А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


— Для чего?
— Не упрямься! Мы знаем друг друга почти год. Тебе известно о моих чувствах. Око давно дала мне разрешение. Она говорит, что ты избегаешь близости со мной, потому что я не нашел правильного подхода к тебе. Так давай же сегодня…
— Замолчи! Отпусти руку! Сейчас же!
Акэми, неожиданно замолчав, стыдливо опустила голову.
— Я тебе совсем не нравлюсь?
— Замолчи! Пусти!
Рука Акэми онемела в тисках Сэйдзюро, но он не выпускал ее. Девушка не могла сопротивляться боевому приему в стиле Кёхати.
Сэйдзюро сегодня не походил на себя. Он часто обретал радость и утешение в сакэ, но в это утро не выпил ни капли.
— Акэми, почему ты так ко мне относишься? Хочешь унизить?
— Не хочу говорить с тобой. Отпусти, или я закричу.
— Кричи! Никто не услышит. Главный дом далеко, да я предупредил, чтобы меня не беспокоили.
— Я хочу уйти.
— Не пущу.
— Мое тело тебе не принадлежит.
— Думаешь? Спроси-ка лучше у матери! Я, разумеется, заплатил вперед.
— Пусть мать продала меня, но я не продаюсь! Тем более человеку, которого ненавижу больше смерти.
— Ах, так! — взревел Сэйдзюро, набрасывая на голову Акэми красное одеяло.
Девушка пронзительно закричала.
— Кричи, мерзавка! Кричи сколько хочешь. Никто не придет.
На сёдзи, освещенных бледным солнцем, двигались тени сосен, словно ничего не произошло. На дворе стояла тишина, нарушаемая отдаленным шумом моря и голосами птиц.
Глухие рыдания Акэми смолкли. Вскоре в коридор вышел смертельно бледный Сэйдзюро, прикрывая правой рукой окровавленную и исцарапанную левую.
Спустя несколько мгновений дверь резко распахнулась, и из комнаты выбежала Акэми. Сэйдзюро, обматывавший полотенцем руку, вскрикнул от неожиданности. Он пытался остановить Акэми, но не успел. Девушка как безумная промчалась мимо.
Сэйдзюро нахмурился, но не пошел следом за Акэми. Она пробежала по саду и скрылась в другой части постоялого двора.
Озабоченность на лице Сэйдзюро вскоре сменилась кривой ухмылкой. Она выражала глубокое удовлетворение.
ГЕРОЙСКАЯ СМЕРТЬ
— Дядюшка Гон!
— Что?
— Устал?
— Немного.
— Так я и думала. Я тоже запыхалась. Какая же красота вокруг! Видишь вон то апельсиновое дерево? По-моему, это священное дерево Вакамии Хатимана.
— Похоже.
— Когда императрица Дзингу покорила Корею, то правитель Силла послал ей восемьдесят кораблей дани. Это дерево было первым подношением.
— Взгляни на Конюшню священных лошадей! Видишь того коня? Наверняка тот, который пришел первым на ежегодных скачках в Камо.
— Ты про белого коня?
— Да-да. А что на этой вывеске?
— Написано, что бобы из фуража лошадей целебные. Если сделать из них отвар и пить на ночь, то перестанешь кричать во сне и скрипеть зубами. Возьмем тебе?
— Не глупи, — засмеялся дядюшка Гон. Затем, оглянувшись, спросил: — А где Матахати?
— Сзади где-то плетется.
— А, вижу! Отдыхает у помоста для священных танцев. Старуха махнула рукой, подзывая сына.
— Мы пойдем в эту сторону, посмотрим великие ворота-тории, но сначала полюбуемся большим фонарем.
Матахати неохотно поплелся следом. Он неотлучно находился при матери с тех пор, как она поймала его в Осаке. И все это время они были на ногах, бредя без устали. Его терпение иссякло. Можно стерпеть десяток дней хождения по достопримечательностям, но Матахати боялся, что мать и Гон заставят его искать их общих врагов. Он попытался разубедить их, говоря, что ему лучше одному найти Мусаси и расправиться с ним. Мать не хотела даже слышать об этом.
— Наступает Новый год, — наставительно говорила она, — и я хочу встретить его с тобой. Мы слишком давно не праздновали вместе, а этот Новый год может оказаться последним.
Матахати понимал, что он не сможет ей отказать, но про себя твердо решил отделаться от родных сразу после праздника. Осуги и Гон предались истовой вере, очевидно чувствуя, что жить им уже недолго. Они останавливались у каждого синтоистского и буддийского храма, делали приношения, долго молились богам и буддам. Весь сегодняшний день они провели в храме Сумиёси.
Матахати, которому до смерти надоели благочестивые хождения, плелся сзади.
— Нельзя ли побыстрее? — подгоняла его Осуги.
Матахати и не думал убыстрять шаг. Мать раздражала его, как и он ее.
— То гонишь меня, то заставляешь ждать, — ворчал он. — То беги, то жди, то торопись, то стой столбом!
— А что прикажешь делать с таким, как ты? Когда приходишь к святому месту, следует останавливаться и помолиться. Ни разу не видела, чтобы ты вознес молитву богам или Будде. Попомни, ты об этом пожалеешь! Молился бы, и ждать пришлось меньше.
— Как вы мне надоели! — проворчал Матахати.
— Кто надоел? — негодующе воскликнула Осуги.
Первые дни после встречи их отношения были сладкими, как мед, но, попривыкнув к матери, Матахати начал во всем ей перечить и высмеивать при каждом удобном случае. Вечером, вернувшись на постоялый двор, Осуги усаживала перед собой сына и читала ему наставления, от которых настроение у него окончательно портилось.
— Ну и парочка! — переживал дядюшка Гон.
Он изо всех сил старался угомонить старуху и приободрить племянника. Вот и сейчас, чувствуя, что приближается очередное наставление, дядюшка Гон попытался предотвратить новую стычку.
— Пахнет чем-то вкусным! — воскликнул он. — В харчевне на берегу продают печеные устрицы. Неплохо бы откушать.
Ни мать, ни сын не выказали радости от предложения, но дядюшке Гону удалось затащить их в лавку, завешенную от песка тростниковыми циновками. Пока Осуги и Матахати устраивались поудобнее, Гон сбегал за сакэ. Протягивая чашечку Осуги, он весело проговорил:
— Угостим и Матахати для бодрости. По-моему, ты слишком сурова с ним.
— Я пить не буду! — отрезала Осуги, отвернувшись от брата. Дядюшка Гон предложил сакэ Матахати, который с хмурым видом опорожнил подряд три кувшинчика, прекрасно сознавая, что его поведение выведет мать из себя. Когда он потребовал четвертый, Осуги не выдержала.
— Довольно! — остановила она его. — Мы здесь не на прогулке и не для того, чтобы напиваться. Это и тебя касается, Гон. Ты старше Матахати и должен соображать.
Пристыженный дядюшка Гон заволновался, словно пил только он один, и принялся тереть лоб и щеки, чтобы укрыться от взгляда Осуги.
— Ты права, — покорно пробормотал он, поднимаясь на ноги. Гон отошел в сторону, и начался скандал. Матахати задел за живое властное и нежное материнское сердце Осуги, переживающей за судьбу сына. Она не могла сдержаться до возвращения на постоялый двор, чтобы излить накипевшее на душе. Она набросилась на Матахати с руганью, не обращая внимания на посторонних. Он угрюмо ждал, когда мать выдохнется, вызывающе поглядывая на нее.
— Прекрасно! — заявил он. — Ты записала меня в неблагодарные лодыри без чести и совести. Так?
— Именно! Что ты сделал для защиты своей чести?
— Я не такой никчемный, как ты думаешь. Многое тебе неизвестно.
— Я не знаю? Никто не знает детей лучше, чем их родители. День твоего появления на свет был несчастливым для дома Хонъидэн.
— Не торопись с выводами! Я еще молод. На смертном одре ты пожалеешь о своих упреках.
— Насмешил! Сто лет придется ждать такого исправления. Как горько думать об этом!
— Если тебя удручает такой сын, как я, то мне нечего болтаться с вами. Я ухожу!
Сопя от гнева, Матахати встал и решительно вышел из харчевни. Потрясенная Осуги жалким, дрожащим голосом окликала сына, но тот не оборачивался. Дядюшка Гон мог бы догнать племянника, но в это время он отвлекся, пристально, вглядываясь в сторону моря.
Осуги встала, потом снова присела.
— Не пытайся его остановить, — сказала она Гону, — бесполезно. Дядюшка Гон, обернувшись к Осуги, заговорил что-то невпопад.
— Девушка ведет себя странно. Подожди минутку!
Дядюшка Гон, повесив шляпу на гвоздь под навесом, стрелой помчался к воде.
— Болван! — кричала Осуги. — Ты куда? Матахати совсем… Осуги побежала вслед за стариком, но запуталась в выброшенных прибоем водорослях и повалилась ничком на песок. Сердито бормоча, она поднялась, стряхивая песок с лица и груди. Она взглянула на дядюшку Гона, и глаза ее едва не выкатились от удивления.
— Старый дурак! Куда полез? Совсем спятил?
Осуги от волнения словно обезумела. Со всех ног она кинулась вдогонку за Гоном, но не успела. Дядюшка Гон был уже по колено в воде и шел дальше.
Он выглядел невменяемым в пене прибоя. Впереди него двигалась девушка, торопливо устремляясь в пучину. Дядюшка Гон заметил ее, когда та стояла в тени сосен, безумным взглядом вглядываясь в море. Девушка внезапно сорвалась с места и бросилась к воде, разметав по ветру длинные волосы. Вода доходила ей до пояса, и она быстро приближалась к тому месту, где дно круто обрывается. Отчаянно крича, дядюшка Гон настигал девушку, но она заспешила что было сил. Девушка вдруг скрылась под водой, оставив на поверхности маленькую воронку.
— Безумное дитя! — кричал дядюшка Гон. — Задумала убить себя?
С этими словами он тоже ушел под воду.
Осуги металась на берегу. Когда Гон и девушка исчезли, она пронзительно закричала, созывая на помощь. Осуги размахивала руками, падала, поднималась, приказывала всем, кто оказался рядом, спасать утопающих, словно эти люди были причиной несчастного случая.
— Спасайте их, раззявы! Что глазами хлопаете? Утонут ведь! Вскоре рыбаки вытащили тела девушки и дядюшки Гона.
— Двойное самоубийство влюбленных? — спросил один.
— Брось шутить! — рассмеялся другой.
Дядюшка Гон и девушка не подавали признаков жизни. Старик успел поймать девушку за оби, его пальцы так и остались судорожно сжатыми. Девушка являла собой странное зрелище — волосы спутаны и покрыты тиной, но вода не тронула белил с лица и помаду на губах.
Она казалась живой. Пурпурный рот будто бы смеялся, хотя нижняя губа была прикушена.
— Где-то я ее видел, — промолвил один из зевак.
— Кажется, она недавно собирала раковины на берегу.
— Точно! Она живет на постоялом дворе.
Со стороны постоялого двора приближалось человек пять, среди них был и Сэйдзюро. Затаив дыхание, он растолкал толпу и остановился перед девушкой.
— Акэми! — закричал он. Сэйдзюро побледнел, но твердо держался на ногах.
— Ваша знакомая? — спросил рыбак.
— Д-да…
— Надо побыстрее откачать ее.
— Ее можно спасти?
— Вряд ли, если будете стоять с раскрытым ртом.
Рыбаки разжали руку дядюшки Гона, уложили утопленников рядом и принялись поколачивать их по спине и нажимать на живот. Акэми вскоре задышала. Сэйдзюро приказал слуге с постоялого двора поскорее унести ее.
— Гон! Гон! — кричала Осуги в ухо старика, обливаясь слезами. Акэми ожила, потому что была молода, но дядюшка Гон… Он был не столько стар, но выпил изрядно. Его дыхание замерло навсегда, и как бы ни билась в крике Осуги, ему уже никогда не открыть глаза.
— Старик умер, — сказали рыбаки, отступив от тела. Осуги, сдержав рыдания, набросилась на них, как на врагов.
— Что болтаете? Девушку можно спасти, а его нельзя?
Осуги готова была броситься на рыбаков с кулаками. Она растолкала мужчин, крича:
— Сама откачаю его, я вам покажу, как это делается!
Старуха взялась за Гона, пробуя все известные ей способы. Ее решимость растрогала некоторых до слез, кое-кто стал ей помогать. Осуги, однако, не намеревалась оценить их бескорыстие. Она командовала помощниками, кричала, что они нажимают не там и не так, что от них нет толку, приказывала то разжечь костер, то сбегать за лекарством. Ее поведение было отвратительным. Его не потерпели бы друзья или родственники, не говоря о посторонних людях. Возмутились даже самые терпеливые.
— Кто она, эта старая карга? — ворчал один.
— Не соображает, кто мертвец, а кто сознание потерял. Пусть оживляет покойника, коли умеет!
Скоро Осуги осталась одна с телом дядюшки Гона. Сгущалась темнота, над морем повис туман, и лишь на горизонте светилась оранжевая полоска — след уходящего дня. Разложив костер, Осуги села, прижав к себе мертвого Гона.
— Гон! Гон! — стонала Осуги.
Море почернело. Осуги старалась согреть хладное тело. Она надеялась, что дядюшка Гон вот-вот откроет глаза и заговорит. Она разжевывала пилюли из коробочки для лекарств, которую носила в оби, и запихивала их в рот Гона. Она обняла его, покачивая, как дитя.
— Открой глаза, Гон! — причитала Осуги. — Отзовись! Ты не должен бросать меня! Мы ведь не убили Мусаси и не наказали развратную Оцу.
Акэми забылась неспокойным сном. Она что-то бормотала в забытьи, когда Сэйдзюро поправлял подушку под ее пылавшей жаром головой. Он сидел рядом, лицо его было бледнее, чем у Акэми. Он страдал, видя мучения, причиненные по его вине. Влекомый животной похотью, он взял девушку силой. Сейчас он смущенно сидел рядом с Акэми, пробуя ее пульс, прислушиваясь к ее дыханию, молясь о том, чтобы жизнь вернулась к ней. В один день он побывал и грубым животным, и полным сострадания человеком. Сэйдзюро, человеку крайностей, такое состояние казалось естественным. Он сидел, устремив печальный взор на Акэми. Горькие складки залегли вокруг его рта.
— Успокойся, Акэми, — шептал он. — Не я один, большинство мужчин такие… Скоро сама поймешь. Тебя, конечно, потрясла необузданность моей любви.
Трудно сказать, искренне он обращался к девушке или успокаивал собственную совесть, но Сэйдзюро повторял эти слова вновь и вновь. Комнату залил мрак. Сёдзи приглушали шум ветра и волн. Акэми шевельнулась, белая рука выскользнула из-под одеяла.
— К-какое сегодня число? — пробормотала она.
— Что? — спросил Сэйдзюро, поправляя одеяло.
— Сколько дней… осталось… до Нового года?
— Всего семь. За это время ты поправишься, и мы вернемся в Киото Сэйдзюро склонился к Акэми, но она оттолкнула его.
— Уйди! Ты мне противен!
Сэйдзюро выпрямился.
— Скотина! Животное! — повторяла в полубреду Акэми. Сэйдзюро молчал.
— Зверь. Не хочу тебя видеть!
— Прости меня, Акэми!
— Уходи! Не хочу слышать тебя!
Акэми вытянула белевшую в темноте руку, будто защищаясь от Сэйдзюро. Он молча сглотнул подкативший к горлу комок.
— Какое… какое число? — прошептала Акэми. Сэйдзюро не ответил.
— Новый год не наступил? С первого по седьмое число, каждый день… он будет на мосту… Мусаси велел передать… что каждый день на мосту на улице Годзё. Новый год еще не скоро… Я должна вернуться в Киото… Я пойду к мосту и увижу его.
— Мусаси? — изумленно пробормотал Сэйдзюро. Акэми впала в забытье.
— Мусаси? Миямото Мусаси?
Сэйдзюро припал к ее лицу, но губы Акэми не шевелились. Синие веки сомкнулись. Казалось, Акэми погрузилась в глубокий сон.
Ветер швырял сухие иголки сосны в сёдзи. Послышалось лошадиное ржание. За перегородкой засветился огонь, и служанка произнесла:
— Молодой учитель, вы здесь?
Сэйдзюро стремительно вышел в соседнюю комнату, тщательно задвинув за собой фусума.
— Я здесь. В чем дело?
— Уэда Рёхэй, — последовал ответ.
Рёхэй в дорожном костюме, покрытый пылью, вошел в комнату. Здороваясь, Сэйдзюро гадал, что привело Рёхэя сюда. Он, как и Тодзи, был старшим учеником и должен был присматривать за домом. Он не приехал бы без веской причины.
— Почему ты здесь? Дома что-то случилось? — спросил Сэйдзюро.
— Да, тебе придется немедленно вернуться.
— Что стряслось?
Рёхэй вытаскивал что-то из-за пазухи. Раздался голос Акэми:
— Ненавижу! Животное! Уходи!
Голос ее дрожал от страха. Она говорила внятно, словно ей кто-то угрожал наяву.
— Кто там? — удивленно произнес Рёхэй.
— Что? Акэми. Заболела, у нее жар. Бредит постоянно.
— Акэми?
— Не обращай внимания. С чем ты приехал?
Рёхэй извлек письмо из-под нижнего пояса и протянул его учителю.
— Вот, — коротко сказал он, пододвигая Сэйдзюро лампу, оставленную служанкой.
— От Миямото Мусаси. Гм…
— Да, — многозначительно ответил Рёхэй.
— Вы прочитали?
— Да. Решили, что оно может оказаться важным, поэтому распечатали.
Сэйдзюро, почему-то не читая, спросил:
— Что в нем?
По негласному уговору все в доме Ёсиоки не упоминали Мусаси, хотя мысль о нем исподволь точила Сэйдзюро. Он уговорил себя, что грозный ронин больше не появится. Неожиданное письмо, сразу после того, как Акэми произносила имя Мусаси, повергло Сэйдзюро в ужас, от которого по спине забегали мурашки.
Рёхэй злобно поджал губы.
— Дождались! Я был уверен, что после побоища прошлой весной он не осмелится сунуть нос в Киото. Невообразимая наглость! Его письмо — вызов. Ему хватает смелости адресовать его всему дому Ёсиоки, хотя под письмом только его подпись. Вообразил, что в одиночку разделается с нами!
Мусаси не указал обратный адрес, из письма нельзя было понять, где он сейчас находится. Он не забыл обещания, данного Сэйдзюро и его ученикам в первом письме. Второе означало, что вызов брошен. Мусаси объявил войну дому Ёсиоки, войну до последней капли крови, в которой самурай сражается до победного конца, защищая честь и доказывая в бою умение владеть мечом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121