ощущение. Все в руках Господа, не так ли? Обычная мысль, но никогда она мне не казалась столь правильной. Я думаю, что была бы счастлива сегодня даже в камере Дартмурской тюрьмы.
Если повернуть драгоценный камень в руках и посмотреть под другим углом, все изменится. Камень тот же, но взгляд новый. Все мои сомнения, страхи и опасения относительно нашего с Кристи брака остались, никакое чудесное вмешательство свыше не уничтожило их, но они больше не лишают меня сил. Теперь эти преграды выглядят преодолимыми. Это вызов, и я его принимаю.
Все время думаю об Уикерли. Поразительно, как изменилось мое мнение о деревне теперь, когда я знаю, что она станет моим домом, может быть, на всю жизнь. Я вижу узкие улочки и покатые крыши домов новым, благосклонным взглядом, мне нравятся ровные ряды деревьев, я горжусь каменной мощью нашей сложенной норманнами церкви, и у меня появилось чувство собственника по отношению к жилищу викария. Мой дом. Мой сад. Мой сикомор. Моя дорожка, моя прихожая. Миссис Ладд будет моей экономкой, а ее муж – моим садовником и вообще помощником. Я так восхищена этой блестящей перспективой, что прямо не знаю, что с собой делать. Линтон-холл, как бы он мне ни нравился, никогда не казался мне своим, ни в малейшей степени. Сначала он принадлежал Джеффри, теперь Себастьяну Верлену. Но дом викария, который всегда был и будет домом Кристи, каким-то чудом должен стать и моим, потому что он хочет разделить его со мной. Без сомнения, я счастливейшая женщина в Девоне. Чего там, во всей Англии. О, черт, в мире.
Другая забота, которая никуда не ушла, но больше меня не гнетет, – это мой агностицизм. Теперь я понимаю, что он основывается только на примере моего отца (его отрицание религии было полным: он ногой в церковь не ступал, разве только чтобы написать картину), а мое собственное безбожие – только результат предубеждения и невежества. Я перестала давать Кристи атеистические трактаты и теперь расспрашиваю его о вере, о становлениях англиканской церкви и тому подобном. Я учусь, но мой разум пока сопротивляется. Если вера – это действительно дар, то я пока его лишена.
Но я начинаю думать, что верующим живется лучше, чем неверующим, хотя бы потому, что у них есть интересы в жизни, кроме эгоистических. Тогда почему бы просто не присоединиться к ним? Если я сейчас не все это принимаю, может быть, со временем это произойдет. Религия не причиняет вреда, по крайней мере религия Кристи, потому что в ней нет принуждения, нет тайного стремления к власти. Итак, я спрашиваю себя, почему нет? В отсутствие чего-то лучшего, почему не присоединиться? Это не станет предательством каких-то моих фундаментальных убеждений.
6 февраля
Кристи рассказал мне, что самый главный урок, который преподал ему отец, это не бояться страсти в религии. «Церкви нужны любящие, – говорил старый викарий Моррелл. – Быть священником – это значит любить». Я начинаю жалеть, что не знала этого человека.
8 февраля
Кристи только что ушел. Я все еще в любовной горячке. Но все-таки есть повод для огорчения.
Я выведала у него, почему мы должны ждать до ноября – ноября! – чтобы объявить о нашей помолвке. Как это я раньше не догадалась: не себя он хочет оградить, несмотря на то что в его работе моральная репутация, можно сказать, жизненно важна. Нет – это меня он хочет оградить. Он хочет избежать скандала ради меня! И никакие мои слова не могут поколебать эту благородную, но несносную позицию. Но он еще не слышал моего последнего соображения на сей счет. Если я не смогу выйти замуж в течение года, я весь год буду его изводить.
14 февраля. День святого Валентина
Кристи оставил мне еще стихи. Иногда я удивляюсь, за кого он меня принимает.
«Как лента алая губы твои, и уста твои любезны;
Как половинки гранатового яблока – ланиты твои под кудрями твоими;
Два сосца твои, как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями.
Сотовый мед капает из уст твоих, невеста: мед и молоко под языком твоим, и благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана!»
Я написала ему в ответ:
«Мирровый пучок – возлюбленный мой у меня; у грудей моих пребывает.
Уста его – сладость, и весь он – любезность.
Вот кто возлюбленный мой, и вот кто друг мой, дщери Иерусалимские!»
Но теперь, конечно, я не узнаю, хотел ли он выдать стихи из Песни Песней Соломоновых за свои. Скорей всего нет. Вероятно, он хотел дождаться от меня похвал стихам и потом сказать: «Ага! Это из Библии!» Меня слегка раздражает, что он думает, будто я такая темная, что не смогу узнать их. Я агностик, а не невежда!
18 февраля
Мы опять спорили. (В нашем стиле; Кристи – единственный человек из всех, кого я знаю, кто спорит без всякого ожесточения. Что не всегда так уж безобидно: иногда он меня страшно угнетает своим адским терпением и своими широкими воззрениями.) Как обычно, дискуссию пришлось начать мне. Он хотел пережевывать проблему втихую, а я решила вытащить ее на свет во всей ее неприглядности: его чувство вины. Я не сказала ему, как больно меня задевает, что у него все еще есть моральные сомнения по поводу того, что мы делаем, но промолчала только потому, что он об этом и без меня уже знает.
Он согласился с тем, что наша любовь – это правильно; мы расходимся лишь в том, каким должно быть плотское выражение нашей любви. Я перестала называть его «провинциалом» (слишком много возможностей получить это бумерангом назад), но для меня ясно, что различия в воспитании заставляют нас видеть этот предмет в столь разном освещении. К тому же он всегда указывает на то, что если сделает исключение для себя, как он сможет блюсти чистоту нравственности своей паствы? Как сможет он смотреть в глаза невинным мальчикам и внушать им, что нельзя совращать девушек, или посещать бордели, или уводить любимую из дома и совокупляться в стогу сена до свадьбы? Как сможет он сказать фермеру такому-то, что его связь с вдовой такой-то есть грех?
Я говорю ему, что это не грех и что я в любом случае не знаю, почему он считает своим долгом внушать им, будто это грех. (При этих словах он воздевает руки к небу и начинает называть меня «язычницей» и «безбожницей» – хотя и без раздражения.) Если фермер такой-то женат, говорю я, тогда, может быть, это и плохо, но, если они оба свободны, в чем же вред? В любом случае Кристи и я поженимся со временем. Почему считается, что мы не должны телесно любить друг друга? Покажите мне это место в Библии! (Он не может.) Разве мы не люди? Разве Бог не дал нам человеческие тела, плоть и кости? Он сделал нас такими, что мы желаем друг друга, как же он может все перевернуть и считать наш любовный союз грехом? И так далее, и так далее.
И я начала кое-что почитывать, чтобы укрепить свои аргументы. Нашла у святого Августина: «Любите и поступайте, как захотите». Вот тебе, Кристи!
Конечно, Кристи уже знал эту цитату и после раздумья ответил другой цитатой из Августина:
«Дай мне целомудрие и воздержание, но не сейчас». Он говорит, что это означает, будто святой считал целомудренное поведение предпочтительным, но не был фанатиком. Насколько я понимаю, это совпадает с позицией самого Кристи. Или будет совпадать, когда его проклятая совесть даст ему свободу. Я люблю его совестливость, его убежденность, его правоту, но иногда мне хочется взять его за плечи и вытрясти все это из него.
22 февраля
Сегодня мы заключили договор: никаких споров, вообще никаких разговоров о будущем, просто наслаждение друг другом в те слишком короткие часы, которые мы можем выкроить, чтобы побыть вместе. О, какой вечер! Я могла бы умереть в его объятиях совершенно счастливой и считать свою жизнь прожитой не зря. Благословенной.
Домик сторожа. Мне нравится само словосочетание! (Я хотела бы заказать Кристи поэму о нем, но заранее боюсь последствий.) После того как мы поженимся, я думаю, нам следует возвращаться в домик каждую годовщину (если он будет свободен) и вспоминать старые времена. Какое счастье. Какое удовлетворение. Когда стану старой, я буду вспоминать эти вечера, эти полуночные встречи, и не важно, что мне еще принесет жизнь: радость или трагедию, будет она полной или пустой. Я посмотрю назад и скажу: мне достаточно. У меня был Кристи, мы любили друг друга, и этого довольно.
Да простит его Бог, он все еще считает проступками наши встречи, секретность, истории, которые мы придумываем, чтобы быть вместе. Но когда мы вместе, когда мы наконец одни в нашем маленьком убежище, он дает все, что может мечтать найти в своем любовнике любая женщина. И я нахожусь в постоянном нетерпении. Возможно, это пройдет. Возможно, мое тело со временем успокоится и привыкнет к этому… этому неописуемому переживанию. Но сейчас я живу только ожиданием тех часов, когда мы можем быть вместе.
Это любопытно. Я никогда раньше не считала себя особенно страстной. Плотская любовь меня всегда интересовала, а не отталкивала (что отличает меня от большого числа респектабельных англичанок), и тем не менее я никогда особенно не задумывалась о ней. Мой единственный образец – это пример моего отца и его многочисленных любовниц. Некоторые из них мне нравились, одну или двух я даже любила, правда, недолго, потому что их сменили новые.
Но сейчас я как будто превратилась в другого человека. Я себя с трудом узнаю. Нет, я не сошла с ума, я сохраняю все свои способности. Если на то пошло, мое сознание острее, чем обычно, как будто поднялась занавеса между миром и мной, и я все вижу, слышу и чувствую острее, чем обычно, незамутненно. Это мое женское тело вернулось в себя. Я жажду. Я жду. О, скажу это: я вожделею. Я стала женщиной. Я могу впасть в транс, читая книгу, глазея в окно, обедая в одиночку, и превратиться в сосуд собственной плоти, умирать от желания освободиться и осуществить себя. Состояться как женщина. Кристи разбудил меня. Я люблю его за многое, но мне не стыдно признаться, что это одна из главных причин.
Как перед Богом, в этом нет греха. И в глубине души, я думаю, он согласен со мной. Потому что я права. Он умнее меня, но на этот раз, бедняга, он на шаг позади.
27 февраля
Предпоследний день самого короткого месяца. Недостаточно короткого, однако: я хотела бы, чтобы все они были из десяти дней, из двух, все вплоть до ноября!
Я приглашена вечером в дом Уйди, на чай к пожилым дамам. Я слышала из надежного источника, что капитан Карнок проводил мисс Уйди домой из церкви в прошлое воскресенье. Интересно, пригласят ли сегодня капитана? Если да, то я смогу сама судить, как продвигается это милое, но удивительно неторопливое ухаживание.
Однако настоящий сюрприз это то, что придет Кристи. Я обожаю эти встречи на людях, когда нам приходится притворяться, что мы всего лишь обычные знакомые, викарий и владелица поместья. Он, конечно, этого не любит – еще бы! – и я думаю, что получаемое мною удовольствие говорит не в мою пользу. Но все равно это восхитительно. Иногда я посылаю ему страстный взгляд поверх чашки чая, просто чтобы увидеть, как покраснеют его красивые щеки. (Ребячество, я знаю, но ничего не могу с собой поделать.) Однажды на обеде у доктора и миссис Гесселиус я сняла туфлю и стала щекотать его ногу под столом своей голой ногой. Я думала, он опрокинет суп на колени. После он сделал мне выговор, но я не думаю, что от чистого сердца. Я-то уж точно не от чистого сердца обещала больше так не делать.
В полчетвертого удручающая возможность того, что Кристи не придет на чай к Уйди, практически стала реальностью.
Несмотря на этот удар, Энни не могла не веселиться. Это был, так сказать, еще один поворот драгоценного камня в ее руке, решила она, прихлебывая чай и поедая пирожные со взбитыми сливками. Вооруженная тайным знанием новых отношений, которые она будет скоро иметь с такими людьми, как Уйди, и мисс Пайн, и миссис Сороугуд, она видела их всех в другом свете. Ушла та принужденность, которую она ощущала, потому что они со своей стороны возвели между собой и ею сословный барьер, когда она, была леди д’Обрэ. Теперь она собиралась стать обыкновенной Энни Моррелл, женой священника, и это все изменило. Изменило так, что ей оставалось только удивляться, как нелепо было возводить этот барьер. Неужели она по неопытности внесла вклад в общественную обстановку, которая удерживала этих добрых людей на расстоянии? Неужели она бессознательно играла роль виконтессы только потому, что этого от нее ожидали? Неприятная мысль. Она бы расстроилась, если бы не знала, что это время прошло. Занимался новый рассвет, и ей было одновременно досадно и забавно, что она не может им об этом сказать.
– Еще чаю, миледи? – предложила мисс Уйди и улыбнулась от удовольствия, услышав в ответ «да». Энни не могла надивиться на то, как изменилась мисс Уйди. Дело было не просто в новом платье из мягкого шерстяного крепа бледно-розового цвета, не вполне, но почти модном, хотя уже одно это могло поразить. Еще более удивительна была аура возбуждения вокруг розовеющих щек и подрагивающих рук. Седеющие светлые волосы выглядели более взъерошенными, чем обычно, как если бы возбуждение мисс Уйди выходило через кожу головы и трепало ей волосы, прядь за прядью.
Причиной всех этих милых изменений мог быть только капитан Карнок, большой и угловатый в своем твидовом костюме; он выглядел как беспокойный мастифф в комнате, полной мелких воспитанных терьеров. Даже его голос, казалось, тревожил блюдца на чайном столике. Он следил глазами за мисс Уйди, куда бы она ни пошла с чайником, и старался поймать каждый вздох и нечастое высказывание, которое слетало с ее губ. Энни обнаружила, что следит за интригующим ритуалом с тем же глубоким интересом, который старались скрыть миссис Сороугуд и мисс Пайн. Старая миссис Уйди, которая должна была бы быть самым заинтересованным наблюдателем, была, увы, невнимательна к романтической мелодраме, развертывающейся в ее маленькой гостиной. Она оправилась после операции, но из-за сломанного бедра по-прежнему была прикована к креслу. Со своего удобного места во главе стола она кивала и дремала, прихлебывала чай и пощелкивала зубами, встречая одинаковой невинной улыбкой каждую фразу, которую слышала.
– Он сказал, что стал мировым судьей, – повторила мисс Пайн, стараясь включить свою старую подругу в разговор.
Миссис Уйди приложила руку к здоровому уху:
– Что? Мореной бадьей?
– Мировым судьей! Капитан Карнок!
– С большой семьей? О Боже.
Она послала капитану ласковый дружеский взгляд.
– Судья! – закричала ей миссис Сороугуд. – Только что назначен! Будет заседать в следующем квартале!
– О, – сказала миссис Уйди, оживившись, – судья. Это интересно.
Ее подбородок опустился на грудь, она заснула. Мисс Уйди бросилась к матери и подхватила пустую чашку из ее руки, прежде чем та упала на пол.
– Мы все за вас очень рады, сэр – тихо сказала она, покраснев и вертя чашку в руках. – Я уверена, вы будете творить справедливость.
– Ну, спасибо за это, мисс Уйди, – прогудел капитан. Казалось, он был доволен и горд. – Я расцениваю это как честь и серьезную ответственность и собираюсь сделать все, что смогу.
– Нам теперь придется величать вас «ваша милость»? – шутя поинтересовалась миссис Сороугуд. Капитан откинул голову и засмеялся. Мисс Уйди не удержалась и засмеялась вместе с ним.
– С меня хватит и «капитана». Знаете, Вэнстоун носит парик, а я не собираюсь. Неудобная штука, я в нем буду выглядеть как последний болван.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38