– Сегодня неудачный день, – быстро проговорила она. – Это ничего, все в порядке.
Он по-прежнему не отвечал, но смотрел на нее с чувством, которое она не могла определить. Тут ей пришло в голову, что она никогда еще не просила его об этих еженедельных свиданиях наедине; она считала их чем-то само собой разумеющимся и сейчас была смущена.
– Вы устали… У вас был такой трудный день. Я тоже с ног валюсь. Мы можем и через неделю… Или нет… Я, собственно…
– Нет, Энни, нам необходимо поговорить. Есть нечто важное, что я должен сказать вам.
Он отворил дверь и отступил, пропуская ее вперед. Она неуверенно, боком прошла мимо него и, испытывая безотчетный страх, стала подниматься по лестнице, ведущей в его кабинет.
Миссис Ладд немедленно подала чай и удалилась, оставив их одних. Энни пыталась поддерживать разговор, но ее шутки проваливались в пустоту. Кристи ничего не ел, а только прихлебывал чай и смотрел в свою чашку, не произнося ни слова.
Когда эта неопределенность стала совершенно невыносимой, Энни прямо спросила его:
– Что-то вас тяготит. Скажите что, и покончим с этим скорее.
Он поставил чашку на стол и взглянул на нее:
– Мне очень трудно сказать это вам.
– Это я вижу. Единственное, что мне приходит на ум, – это то, что вы узнали мой самый важный секрет, – она криво усмехнулась, – что я продала душу дьяволу.
Кристи не смог улыбнуться в ответ. Он поднялся, подошел к своему письменному столу, встал позади и оперся на него руками, как будто хотел создать между ними расстояние и использовал стол в качестве преграды. Нервы Энни были на пределе; она вжалась спиной в свое кресло и приготовилась принять удар. Будь что будет.
– Я не смогу больше видеться с вами.
– Что?
Она была ошарашена.
– Я имею в виду – вот так. Вдвоем, наедине.
Она по-прежнему смотрела на него в недоумении. Когда же слова дошли до нее, то первым побуждением было рассмеяться – горько, с досадой, чтобы дать ему почувствовать, как сильно она разочарована в нем. Но она обуздала этот порыв и попыталась придать своему лицу спокойное выражение.
– Итак, о нас пошли слухи, – тихо сказала она. – Мне следовало это предвидеть. Мне приходилось жить в маленьких городках, но в английском маленьком городке – еще нет, а ведь это совсем разные вещи, не так ли? Но должна сказать вам, Кристи, мне отвратительно думать, что кто-то усмотрел нечто непристойное в наших невинных вечерних чаепитиях. И еще мне кажется недостойным вас придавать этому хоть малейшее значение.
Но его лицо только помрачнело еще больше. Он закрыл глаза и сморщился, словно у него защемило сердце.
Новая мысль вспыхнула в ее мозгу:
– О, по-моему, я поняла! – Вся ее горечь исчезла. – Ах, Кристи, вы делаете это ради меня, не так ли? Вы мою репутацию защищаете, а не свою. – Она покачала головой и облегченно рассмеялась. – Мой дорогой друг, разве вы не знаете меня достаточно…
– Речь никоим образом не идет о нарушении приличий, – прервал он ее несчастным голосом. – И тем более не о том, что люди подумают о нас. Вас это вообще не касается. – Он вцепился в край стола обеими руками, напряженно глядя на нее с такой тоской, что сердце ее застучало как молот. – Энни, дело только во мне.
– В вас? Кристи, что вы хотите сказать?
Но она, похоже, знала ответ.
И он видел, что она знает. Затем он произнес слова, которые дались ему с огромным трудом, но он все-таки их произнес, чтобы избежать какого-либо непонимания:
– Я люблю вас.
Она невольно закрыла глаза. Тихое, нежное тепло разлилось в ней, мягкое и успокаивающее, как живая вода. «Я люблю вас». И тут же пришли волнение и трепет, и две мысли обожгли ее одновременно: «Это не может быть правдой» и «Я знала это с самого начала». На нее сразу вдруг навалилось слишком много всего, не давая думать спокойно. «Позже», – пообещала она себе, с трудом сознавая происходящее, и поднялась из кресла.
Он стоял, отвернувшись от нее. Его сильный профиль властно приковывал ее взгляд. Ей хотелось подойти к нему, прикоснуться, обнять, но весь его вид был таким отстраненным, что она не двинулась с места. И вдруг ее сердце упало – она поняла, что он думает именно то, что сказал. Он собирался покончить с их дружбой.
Настоящая паника захлестнула ее.
– Мой брак – жалкий фарс, – выпалила она. Слова путались, наезжая друг на друга. – Да, фарс, вы должны это знать, должны были видеть, заметить. Это богохульство, а не святой обет. Если бы… если бы я питала к вам любовь, то не позволила бы этой ерунде встать мне поперек дороги.
Он прямо взглянул ей в лицо и сказал;
– Но это должно стоять поперек пути мне.
О Боже! Энни ясно увидела, как враждебная сила влечет ее в бездну несчастья и одиночества.
– Проклятие! – с яростью прошептала она. – Кристи, я не люблю вашего Бога!
Он вышел из-за стола и встал перед ней, прямой и непреклонный:
– Больше я ничего не могу сделать. Поверьте, я… – Он остановился, однако она знала, что он собирался сказать: «Я молил Бога», но опасался, что она рассмеется ему в лицо. «Ах, Кристи», – только и подумала она.
– Энни, пожалуйста, не сердитесь на меня.
– Я вовсе не сержусь, что вы; я в порядке! Я ничего плохого не сделала, вы ничего плохого не сделали, и вы мне говорите, что нам нельзя видеться. Как, по-вашему, я должна себя чувствовать?
Он безнадежно покачал головой. Она видела, что он настроен решительно: он действительно собрался сделать это!
– Вы думаете, что любить меня – грех? – язвительно осведомилась она. – Этому учит вас ваша религия?
– Если это грех, – сказал он спокойно, – то он уже содержит в себе наказание. Мне незачем ждать Судного дня.
Энни презрительно фыркнула:
– Что это значит?
Он с улыбкой прижал кулак к груди:
– Это значит, что боль моя здесь. Уже сейчас.
Это ее доконало. Она почувствовала, что сейчас заплачет. Ей страстно хотелось заставить его рассказать, почему и за что он ее полюбил, когда это началось, – все милые, чарующие подробности, но она знала, что, если хоть слово об этом будет произнесено сейчас, она навеки лишится надежды удержать его. Любыми средствами она должна направить свои чувства по другому руслу. Вернее, притвориться.
– Кристи, – вновь начала Энни, пытаясь выглядеть спокойной и благоразумной. Она приблизилась к нему, но руки сложила на груди, чтобы он, не дай Бог, не подумал, будто она хочет дотронуться до него. – Вы думаете, я могла бы когда-нибудь умышленно причинить вам вред?
– Нет, конечно, нет. Вы ничего плохого не сделали, Энни. Все только я…
– Погодите, погодите, послушайте меня. Если видеть меня вам мучительно, то я исчезну, клянусь вам, потому что скорее причиню боль себе, а не вам. Но неужели мы не можем просто оставить все как раньше? Быть друзьями, Кристи, просто друзьями, добрыми товарищами, и ничего больше? Мы не позволим себе чего-то большего! Мы же оба сильные: вы самый сильный мужчина из всех, кого я знаю! И вы можете мне верить, я никогда бы… Я никогда бы не позволила ничему случиться между нами… О, вы знаете, что я имею в виду!
Кристи разглядывал пятно на полу. Монотонным голосом он произнес:
– Я просто подумал, что было бы лучше…
– В любом случае, что мне делать без вас? С кем мне говорить? – Она попыталась рассмеяться. – Кристи, кто еще станет возиться со мной?
– Это все вздор, и вы это знаете.
– Ничего я не знаю! Вы единственный, с кем я могу быть самою собой. Нравится вам или нет, но вы – мой единственный друг во всей Англии. Если я не смогу видеть вас, быть с вами…
Она остановилась; остальное прозвучало бы слишком жалко, слишком униженно, а у нее все же еще оставалось немного гордости.
Кристи выглядел несчастным. Он сравнивал тяжесть своего и ее положения, и Энни чувствовала, как на нее накатывает волна головокружительной, безоглядной надежды, ибо она знала, что в этом соревновании она всегда победит. После долгой, мучительной паузы, которую она боялась прервать, он произнес:
– Хорошо.
Но она хотела услышать все:
– Что хорошо? Мы можем остаться друзьями?
Он кивнул. В его улыбке смешались нежность и бессилие. Она чувствовала себя опустошенной.
– Обещаете?
Она улыбнулась ему в ответ, снова едва удерживаясь от слез.
– Да, обещаю.
Лучше, чтобы он не видел облегчения, охватившего ее лихорадочной волной. Но внутри она все еще дрожала, как после чудом миновавшей катастрофы. Расслабиться можно будет позже, когда она останется одна.
– Вы не пожалеете, – торопливо пообещала Энни, надеясь, что так и будет.
Казалось, он ей не поверил. Она хотела сказать:
«Рано или поздно, любовь пройдет. Если бы вы меня лучше узнали, Кристи, вы бы меня не любили». Но говорить об этом было нельзя – это являлось частью их сделки, во всяком случае, она не хотела, чтобы он узнал это про нее. Не сейчас.
– Ладно. – Она отвернулась от него. – Пожалуй, мне пора домой. Пока вы не передумали.
С преувеличенной хлопотливостью она отыскала свой ридикюль, книгу и шляпу, не глядя при этом на него из опасения увидеть, что он несчастен или – еще хуже – что он снова колеблется. Они попрощались у входной двери, оба замкнутые и напряженные. Она не позволила ему проводить себя до дома; сказала, что еще не очень поздно и ей хочется побыть одной. Но в действительности ей хотелось избежать напряжения, возникшего в их отношениях. И хотя она и бросила эту фразу как бы в шутку, она и в самом деле опасалась, как бы он не передумал.
Всю дорогу домой она внушала себе, что поступила правильно, что дела пойдут на лад и что она позаботится, чтобы Кристи никогда не раскаялся в подвиге бескорыстной доброты, который он совершил сегодня ради нее. Раз или два ей почти удалось убедить себя, что это возможно.
Но позже, когда она записала все в дневник, осознание того, что она совершила, легло ей на сердце тяжелым грузом.
«Какая же я эгоистка! Зачем я это сделала? Порядочная женщина, настоящий друг, должна была бы пожалеть его, отпустить, не упрашивать его разрешить ей и дальше его мучить. Но я не прислушалась к голосу совести. Мы с Кристи давно уже распределили роли: он – святой, а я – грешница.
Как бы то ни было, мне все равно, это сработало, и потому я не раскаиваюсь. Он сдался. О, я знаю, это было не из слабости, а потому что я бесстыдно заявила ему, что он нужен мне и что именно он станет грешником, если отвергнет меня. О, эгоистка! Но это неправда, я каюсь! И все же не настолько, чтобы взять назад хоть единое слово. Я сокрушаюсь, но я ликую! Клянусь сдержать свое слово. Друзья – вот кто мы, и это все, кем нам суждено быть. Это я обещала ему и скорее умру, чем нарушу обет.
Но… он испытывает ко мне любовь. Это запечатлелось вовек в моем сердце. Вот я прикасаюсь к этой тайной надежде, бережно беру ее в руки, любуюсь ею, поглаживаю ее и шепчу ей что-то, как ребенок, поймавший в лесу зверька, которого ему не разрешают оставить дома. Я должна хранить ее от посторонних глаз и извлекать на свет Божий только в самые холодные дни, в самые горькие времена. Благодарю тебя, Кристи, за этот необыкновенный дар».
10
В следующую пятницу Кристи не пришел на пенсовое чтение. Миссис Армстронг начала «Айвенго» перед аудиторией, за последние несколько недель выросшей до тридцати человек. Хотя работа Энни была закончена, а всего Вальтера Скотта она прочитала еще в юности, она все же пришла и сегодня. Чтобы встретиться с Кристи, само собой, – она не видела его целую неделю, если не считать службы в четверг, во время которой она только успела вежливо кивнуть ему, – но еще и потому, что эти собрания превратились для нее в приятный еженедельный ритуал, во время которого она здоровалась с соседями, справлялась о делах. «Прекрасно, миледи», – слышала она обычно в ответ, если, конечно, обращалась не к Трэнтеру Фоксу, но в последнее время заметила, что непреодолимая социальная пропасть сужается на волосок с каждым ее приходом, и этого было достаточно, чтобы она решила не пропускать ни дня.
После чтения Энни поблагодарила миссис Армстронг за прекрасную работу, перекинулась парой любезностей с Лили Гесселиус, поговорила с Джоном Суоном о новой сеялке, которую она заказала в лавке кузнеца. При этом она не сводила глаз с двери, ожидая, что Кристи появится с минуты на минуту. Этого не случилось. Артур Ладд сказал, что он не присутствовал и на вечерней молитве, похоже кто-то в приходе заболел или попал в беду. Только тут она заметила, что и доктор Гесселиус отсутствует. По-видимому, Артур был прав.
Горькое разочарование захлестнуло Энни, как если бы она выпила уксус, затем она почувствовала угрызения совести; действительно, ей следовало бы сочувствовать неведомому больному. Она же не ощущала ничего, кроме досады, что не встретится с Кристи. Эта встреча грозила быть несколько натянутой, по крайней мере, сначала, но это ее не пугало. И вот теперь, когда возможность оказалась упущенной, она осознала, как сильно желает увидеть его, сколь многого ждет от этой встречи.
Она вышла на улицу вместе с остальными, желая доброй ночи соседям. Ночь, лунная и безоблачная, была необыкновенно тепла. Уже стоя на улице перед домом викария, Энни всерьез подумала, а не вернуться ли ей, не постучать ли в окно и не сказать ли миссис Ладд, что она подождет викария в его кабинете. Действительно, ничто не мешало ей именно так и поступить; она же была леди д’Обрэ, она могла заявить, что хочет дождаться его, сидя на крыше, и никто бы ей не запретил. Но она не пошевельнулась. После всего, что случилось, такой шаг был бы чересчур решительным. Как если бы она вознамерилась взять назад свое слово.
Из ветвей бука, росшего на краю деревенского сквера, страшным голосом прокричала сова. Энни подумала о том, что ей придется идти в свой пустой дом, сделать чашку чая, подняться с ней в свою пустую спальню и выпить ее в своей пустой постели.
Одна мысль об этом показалась ей невыносимой. Только не сегодня.
Она твердо решила увидеть его в этот вечер. Обойдя пятно света, лившегося на лужайку из сводчатого окна, она пробралась в полосу тени, покрывавшей церковное кладбище. Она будет ждать его здесь. Просто чтобы увидеть, как он. Просто чтобы сказать ему «спокойной ночи».
Она не лгала в тот день, когда сказала Кристи, что любит кладбища. Мертвые – они мертвые и есть, и нечего бояться этого испещренного лунными пятнами сада на костях. И все же на память ей пришли пугающие шалости деревенских детей в ночь накануне Дня Всех Святых. В эту ночь духи ада бродят по земле. В глубине души жители Уикерли верили в это. Они преследуют несчастных людей, и для тех есть лишь одно спасение – обмануть духов, замаскировавшись под них. В этот день дети одеваются в одежду своих родителей и носятся по деревне с завываниями и выдолбленными тыквами в руках, в которых сквозь прорези в виде глаз и оскаленных пастей горят укрепленные внутри свечи. Поднося эти адские рожи к окнам коттеджей, дети пугают их обитателей.
Улыбнувшись про себя, Энни вспомнила уравновешенную, спокойную, умную проповедь, которую в тот день (всего три дня назад!) прочел Кристи. Ведь Праздник Всех Святых дал имя его церкви, так что случай выдался более чем подходящий. Примирить современное англиканство с пережитками языческих ритуалов, древними, как сама кельтская культура, – вот задача, достойная добросовестного священника, дающая ему массу возможностей для интереснейших исследований. Она никогда не пропускала его воскресных проповедей: слушать Кристи было одно удовольствие. Они вовсе не отличались драматичностью, но зато приоткрывали окно в мир его мыслей. И этот мир казался Энни захватывающе интересным.
«Руфус Маркам», – прочитала она на невысоком могильном камне. А может быть, «Маркус» – трудно сказать. Дата его смерти – 2 июня 1741-го – была ясно видна, а вот дата рождения почти стерлась; тысяча семьсот что-то, значит, до глубокой старости Руфус не дожил. Поэтому он вряд ли обидится, если она присядет на его надгробие. С этого места ей будут слышны шаги Кристи по щебню дорожки к его дому. От посторонних глаз ее укрывал массивный памятник, гораздо более внушительный, чем у Руфуса, – скульптура ангела на широком пьедестале, украшенном всеми полагающимися надписями, выбитыми в твердом мраморе. А ведь смерть уравнивает всех, не так ли? Вот совершенно мирская мысль, приходила ли она в голову кому-нибудь из тех, кто навещает это кладбище? Возможно, нет, но от этого мысль о всеобщем равенстве в смерти вовсе не становится менее правдивой, менее печальной. Энни предалась воспоминаниям. Ее мать похоронена в Реймсе, отец – в Лондоне. Других родственников у нее нет, по крайней мере таких, о которых стоит вспоминать; кажется, где-то существуют какие-то кузины ее матери, но она представления не имела, где именно. После смерти отца она была полностью предоставлена сама себе. Поэтому, кроме Джеффри, некому будет, так сказать, и оплакать ее. Вот пример ничего не значащего трюизма, который только будоражит мысли и не ведет никуда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38