И ты этого хочешь. Ты меня теперь не отвергнешь.
– Но… Я не хочу, чтобы мы делали что-то такое, что будет тебя мучить, Кристи. Действительно не хочу.
– Не беспокойся, – повторил он. Что он еще мог сказать? Для него было ясно, что он когда-нибудь заплатит за это прегрешение, но ей не обязательно об этом знать.
Она смотрела на него несколько секунд, стараясь прочесть правду на его лице, пока не поняла в какой-то момент, что, пожалуй, и не хочет знать правду. И еще, если она даст ему шанс, он может передумать.
Нельзя этого допустить.
– Хорошо, не буду, – быстро сказала Энни и отступила от него, чтобы раздеться.
Она думала, что он поможет ей расшнуровать корсет. Но нет, он стоял неподвижно и смотрел на нее из-под полуопущенных век, во всей его позе чувствовалось напряженное ожидание, он с трудом сдерживал нетерпение, это волновало ее и делало неловкой. Ей никак не удавалось расстегнуть металлическую застежку сзади на юбке. Энни чувствовала, как от смущения у нее горят щеки.
– Кристи!..
– Повернись.
Так она и сделала, терпеливо склонив голову, пока он снимал с нее юбку и расшнуровывал корсет. Не удержавшись, он стал целовать все открытые им места, а она чувствовала себя так, будто он приветствовал ее тело, здороваясь с ним по маленьким кусочкам.
То, как он касался ее тела, казалось чем-то неземным; она ощущала благодать, когда его кожа соприкасалась с ее. Лаская его в ответ с такой же нежностью, она думала: «Человеческая любовь – это чудо». Заниматься любовью. Это было ближе к Божественному, чем все, что она могла себе вообразить. Он сказал бы, что это святотатство, но она это ощущала. Она знала, что прекрасный Союз их тел был не вполне законен для него. Он не был освящен таинством брака, поэтому не значил для Кристи столь же много, что и для нее: упоение, неожиданный восторг, высочайшее блаженство, о котором она даже не мечтала.
– Кристи, это так правильно, – сказала она, уже обнаженная, обнимая его.
Он не мог оторвать взгляда от картины в зеркале, где обе его руки скользили медленно вверх и вниз по ее стройной и гибкой спине. Как кожа может быть такой мягкой? Такой белой? Он обхватил сзади ее шею, отклонил голову назад, чтобы поцеловать ее. В тот же момент его рука скользнула вниз, к ее мягкой груди.
– Энни, знаешь, как ты красива?
Она не ответила, но ее глаза говорили: «Скажи мне». Но он не находил слов.
– Когда-нибудь я тебя нарисую, – пообещал он. – Тогда ты поймешь.
Они снова поцеловались. Она глубоко, прерывисто вздохнула.
– Теперь ты. Я долго ждала, чтобы тебя увидеть.
Он разделся. Она внимательно наблюдала, застыв на месте. Смущение сковывало его движения. Его тело было просто его телом; он был доволен, что оно сильное и здоровое, но ничего другого о себе не думал. Он мог лишь надеяться, что его тело понравится ей.
– О Боже.
Ее голос был так тих, что он не мог даже предположить, что означает этот возглас. Какое чувство крылось за ее горячим неподвижным взглядом?
– Я тебя не обижу, – бессмысленно проговорил он.
Она издала звук, похожий на смех.
– О, Кристи! – прошептала она. – Я так… Я дрожу от возбуждения. О, скорее пошли в кровать.
Он рассмеялся с облегчением. Они забрались в кровать, в которой он всегда спал один, в ту самую кровать, в которой его зачали отец и мать. Было ли святотатством думать, что медленное скольжение его руки по лишенному покровов телу Энни является небесным блаженством? Если да, то он не в силах был что-либо изменить. Он был всего лишь человеком, а это было величайшее человеческое наслаждение, которое он когда-либо испытывал. Он касался своей грудью ее нежных, тяжелых, полных грудей; взять ее сосок в рот и слегка пососать его казалось таким же естественным, как дыхание. Они прижались друг к другу от головы до кончиков пальцев, испарина делала их тела гладкими и скользкими. Он почувствовал мягкую щетку ее лобковых волос у себя на животе, и голова его закружилась. Он провел руками по ее бокам, сжал ягодицы, стараясь постичь все ее тело сразу.
Невозможно. Он заставил себя не спешить, сосредоточившись на гладком и притягательном животе, потом шелковистой коже бедра.
У нее перехватило дыхание. Она теряла рассудок.
– Скорее, – повторила она. – Я хочу… О, я хочу…
Ей хотелось узнать все и прямо сейчас. Она схватила его без церемоний, шепча ему на ухо о том, что ей было нужно, зажигая его, вознося их обоих все выше. Но Кристи не хотел спешки. Его путь был иным, а его медленный ход распалял ее еще больше: глубокие, пьянящие поцелуи; медленные, трепетные ласки и слова, в которых Энни улавливала пение страсти. «Это все настоящее, – повторяла она себе. – Кристи никогда не лжет; все это происходит на самом деле. Меня любят! Наконец-то это случилось!»
Наконец, наконец он вошел в нее. Она обхватила его, и они вздохнули вместе, разделяя облегчение и глубокое изумление. Неподвижно лежа, она ощущала сильное биение его пульса внутри своего тела.
– Я люблю тебя, – сказали они одновременно.
– Это не может быть плохо, – всхлипывала она, чувствуя себя как бы заново рожденной. – О, Кристи, ты знаешь, это не может быть плохо.
Он поцеловал ее в губы, двигаясь в ней, кладя конец разговору. Больше не было ничего, кроме безумных настойчивых ласк и прерывистых вздохов, болезненных, беспомощных стонов, музыка страсти – бесстыдной, безрассудной, рвущейся прямо из сердца. Земная любовь, ничего небесного. Развязка приближалась, Энни чувствовала Кристи, почти видела его, вторгающегося в нее, подходящего все ближе; это был девятый вал в ее штормовом море. Она хотела, чтобы волна захлестнула их обоих одновременно, и крепко прильнула к нему, как к якорю спасения.
Восхитительно, о, как восхитительно это сладчайшее и бесконечное погружение. Она перестала быть собой и превратилась в море, и Кристи тоже, и все это стало единым, все преобразилось в бесконечное текучее наслаждение, плавно катящееся и дробящееся, грубое и нежное. Из непреодолимой бездны она услышала его обессиленные вздохи:
– О Боже, Боже…
Ее сознание возвращалось постепенно, фрагментами. Когда оно наконец восстановилось, она подумала, что очень может быть, что он говорил буквально: он молился.
16
У Кристи волосы покрывали все тело. Чудесные светлые волосы, мягкие, как у ребенка, словно легкий пух, покрывавший его руки, грудь, длинные красивые ноги. Единственные места без волос, которые Энни удалось найти после долгого изучения были его живот и ягодицы. И плечи вверху. И нежная кожа с внутренней стороны рук, куда она любила его целовать.
«Я хочу, чтобы наступило лето». Эта мысль пришла к ней совершенно неожиданно, когда она сидела на пятках, обнаженная, на кровати Кристи, глядя на него, пока он спал. Она видела яркую, четкую картину, как он, обнаженный, лежит на залитом солнцем некошеном лугу. Она увидела себя, стоящую рядом с ним на коленях – как сейчас – осыпающую его цветами. Она украшала его ромашками и лютиками, колокольчиками и незабудками. Она бы сделала корону из клевера и водрузила ему на голову. Воткнула бы наперстянку и алые цветки куриной слепоты между пальцами ног. Маленький букет вероники для пупка. А для его дароносицы что-нибудь самое особенное… А, придумала. Ну конечно. Анютины глазки.
Зевок пришел на смену легкой улыбке. Ложась рядом с ним, она накрыла его золотистое тело пледом и сама завернулась в него, вздыхая с облегчением. Через минуту она крепко спала. Ей снились цветы.
***
Он ушел всего на несколько минут. Он оставил ее крепко спящей: теплой, прелестной, манящей под кипы одеял.
Сейчас она казалась еще более соблазнительной. Он подбросил дров в огонь, комната нагрелась в его отсутствие, и она сбросила с себя одеяла. Он на цыпочках подобрался ближе, поставил поднос, который принес из кухни, на ночной столик и так осторожно опустился рядом с ней на кровать, что матрац не шелохнулся. Она была похожа на бегунью в профиль: лежала на боку, локти и колени согнуты под разными углами. Обнаженная бегунья. У него был соблазн провести пальцем вдоль длинного восхитительного изгиба ее позвоночника, но он удержался, боясь разбудить ее; ему хотелось смотреть на нее еще и еще. Все в ней было для него идеалом красоты, от золотисто-каштановых волос, ярких, как пламя, на подушке, до розовых пяток ее длинных, стройных ног. Пламя свечей играло на ее лилейной коже золотыми бликами, и он опять почувствовал ее неземную нежность, хотя не касался ее. Изгиб локтя скрывал верхнюю часть груди, а поднятое бедро прикрывало вьющееся гнездышко волос у нее между ног. Стыдливая поза, в некотором роде классическая. Если бы он писал ее портрет, он бы поубавил скромности. Свет он оставил бы как есть, но ее левую руку поднял бы на полдюйма, чтобы показался розовый сосок. Да. И еще он немного развернул бы зад – нарисовал бы его в три четверти, потому что… ну, просто потому. Он улыбнулся и не смог побороть искушения легко провести пальцами по левой ягодице. Она не пошевелилась. У нее были ямочки на пояснице, по обе стороны от позвоночника, как раз подходящего размера для его большого пальца. Он легко надавил на ямочку. Пальцы на ее правой ноге шевельнулись. Интересный рефлекс. Он снова попробовал, с тем же результатом. Он стал искать другие места, которые могли быть связаны, – может, лопатка и подбородок, кто знает? – но тут она открыла глаза, повернула голову и увидела его рядом с собой. Ее сонная легкая улыбка проникла ему прямо в сердце.
– Масло, – заявил он ей. – Определенно, масло. Даже во сне ты слишком красочна для акварели.
– Что?
Она запустила руку под его облачение и погладила по груди.
– Можно я напишу твой портрет, Энни?
Она сонно поморгала.
– Я думаю, ты подразумеваешь обнаженную натуру.
– Конечно.
– М-м-м. А тебя не отлучат от церкви или что-то в этом роде?
– Мы не покажем картину епископу. – Он сказал это с улыбкой, но на самом деле ему не хотелось шутить о последствиях своей связи с Энни, нравственных или профессиональных.
– Ты сможешь написать мой портрет, если разрешишь мне нарисовать твой, – решила она, переворачиваясь в кровати. – У меня лучше получается пером и тушью, и у меня есть идея картины в пасторальном стиле. Ты и вокруг цветы.
– Хорошо.
Ее глаза мерцали – лукаво, как ему показалось. Она потянула его за лацкан и усадила на кровать, чтобы они могли поцеловаться. Это был нежный, медленный, неспешный поцелуй, такой, каким обмениваются, как он думал, женатые люди, когда любят друг друга. Приятная мысль. Как он будет ждать год, а то и больше, чтобы жениться на ней? Ужасная мысль.
– Я умираю с голоду.
У нее была привычка придавать словам двойное значение, он уже знал это и сейчас внимательно взглянул на нее, но, судя по всему, она говорила буквально.
– Хорошо, – сказал он, – потому что я принес тебе пропитание.
Казалось, она была под сильным впечатлением.
– Есть ли у тебя недостатки, Кристи? Хоть какие-нибудь?
– Ты узнаешь о них, когда попробуешь то, что я приготовил.
Жареная свинина на больших кусках хлеба, с маслом и хреном, картофель, тушенный в сметане и разогретый на плите, немного салата из щавеля, который можно было круглый год собирать вдоль берегов реки, и старая бутылка «Шамбертена» из винного подвала его отца: хорошее оно или плохое, они выяснят вместе.
Они ели в постели, Энни надела одну из его сорочек и все время говорила, что все очень вкусно, что это – лучшая еда в ее жизни.
– Значит, у меня совсем нет недостатков? – поинтересовался он.
– Я ничего такого не нашла. Но они должны быть! У всех есть и у тебя тоже. И я собираюсь их разыскать. В течение следующих пятидесяти лет или около того.
Они поцеловались, словно чокнулись губами, и, улыбаясь, вернулись к еде.
– Зарабатываю я немного, – сказал Кристи погодя. – Я считаю дом викария своим домом, потому что я здесь родился и вырос, но на самом деле он не мой; он часть бенефициарного имущества и перейдет к следующему викарию после меня.
– Это хорошо, – сказала она беззаботно, – никто не скажет, что я вышла за тебя замуж из-за денег.
– Нет, но это могут сказать про меня.
– Чепуха. Из тех, кто тебя знает, Кристи, никому и в голову не придет ничего подобного. Ни на секунду.
Он не ответил, решив, что люди будут думать и, может быть, говорить много разного, если узнают об их связи. Но говорить ей об этом сейчас не имело смысла.
– Как бы там ни было, я думаю, ты станешь епископом через несколько лет, – беспечно заметила она, надкусывая одно из яблок, которые он принес на сладкое.
– Да неужели?
– Человек без недостатков должен идти в гору, это закон природы. А кстати, как можно стать епископом?
– Премьер-министр выдвигает твою кандидатуру, а королева ее утверждает, если, конечно, сумеешь пройти официальные выборы коллегии каноников.
– О Боже, мне придется выучить, что все это значит, правда? Коллегия каноников, бенефиции, епитрахиль. Каноны и обеты. Распределение десятины.
Она откинулась на подушку в притворном отчаянии.
– Сретенье, Мартынов день, Михайлов день, – добавил он. – Троица, Молебственное воскресенье, Самсон-сеночный.
– О, нет, ты это придумал.
– Ни капельки. Десятое июля. Говорят, что если на день святого Самсона идет дождь, то будет дождь еще сорок дней.
– Ну, в этом я не сомневаюсь. Да, кстати, Кристи, я ненавижу здешние зимы.
Он печально покачал головой.
– Это мне изменить не под силу.
– Ладно, но я требую уступок за жертву, которую приношу.
Он поставил пустую тарелку и перекатился на бок, чтобы повернуться к ней лицом.
– Я пойду на уступки. Сделаю столько уступок, что ты не будешь знать, что с ними делать, – Он подтянулся к ней и обнял. – И, кроме того, я буду держать тебя в тепле.
– И в этом я тоже не сомневаюсь, – кивнула она, задыхаясь.
Во рту у нее остался вкус яблок после его поцелуя. Она опустилась ниже на постели, так что ее голова съехала с подушки. Ее руки на его коже грели, как теплые языки пламени.
– Сколько времени? – прошептала она знойным голосом.
– Поздно.
– Как поздно?
– Три, три тридцать.
Она улыбнулась.
– Это рано. Зимой в Холле никто не поднимается раньше шести. У нас еще целых три часа.
– Достаточно, чтобы ты закончила историю своей жизни.
– Извини?
– Захватывающая развязка.
– Сейчас?
– Только если ты захочешь. – Он убрал с ее глаз прядь волос и заправил ей за ухо. – Ты можешь мне не рассказывать. Но я знаю, что было что-то не так между тобой и Джеффри., нечто более скверное, чем можно было ожидать между двумя людьми, которые не подходят друг другу и не любят друг друга. Что-то, о чем ты не захотела рассказать.
Она отвела взгляд, посмотрела через его плечо на потолок, и ее глаза затуманились в нерешительности. Она села, взбила подушку, натянула одеяло на ноги, бесцельно шаря глазами по покрывалу.
– Я собиралась тебе рассказать, – сказала она наконец, – но удерживала себя. Все ждала, что выберу более подходящее время и более подходящее место. Но это был просто предлог, чтобы не рассказывать тебе, и, я думаю, время сейчас такое же подходящее, как любое другое.
– Это так болезненно?
– Это… отвратительно. – Она повернулась к нему. – Но ничто не сможет испортить нам эту ночь, правда, Кристи?
– Нет, ничто не испортит эту ночь. Тревога ушла с лица Энни; она нежно улыбнулась ему.
– Нет, – согласилась она, – ничто не испортит эту ночь. Итак, на чем я остановилась? Я думаю, на том, как Джеффри оставил меня первый раз.
– Энни, не… – Он умолк.
– Что?
– Ничего. Продолжай. Нет, ничего, рассказывай дальше.
Он хотел сказать: «Не говори таким ужасно сухим, холодным тоном, потому что мне больно сознавать, какую тебе причинили боль». Но она должна была рассказывать так, как ей было удобно, и – если ей это помогало держать дистанцию между собой и этой историей – он не должен был ей мешать.
– Джеффри уехал, – подсказал он, когда она остановилась. – Как ты жила в Лондоне сама по себе? Деньги он тебе присылал?
– Время от времени. Как я жила? Не очень хорошо. Он оставил меня в квартире в Холборне с одним хамоватым слугой и без друзей. Сначала я, естественно, тяготела к столичному художественному кружку, но потом это стало неудобно.
– Почему?
– Потому что мужчины хотели меня соблазнить, а женщины, соответственно, не доверяли мне. Я все равно устала от их самодовольного мира и пошла в этот мир просто по привычке.
– Чем же ты занималась?
Он налил еще вина в ее бокал и передал ей.
– Моим основным занятием были попытки найти деньги для платы за жилье. Я пыталась рисовать, но я уже говорила, у меня недостаточно таланта. Я начала биографию отца, но не нашла никого, кто был бы заинтересован в ее публикации. Я… – она вздохнула, как будто уже устала, – написала несколько маленьких очерков, «Жизнь с отцом в Провансе», что-то в этом роде, и иногда люди даже покупали их и платили деньги. Я вела дневник, до сих пор веду.
– А что отец Джеффри?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
– Но… Я не хочу, чтобы мы делали что-то такое, что будет тебя мучить, Кристи. Действительно не хочу.
– Не беспокойся, – повторил он. Что он еще мог сказать? Для него было ясно, что он когда-нибудь заплатит за это прегрешение, но ей не обязательно об этом знать.
Она смотрела на него несколько секунд, стараясь прочесть правду на его лице, пока не поняла в какой-то момент, что, пожалуй, и не хочет знать правду. И еще, если она даст ему шанс, он может передумать.
Нельзя этого допустить.
– Хорошо, не буду, – быстро сказала Энни и отступила от него, чтобы раздеться.
Она думала, что он поможет ей расшнуровать корсет. Но нет, он стоял неподвижно и смотрел на нее из-под полуопущенных век, во всей его позе чувствовалось напряженное ожидание, он с трудом сдерживал нетерпение, это волновало ее и делало неловкой. Ей никак не удавалось расстегнуть металлическую застежку сзади на юбке. Энни чувствовала, как от смущения у нее горят щеки.
– Кристи!..
– Повернись.
Так она и сделала, терпеливо склонив голову, пока он снимал с нее юбку и расшнуровывал корсет. Не удержавшись, он стал целовать все открытые им места, а она чувствовала себя так, будто он приветствовал ее тело, здороваясь с ним по маленьким кусочкам.
То, как он касался ее тела, казалось чем-то неземным; она ощущала благодать, когда его кожа соприкасалась с ее. Лаская его в ответ с такой же нежностью, она думала: «Человеческая любовь – это чудо». Заниматься любовью. Это было ближе к Божественному, чем все, что она могла себе вообразить. Он сказал бы, что это святотатство, но она это ощущала. Она знала, что прекрасный Союз их тел был не вполне законен для него. Он не был освящен таинством брака, поэтому не значил для Кристи столь же много, что и для нее: упоение, неожиданный восторг, высочайшее блаженство, о котором она даже не мечтала.
– Кристи, это так правильно, – сказала она, уже обнаженная, обнимая его.
Он не мог оторвать взгляда от картины в зеркале, где обе его руки скользили медленно вверх и вниз по ее стройной и гибкой спине. Как кожа может быть такой мягкой? Такой белой? Он обхватил сзади ее шею, отклонил голову назад, чтобы поцеловать ее. В тот же момент его рука скользнула вниз, к ее мягкой груди.
– Энни, знаешь, как ты красива?
Она не ответила, но ее глаза говорили: «Скажи мне». Но он не находил слов.
– Когда-нибудь я тебя нарисую, – пообещал он. – Тогда ты поймешь.
Они снова поцеловались. Она глубоко, прерывисто вздохнула.
– Теперь ты. Я долго ждала, чтобы тебя увидеть.
Он разделся. Она внимательно наблюдала, застыв на месте. Смущение сковывало его движения. Его тело было просто его телом; он был доволен, что оно сильное и здоровое, но ничего другого о себе не думал. Он мог лишь надеяться, что его тело понравится ей.
– О Боже.
Ее голос был так тих, что он не мог даже предположить, что означает этот возглас. Какое чувство крылось за ее горячим неподвижным взглядом?
– Я тебя не обижу, – бессмысленно проговорил он.
Она издала звук, похожий на смех.
– О, Кристи! – прошептала она. – Я так… Я дрожу от возбуждения. О, скорее пошли в кровать.
Он рассмеялся с облегчением. Они забрались в кровать, в которой он всегда спал один, в ту самую кровать, в которой его зачали отец и мать. Было ли святотатством думать, что медленное скольжение его руки по лишенному покровов телу Энни является небесным блаженством? Если да, то он не в силах был что-либо изменить. Он был всего лишь человеком, а это было величайшее человеческое наслаждение, которое он когда-либо испытывал. Он касался своей грудью ее нежных, тяжелых, полных грудей; взять ее сосок в рот и слегка пососать его казалось таким же естественным, как дыхание. Они прижались друг к другу от головы до кончиков пальцев, испарина делала их тела гладкими и скользкими. Он почувствовал мягкую щетку ее лобковых волос у себя на животе, и голова его закружилась. Он провел руками по ее бокам, сжал ягодицы, стараясь постичь все ее тело сразу.
Невозможно. Он заставил себя не спешить, сосредоточившись на гладком и притягательном животе, потом шелковистой коже бедра.
У нее перехватило дыхание. Она теряла рассудок.
– Скорее, – повторила она. – Я хочу… О, я хочу…
Ей хотелось узнать все и прямо сейчас. Она схватила его без церемоний, шепча ему на ухо о том, что ей было нужно, зажигая его, вознося их обоих все выше. Но Кристи не хотел спешки. Его путь был иным, а его медленный ход распалял ее еще больше: глубокие, пьянящие поцелуи; медленные, трепетные ласки и слова, в которых Энни улавливала пение страсти. «Это все настоящее, – повторяла она себе. – Кристи никогда не лжет; все это происходит на самом деле. Меня любят! Наконец-то это случилось!»
Наконец, наконец он вошел в нее. Она обхватила его, и они вздохнули вместе, разделяя облегчение и глубокое изумление. Неподвижно лежа, она ощущала сильное биение его пульса внутри своего тела.
– Я люблю тебя, – сказали они одновременно.
– Это не может быть плохо, – всхлипывала она, чувствуя себя как бы заново рожденной. – О, Кристи, ты знаешь, это не может быть плохо.
Он поцеловал ее в губы, двигаясь в ней, кладя конец разговору. Больше не было ничего, кроме безумных настойчивых ласк и прерывистых вздохов, болезненных, беспомощных стонов, музыка страсти – бесстыдной, безрассудной, рвущейся прямо из сердца. Земная любовь, ничего небесного. Развязка приближалась, Энни чувствовала Кристи, почти видела его, вторгающегося в нее, подходящего все ближе; это был девятый вал в ее штормовом море. Она хотела, чтобы волна захлестнула их обоих одновременно, и крепко прильнула к нему, как к якорю спасения.
Восхитительно, о, как восхитительно это сладчайшее и бесконечное погружение. Она перестала быть собой и превратилась в море, и Кристи тоже, и все это стало единым, все преобразилось в бесконечное текучее наслаждение, плавно катящееся и дробящееся, грубое и нежное. Из непреодолимой бездны она услышала его обессиленные вздохи:
– О Боже, Боже…
Ее сознание возвращалось постепенно, фрагментами. Когда оно наконец восстановилось, она подумала, что очень может быть, что он говорил буквально: он молился.
16
У Кристи волосы покрывали все тело. Чудесные светлые волосы, мягкие, как у ребенка, словно легкий пух, покрывавший его руки, грудь, длинные красивые ноги. Единственные места без волос, которые Энни удалось найти после долгого изучения были его живот и ягодицы. И плечи вверху. И нежная кожа с внутренней стороны рук, куда она любила его целовать.
«Я хочу, чтобы наступило лето». Эта мысль пришла к ней совершенно неожиданно, когда она сидела на пятках, обнаженная, на кровати Кристи, глядя на него, пока он спал. Она видела яркую, четкую картину, как он, обнаженный, лежит на залитом солнцем некошеном лугу. Она увидела себя, стоящую рядом с ним на коленях – как сейчас – осыпающую его цветами. Она украшала его ромашками и лютиками, колокольчиками и незабудками. Она бы сделала корону из клевера и водрузила ему на голову. Воткнула бы наперстянку и алые цветки куриной слепоты между пальцами ног. Маленький букет вероники для пупка. А для его дароносицы что-нибудь самое особенное… А, придумала. Ну конечно. Анютины глазки.
Зевок пришел на смену легкой улыбке. Ложась рядом с ним, она накрыла его золотистое тело пледом и сама завернулась в него, вздыхая с облегчением. Через минуту она крепко спала. Ей снились цветы.
***
Он ушел всего на несколько минут. Он оставил ее крепко спящей: теплой, прелестной, манящей под кипы одеял.
Сейчас она казалась еще более соблазнительной. Он подбросил дров в огонь, комната нагрелась в его отсутствие, и она сбросила с себя одеяла. Он на цыпочках подобрался ближе, поставил поднос, который принес из кухни, на ночной столик и так осторожно опустился рядом с ней на кровать, что матрац не шелохнулся. Она была похожа на бегунью в профиль: лежала на боку, локти и колени согнуты под разными углами. Обнаженная бегунья. У него был соблазн провести пальцем вдоль длинного восхитительного изгиба ее позвоночника, но он удержался, боясь разбудить ее; ему хотелось смотреть на нее еще и еще. Все в ней было для него идеалом красоты, от золотисто-каштановых волос, ярких, как пламя, на подушке, до розовых пяток ее длинных, стройных ног. Пламя свечей играло на ее лилейной коже золотыми бликами, и он опять почувствовал ее неземную нежность, хотя не касался ее. Изгиб локтя скрывал верхнюю часть груди, а поднятое бедро прикрывало вьющееся гнездышко волос у нее между ног. Стыдливая поза, в некотором роде классическая. Если бы он писал ее портрет, он бы поубавил скромности. Свет он оставил бы как есть, но ее левую руку поднял бы на полдюйма, чтобы показался розовый сосок. Да. И еще он немного развернул бы зад – нарисовал бы его в три четверти, потому что… ну, просто потому. Он улыбнулся и не смог побороть искушения легко провести пальцами по левой ягодице. Она не пошевелилась. У нее были ямочки на пояснице, по обе стороны от позвоночника, как раз подходящего размера для его большого пальца. Он легко надавил на ямочку. Пальцы на ее правой ноге шевельнулись. Интересный рефлекс. Он снова попробовал, с тем же результатом. Он стал искать другие места, которые могли быть связаны, – может, лопатка и подбородок, кто знает? – но тут она открыла глаза, повернула голову и увидела его рядом с собой. Ее сонная легкая улыбка проникла ему прямо в сердце.
– Масло, – заявил он ей. – Определенно, масло. Даже во сне ты слишком красочна для акварели.
– Что?
Она запустила руку под его облачение и погладила по груди.
– Можно я напишу твой портрет, Энни?
Она сонно поморгала.
– Я думаю, ты подразумеваешь обнаженную натуру.
– Конечно.
– М-м-м. А тебя не отлучат от церкви или что-то в этом роде?
– Мы не покажем картину епископу. – Он сказал это с улыбкой, но на самом деле ему не хотелось шутить о последствиях своей связи с Энни, нравственных или профессиональных.
– Ты сможешь написать мой портрет, если разрешишь мне нарисовать твой, – решила она, переворачиваясь в кровати. – У меня лучше получается пером и тушью, и у меня есть идея картины в пасторальном стиле. Ты и вокруг цветы.
– Хорошо.
Ее глаза мерцали – лукаво, как ему показалось. Она потянула его за лацкан и усадила на кровать, чтобы они могли поцеловаться. Это был нежный, медленный, неспешный поцелуй, такой, каким обмениваются, как он думал, женатые люди, когда любят друг друга. Приятная мысль. Как он будет ждать год, а то и больше, чтобы жениться на ней? Ужасная мысль.
– Я умираю с голоду.
У нее была привычка придавать словам двойное значение, он уже знал это и сейчас внимательно взглянул на нее, но, судя по всему, она говорила буквально.
– Хорошо, – сказал он, – потому что я принес тебе пропитание.
Казалось, она была под сильным впечатлением.
– Есть ли у тебя недостатки, Кристи? Хоть какие-нибудь?
– Ты узнаешь о них, когда попробуешь то, что я приготовил.
Жареная свинина на больших кусках хлеба, с маслом и хреном, картофель, тушенный в сметане и разогретый на плите, немного салата из щавеля, который можно было круглый год собирать вдоль берегов реки, и старая бутылка «Шамбертена» из винного подвала его отца: хорошее оно или плохое, они выяснят вместе.
Они ели в постели, Энни надела одну из его сорочек и все время говорила, что все очень вкусно, что это – лучшая еда в ее жизни.
– Значит, у меня совсем нет недостатков? – поинтересовался он.
– Я ничего такого не нашла. Но они должны быть! У всех есть и у тебя тоже. И я собираюсь их разыскать. В течение следующих пятидесяти лет или около того.
Они поцеловались, словно чокнулись губами, и, улыбаясь, вернулись к еде.
– Зарабатываю я немного, – сказал Кристи погодя. – Я считаю дом викария своим домом, потому что я здесь родился и вырос, но на самом деле он не мой; он часть бенефициарного имущества и перейдет к следующему викарию после меня.
– Это хорошо, – сказала она беззаботно, – никто не скажет, что я вышла за тебя замуж из-за денег.
– Нет, но это могут сказать про меня.
– Чепуха. Из тех, кто тебя знает, Кристи, никому и в голову не придет ничего подобного. Ни на секунду.
Он не ответил, решив, что люди будут думать и, может быть, говорить много разного, если узнают об их связи. Но говорить ей об этом сейчас не имело смысла.
– Как бы там ни было, я думаю, ты станешь епископом через несколько лет, – беспечно заметила она, надкусывая одно из яблок, которые он принес на сладкое.
– Да неужели?
– Человек без недостатков должен идти в гору, это закон природы. А кстати, как можно стать епископом?
– Премьер-министр выдвигает твою кандидатуру, а королева ее утверждает, если, конечно, сумеешь пройти официальные выборы коллегии каноников.
– О Боже, мне придется выучить, что все это значит, правда? Коллегия каноников, бенефиции, епитрахиль. Каноны и обеты. Распределение десятины.
Она откинулась на подушку в притворном отчаянии.
– Сретенье, Мартынов день, Михайлов день, – добавил он. – Троица, Молебственное воскресенье, Самсон-сеночный.
– О, нет, ты это придумал.
– Ни капельки. Десятое июля. Говорят, что если на день святого Самсона идет дождь, то будет дождь еще сорок дней.
– Ну, в этом я не сомневаюсь. Да, кстати, Кристи, я ненавижу здешние зимы.
Он печально покачал головой.
– Это мне изменить не под силу.
– Ладно, но я требую уступок за жертву, которую приношу.
Он поставил пустую тарелку и перекатился на бок, чтобы повернуться к ней лицом.
– Я пойду на уступки. Сделаю столько уступок, что ты не будешь знать, что с ними делать, – Он подтянулся к ней и обнял. – И, кроме того, я буду держать тебя в тепле.
– И в этом я тоже не сомневаюсь, – кивнула она, задыхаясь.
Во рту у нее остался вкус яблок после его поцелуя. Она опустилась ниже на постели, так что ее голова съехала с подушки. Ее руки на его коже грели, как теплые языки пламени.
– Сколько времени? – прошептала она знойным голосом.
– Поздно.
– Как поздно?
– Три, три тридцать.
Она улыбнулась.
– Это рано. Зимой в Холле никто не поднимается раньше шести. У нас еще целых три часа.
– Достаточно, чтобы ты закончила историю своей жизни.
– Извини?
– Захватывающая развязка.
– Сейчас?
– Только если ты захочешь. – Он убрал с ее глаз прядь волос и заправил ей за ухо. – Ты можешь мне не рассказывать. Но я знаю, что было что-то не так между тобой и Джеффри., нечто более скверное, чем можно было ожидать между двумя людьми, которые не подходят друг другу и не любят друг друга. Что-то, о чем ты не захотела рассказать.
Она отвела взгляд, посмотрела через его плечо на потолок, и ее глаза затуманились в нерешительности. Она села, взбила подушку, натянула одеяло на ноги, бесцельно шаря глазами по покрывалу.
– Я собиралась тебе рассказать, – сказала она наконец, – но удерживала себя. Все ждала, что выберу более подходящее время и более подходящее место. Но это был просто предлог, чтобы не рассказывать тебе, и, я думаю, время сейчас такое же подходящее, как любое другое.
– Это так болезненно?
– Это… отвратительно. – Она повернулась к нему. – Но ничто не сможет испортить нам эту ночь, правда, Кристи?
– Нет, ничто не испортит эту ночь. Тревога ушла с лица Энни; она нежно улыбнулась ему.
– Нет, – согласилась она, – ничто не испортит эту ночь. Итак, на чем я остановилась? Я думаю, на том, как Джеффри оставил меня первый раз.
– Энни, не… – Он умолк.
– Что?
– Ничего. Продолжай. Нет, ничего, рассказывай дальше.
Он хотел сказать: «Не говори таким ужасно сухим, холодным тоном, потому что мне больно сознавать, какую тебе причинили боль». Но она должна была рассказывать так, как ей было удобно, и – если ей это помогало держать дистанцию между собой и этой историей – он не должен был ей мешать.
– Джеффри уехал, – подсказал он, когда она остановилась. – Как ты жила в Лондоне сама по себе? Деньги он тебе присылал?
– Время от времени. Как я жила? Не очень хорошо. Он оставил меня в квартире в Холборне с одним хамоватым слугой и без друзей. Сначала я, естественно, тяготела к столичному художественному кружку, но потом это стало неудобно.
– Почему?
– Потому что мужчины хотели меня соблазнить, а женщины, соответственно, не доверяли мне. Я все равно устала от их самодовольного мира и пошла в этот мир просто по привычке.
– Чем же ты занималась?
Он налил еще вина в ее бокал и передал ей.
– Моим основным занятием были попытки найти деньги для платы за жилье. Я пыталась рисовать, но я уже говорила, у меня недостаточно таланта. Я начала биографию отца, но не нашла никого, кто был бы заинтересован в ее публикации. Я… – она вздохнула, как будто уже устала, – написала несколько маленьких очерков, «Жизнь с отцом в Провансе», что-то в этом роде, и иногда люди даже покупали их и платили деньги. Я вела дневник, до сих пор веду.
– А что отец Джеффри?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38