Фройлейн Гертруда этим тонко подчёркивала, правда в очень почтительной форме, что хоть закрывает глаза, однако не считает их мужем и женой. Собственно, звание Frau Direktor Настенька, очевидно, могла иметь, в чьём бы то ни было представлении, только как жена Иванчука. Но если б она действительно была его женою, фройлейн Гертруда называла бы её Frau Staatsrat, по тому званию, которое она давала мужу. Настенька же ничего этого не понимала и лишь робела, почему-то связывая это наименование с особой директора петербургской театральной труппы, с которым у неё никогда ничего такого не было. Почтительность фройлейн Гертруды в отношении Иванчука ещё более раздражила Штааля. Он знал скупость своего приятеля и не мог понять, почему его всегда принимают с особым почётом. Штааль с болью почувствовал, что неожиданное появление этой пары мгновенно вернуло его в тот тоскливый мир беспредметной злобы, отвращения от людей, глухой борьбы ни за что, в котором он жил в Петербурге после похода. Он за время путешествия, в обществе милого ему де Бальмена, отвык от этого мира и отдохнул душою.
– Die Herrschaften speisen zusammen? – вскользь осведомилась фройлейн Гертруда. Хоть никто ей не ответил на этот прямой вопрос, она сорвалась с места, поплыла к столу, стоявшему у среднего окна (этот лучший стол предназначался для Иванчука и Настеньки), поставила третий прибор и отправилась распоряжаться по хозяйству. С её уходом наступило недолгое молчание. Затем Штааль не совсем кстати рассказал, что целый день бегает по делам высунув язык, что он остановился было в нижнем городе, но переехал сюда по совету одного чиновника. Ему хотелось яснее удостоверить, что уж он-то никак не искал с ними встречи.
Иванчук великодушно прервал его объяснения:
– Да что ты! Мы очень рады.
Эти слова «да что ты», сказанные в самых лучших намерениях Иванчуком, снова смутили Настеньку и ещё более раздражили Штааля.
– И вообразите, нашёл здесь приятельницу, – сказал он, обращаясь к Настеньке. Он рассказал свою кенигсбергскую историю с фройлейн Гертрудой. Историю эту и Настенька, и Иванчук в своё время слышали неоднократно. Узнав, что хозяйка гостиницы была та самая фройлейн Гертруда, Иванчук покатился со смеху в самом искреннем изумлении.
– Ну и ле монд э пти же! – решительно сказал он. – Правду говорят люди…
Настенька очень непохоже изобразила на лице снисходительную улыбку. Штааль немного колебался, рассказывать ли дальше.
– Нет, каков! А ещё жалуется, что на неделю задержали бумагу, – воскликнул радостно Иванчук. – Вот и доведи амуры до конца!
Ответ напрашивался сам собою.
– Уже довёл, – со скромной улыбкой сказал Штааль, искоса поглядывая на Настеньку, и в деликатных выражениях сообщил о том, что было. Настенька улыбалась ещё старательнее. Иванчук хохотал в восхищении. Он уже почти искренне радовался встрече с Штаалем – так всё хорошо сошло.
– Нет, этакий красивец! – говорил он со смехом. – Этакий красивец! – Словом «красивец» Иванчук давал понять Штаалю (и в особенности Настеньке), что никак не считает его красавцем и к тому же не придаёт никакого значения мужской красоте. – Только вот что, ты поспеши: ведь мы увозим твою Гертрудку.
– Как так?
Тут Иванчук немного заторопился. Из не совсем ясных его слов выходило, что фройлейн Гертруда сводит его с «факторами», по одному небольшому дельцу, и что они завтра с утра ненадолго уезжают втроём, – надо осмотреть одно именьице, – клочок земли, – которое ему, Иванчуку, поручил купить один его приятель (Настенька покраснела). Несколько позже от самой фройлейн Гертруды Штааль узнал, что именно она в качестве посредницы и устраивала покупку именьица. Фройлейн Гертруда не без успеха занималась в Киеве коммерческими делами.
– Ты, разумеется, с нами обедаешь? – быстро спросил Иванчук, переводя разговор на другой предмет.
– Какой же обед, я только что кофий пил.
– Вздор, вздор, здесь рано обедают. И ляпети в путешествии виен ан манжан.
XVII
Настенька поднялась к себе и к обеду спустилась в столовую в новом светлом платье с огромным кружевным веером. По тому, как смотрела на веер фройлейн Гертруда, Штааль понял, что вещь стоящая и кружева настоящие (Иванчук перед самым отъездом за бесценок купил этот веер у знакомого таможенного чиновника). Обед прошёл вполне благополучно. Настенька вела себя достойно. Неожиданно для себя самой она при этой встрече с Штаалем (за исключением первой минуты) взяла совершенно новый тон, нисколько не трагический и даже не печальный, а светский, легкомысленно-весёлый, который с непривычки очень понравился ей самой. Ещё больше тон этот понравился Иванчуку. Он старался даже великодушно скрыть торжество и лишь втихомолку поглядывал на Штааля. В конце обеда выпили «по случаю приятного сюрприза». Настенька пила вино не без удовольствия, но делала вид, будто пьёт в шутку. «Уж эти мужчины всегда заставят», – сказала она, как всегда в таких случаях говорила. От нескольких рюмок вина, от нового тона, от присутствия Штааля и фройлейн Гертруды у Настеньки приятно закружилась голова; ей хотелось говорить смелые, чуть-чуть неприличные вещи, и она, несмотря на природную свою застенчивость, незаметно переводила разговор на легкомысленные предметы.
Штааля раздражали и новый тон Настеньки, и великодушное лицо Иванчука, и подобострастие, которое проявляла в отношении Herr Staatsrat'a фройлейн Гертруда. «Какой он, к чёрту, штаатсрат? – сердито думал Штааль, собираясь сейчас же после обеда объяснить немке общественное положение Иванчука. – А фрау директор жеманится, точно у нас никогда ничего с ней не было. Было, голубушка, было. А может, и опять будет, ежели только я захочу…» Штааль себя спрашивал, хочет ли он, чтоб опять было. Выходило как будто так, что хочет, да не очень: если само собой выйдет – прекрасно, а если не выйдет, то Бог с ней, – «попользовался, и будет». Но всякий раз, как он встречался глазами с великодушным взором Иванчука, Штаалю хотелось устроить так, чтоб вышло. «Она, однако, опять похорошела и помолодела, без балетной муштры… И с ним тоже разговаривает не так, как ранее». Это наблюдение было верно. Настенька действительно в дороге привыкла к Иванчуку и обращалась с ним гораздо свободнее прежнего. «Хороша голубка: то я, то Иванчук… Или вправду снова попользоваться? Верно, она ещё меня любит… А может, и не любит? Разве у них поймёшь?»Штааль со злобной радостью думал, что из трёх бывших в столовой женщин только запуганная девка ему не принадлежала, – это было приятно ещё и тем, что как-то ставило Настеньку на уровень запуганной девки в деревянных башмаках. Штаалю неожиданно пришла мысль, что по-настоящему надо бы в один день иметь два похождения. С ним этого никогда не случалось но от товарищей он не раз слышал рассказы о таких историях. «Вот уж этому Саша никогда не поверит…»
Сердитое настроение Штааля понемногу принимало характер злобно-игривый. Иванчук, который после обеда должен был уехать по делу с фройлейн Гертрудой, за десертом, в порыве великодушия, посоветовал Штаалю и Настеньке пойти на Крещатик поохотиться на уток и предложил им свои ружья (у него, собственно, было только одно ружьё, но сказалось: «свои ружья»).
– Какая же теперь охота? – заметил Штааль, пожимая плечами. – Впрочем, я с удовольствием, – добавил он поспешно, хоть незадолго до того уверял, будто целый день высунув язык бегает по делам по городу. Настенька отказалась охотиться, сославшись на усталость. Это вышло очень удачно: и Штаалю давалось понять, что его обществом вовсе не дорожат, да и Иванчука отказ должен, был успокоить (Иванчук в самом деле просиял и окинул Штааля ещё более торжествующим взглядом). Впрочем, Настенька действительно устала. Ей хотелось прилечь, но так, чтоб Штааль, или Иванчук, или даже они оба были тут же и, сидя у неё на постели, вели легкомысленные разговоры.
Прилечь было, однако, невозможно – платье и причёска не позволяли. Настенька поднялась к себе, пододвинула кресло к окну и уселась, положив на колени деревянную коробку с маркизом и пастушкой на крышке. В этой коробке из-под конфет она возила с собой предметы первой необходимости: ножницы, пуговицы, нитки, коллекцию мушек. Настенька занялась работой: она вышивала платочек для Иванчука. Но голова у неё кружилась здесь от сирени ещё больше, чем в столовой; работа шла плохо. Сидела она так, что ей было видно в саду всё; её же увидеть оттуда было труднее. Она думала, что Иванчук точно мил и любит её, как, вероятно, никто никогда её не любил. Настенька вздохнула. Она чувствовала, что надо обдумать возможные последствия этой неожиданной встречи с Штаалем. Но думать ей не хотелось. У неё было приятное сознание, что вела она себя с ним очень хорошо и «показала ему». Этим, конечно, и объяснялся его вызывающий тон, который она, в отличие от Иванчука, сразу заметила. Настенька загадочно улыбалась: как многие самые скромные дамы без всяких прав и претензий, она иногда, правда очень редко, чувствовала себя роковой женщиной.
Иванчук с фройлейн Гертрудой прошли по саду к калитке, разговаривая по-немецки. «И всё он знает, и по-немецки, и по-французски, – с гордостью подумала Настенька. – А немка-то тихоня…» На секунду она мысленно попробовала приревновать Иванчука к немке и сама засмеялась: так ей ясно было, что другие женщины не существуют для Иванчука, несмотря на некоторые его особенности и на книжку «Нежные объятия в браке». У калитки Иванчук оглянулся на окно комнаты Настеньки – она оценила это и даже хотела н а г р а д и т ь его улыбкой (всё больше чувствуя себя роковой женщиной), но раздумала и не показалась в окне. Иванчук открыл калитку и вышел первый: он хозяйку гостиницы рассматривал не как даму, а как «факторку». Фройлейн Гертруда смиренно принимала это как должное, но всё же ей было неприятно – она подумала, что Bubi, наверное, пропустил бы её первой и что Herr Staatsrat очень строгий человек.
Послышался грохот отъезжавшей коляски. Настенька опять вздохнула. Она не без удивления замечала, что ей теперь всё скучнее оставаться одной без Иванчука, – так за время их путешествия она оценила и его самого, и подорожную, и власть денег. «Не иначе как сделает предложение, – подумала Настенька с хитрой улыбкой и сама себе подивилась, какая она умница, кроме того, что роковая женщина. – Ведь за него бы всякая рада пойти». Ей захотелось взглянуть, точно ли она так похорошела. Настенька не без труда повернулась в кресле – уж очень покойно было сидеть – и оглянулась на зеркало. Но оно висело так, что ничего нельзя было увидеть. Впрочем, белая рама окна на свету всё отражала – Настенька, придвинувшись, могла разглядеть даже свои брови и ресницы. Вдруг она беззвучно засмеялась, увидев в саду Штааля. Он стоял в профиль к ней, подняв голову, перед столбом с высеребренным шаром (эту игрушку фройлейн Гертруда вывезла из Германии) и с явным неудовольствием себя рассматривал. Шар отражал толстого, низенького человека, безмерно раздувшегося лицом и туловищем. Настенька поспешно бросила в коробку шитьё, вытащила коллекцию мушек и, ещё раз оглянув себя в раму, подвинулась ближе к окну. Она хотела было наклеить на середину лба вырезанную звёздочкой большую тафтяную мушку, что означало холодное равнодушие: «смотрю, да не нравишься» (язык мушек Настенька знала твёрдо; ей было известно, что и Штааль, как все молодые люди, хорошо его знает). Но она раздумала и надела маленькую мушку на верхнюю губу. Это значило кокетство и ни к чему не обязывало. Настеньке хотелось ещё проучить зазнавшегося мальчишку.
– Ах какие прекрасные, – сказала она, перегнувшись в окне и смеясь не совсем уверенно.
Штааль быстро оглянулся.
– Ну да, вот и вы, фрау директор, – произнёс он нахальным тоном, как будто и не сомневался в том, что она появится. Он заметил мушку на верхней губе и презрительно усмехнулся, точно нисколько не сомневался и в этом. Настенька смутилась: она не так понимала свою мушку. Но смущение её было приятное. От запаха сирени голова у неё кружилась всё сильнее.
– Очень сирень пахнет, – смущённо сказала она.
Он презрительно засмеялся.
– То-то, фрау директор, – сказал он.
Слова его были совершенно бессмысленны, он и сболтнул их наглым тоном больше от собственного смущения. Но Штааль ничего не мог выдумать лучше: и «то-то», и «фрау директор» перепугали Настеньку.
– Ишь какие вы стали…
– Значит, такие…
– Какие же? – пробормотала Настенька.
– Такие, – ещё более значительным тоном повторил Штааль. Но, решив, что диалог этот не может всё же продолжаться бесконечно долго, он кратко добавил: – Хорошо, я к вам сейчас приду.
«Так и есть, два приключения в один день», – торжествующе подумал он. Но первые сказанные им не бессмысленные слова успокоили Настеньку.
– Вот ещё! – обиженно произнесла она. – И вовсе не х о р о ш о, и никто вас не просит.
Штааль почувствовал свою ошибку.
– То глаза в сторону воротит, то к в а м п р и д у, чуть друг со двора. Ишь тоже! – продолжала Настенька, переходя в наступление.
– А он вам муж, что ли, или жених?
– Может, будет и жених, и муж, почём вы знаете?
– Это Иванчук-то! – Штааль искренне расхохотался.
– А знаете, кто без резону смеётся?
– Кто, Настенька?
– Дурак, вот кто.
Она улыбнулась, желая смягчить непривычно резкое слово. Но улыбка у неё вышла гораздо более нежной, чем ей хотелось. Настенька тревожно подумала, что, кажется, всё выходит очень нехорошо.
– Жарко как… Пить хочется, – уж совсем смущённо сказала она.
– Я сейчас принесу.
Штааль побежал в столовую, к столу, за которым они обедали. Стол не был убран, но обе бутылки фройлейн Гертруда заперла на ключ. В стаканах, однако, ещё оставалось вино. Штааль слил остатки в один стакан, вылил туда и кальмусовку, оставшуюся на дне рюмок, и понёс в сад. Он подбежал к окну, ловко стал на выступ стены и подал стакан Настеньке, не пролив ни капли.
– Упадёте, расшибётесь, – сказала Настенька. – Ну, мерси… Что это вы мне дали, крепкое какое? Фу!.. Я думала, сироп, ей-Богу!..
– Совсем не крепкое… И не всё ли равно?
– Ан, не всё равно. Пьяна буду, вот что… Стыдно вам!
Штааль заметил, что на ней была другая мушка, означавшая «а вот и не поцелую». Он засмеялся от радости.
– Чего зубы скалите?
– Настенька, я сейчас к тебе приду.
Она сделала вид, будто не заметила «к тебе», но с ужасом почувствовала, что всё кончено, что она любит его по-прежнему.
– Попросите честью.
– Прошу честью.
– Скажите: на коленях вас, Настенька, умоляю.
– На коленях тебя, Настенька, умоляю. – «В окно, что ли, влезть?» – быстро подумал он. Влезть было можно. Можно было и порвать панталоны. «А отчего бы не взойти по лестнице? Нет, нельзя её отпускать ни на минуту, ещё дверь закроет…» Он оглянулся, сделал усилие и поднялся «на мускулах». Настенька попятилась назад и замахала руками. Со всей возможной грацией Штааль взобрался на окно, чувствуя себя одновременно и школьником, и испанским кавалером. Он даже вытянулся во весь рост на подоконнике, хоть это вовсе не было нужно. «Эх, не поверит Саша», – подумал Штааль, сбивая пыль с колен. Он на цыпочках соскочил в комнату Настеньки.
XVIII
Клочок земли (в полторы тысячи десятин), который собирался приобрести Иванчук, был расположен недалеко от городка Житомира. Владелец находился в отъезде и поручил продажу управляющему богатых помещиков Обуховских, у которого, в иванковском имении, и должны были остановиться покупатели. Иванчук рассчитывал съездить и вернуться в Киев в три-четыре дня. Он желал на месте взглянуть, не вводят ли его в обман продавцы, хоть ещё в Петербурге знал, что дело чрезвычайно выгодное. «Кота в мешке не покупают», – сердито говорил Иванчук фройлейн Гертруде – от неё, однако, ускользал смысл этого выражения в дословном немецком переводе. По мере приближения сделки, которая должна была, наконец, сделать его настоящим помещиком, Иванчук волновался всё больше. Сгоряча он даже предложил Штаалю съездить с ними – тотчас, правда, спохватился, но Штааль уже принял приглашение.
– Вот и прекрасно, парти карре учиним, – кисло сказал Иванчук. Он утешился тем, что большую часть расходов отнесёт на счёт Штааля. «Как парти карре, то пусть за свою немку и платит, чтобы мне хоть не кормить в дороге эту прорву». Кислый вид Иванчука рассеял последние колебания Штааля. «Ежели Иванчуку неприятно, значит, надо ехать. Однако не предполагал я, что он этакий осёл», – подумал Штааль. Оба они совершенно искренне считали друг друга дураками.
Штааль не мог разобраться в своих чувствах. Вернее, чувства эти менялись у него беспрестанно. То ему больше нравилась Настенька, то фройлейн Гертруда. В мыслях он сравнивал обеих цинично и говорил себе, что не любит ни ту, ни другую, – любит же госпожу Шевалье. Он очень дорожил этим своим чувством. Штаалю неприятно запали в душу слова Ламора об его бедном темпераменте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
– Die Herrschaften speisen zusammen? – вскользь осведомилась фройлейн Гертруда. Хоть никто ей не ответил на этот прямой вопрос, она сорвалась с места, поплыла к столу, стоявшему у среднего окна (этот лучший стол предназначался для Иванчука и Настеньки), поставила третий прибор и отправилась распоряжаться по хозяйству. С её уходом наступило недолгое молчание. Затем Штааль не совсем кстати рассказал, что целый день бегает по делам высунув язык, что он остановился было в нижнем городе, но переехал сюда по совету одного чиновника. Ему хотелось яснее удостоверить, что уж он-то никак не искал с ними встречи.
Иванчук великодушно прервал его объяснения:
– Да что ты! Мы очень рады.
Эти слова «да что ты», сказанные в самых лучших намерениях Иванчуком, снова смутили Настеньку и ещё более раздражили Штааля.
– И вообразите, нашёл здесь приятельницу, – сказал он, обращаясь к Настеньке. Он рассказал свою кенигсбергскую историю с фройлейн Гертрудой. Историю эту и Настенька, и Иванчук в своё время слышали неоднократно. Узнав, что хозяйка гостиницы была та самая фройлейн Гертруда, Иванчук покатился со смеху в самом искреннем изумлении.
– Ну и ле монд э пти же! – решительно сказал он. – Правду говорят люди…
Настенька очень непохоже изобразила на лице снисходительную улыбку. Штааль немного колебался, рассказывать ли дальше.
– Нет, каков! А ещё жалуется, что на неделю задержали бумагу, – воскликнул радостно Иванчук. – Вот и доведи амуры до конца!
Ответ напрашивался сам собою.
– Уже довёл, – со скромной улыбкой сказал Штааль, искоса поглядывая на Настеньку, и в деликатных выражениях сообщил о том, что было. Настенька улыбалась ещё старательнее. Иванчук хохотал в восхищении. Он уже почти искренне радовался встрече с Штаалем – так всё хорошо сошло.
– Нет, этакий красивец! – говорил он со смехом. – Этакий красивец! – Словом «красивец» Иванчук давал понять Штаалю (и в особенности Настеньке), что никак не считает его красавцем и к тому же не придаёт никакого значения мужской красоте. – Только вот что, ты поспеши: ведь мы увозим твою Гертрудку.
– Как так?
Тут Иванчук немного заторопился. Из не совсем ясных его слов выходило, что фройлейн Гертруда сводит его с «факторами», по одному небольшому дельцу, и что они завтра с утра ненадолго уезжают втроём, – надо осмотреть одно именьице, – клочок земли, – которое ему, Иванчуку, поручил купить один его приятель (Настенька покраснела). Несколько позже от самой фройлейн Гертруды Штааль узнал, что именно она в качестве посредницы и устраивала покупку именьица. Фройлейн Гертруда не без успеха занималась в Киеве коммерческими делами.
– Ты, разумеется, с нами обедаешь? – быстро спросил Иванчук, переводя разговор на другой предмет.
– Какой же обед, я только что кофий пил.
– Вздор, вздор, здесь рано обедают. И ляпети в путешествии виен ан манжан.
XVII
Настенька поднялась к себе и к обеду спустилась в столовую в новом светлом платье с огромным кружевным веером. По тому, как смотрела на веер фройлейн Гертруда, Штааль понял, что вещь стоящая и кружева настоящие (Иванчук перед самым отъездом за бесценок купил этот веер у знакомого таможенного чиновника). Обед прошёл вполне благополучно. Настенька вела себя достойно. Неожиданно для себя самой она при этой встрече с Штаалем (за исключением первой минуты) взяла совершенно новый тон, нисколько не трагический и даже не печальный, а светский, легкомысленно-весёлый, который с непривычки очень понравился ей самой. Ещё больше тон этот понравился Иванчуку. Он старался даже великодушно скрыть торжество и лишь втихомолку поглядывал на Штааля. В конце обеда выпили «по случаю приятного сюрприза». Настенька пила вино не без удовольствия, но делала вид, будто пьёт в шутку. «Уж эти мужчины всегда заставят», – сказала она, как всегда в таких случаях говорила. От нескольких рюмок вина, от нового тона, от присутствия Штааля и фройлейн Гертруды у Настеньки приятно закружилась голова; ей хотелось говорить смелые, чуть-чуть неприличные вещи, и она, несмотря на природную свою застенчивость, незаметно переводила разговор на легкомысленные предметы.
Штааля раздражали и новый тон Настеньки, и великодушное лицо Иванчука, и подобострастие, которое проявляла в отношении Herr Staatsrat'a фройлейн Гертруда. «Какой он, к чёрту, штаатсрат? – сердито думал Штааль, собираясь сейчас же после обеда объяснить немке общественное положение Иванчука. – А фрау директор жеманится, точно у нас никогда ничего с ней не было. Было, голубушка, было. А может, и опять будет, ежели только я захочу…» Штааль себя спрашивал, хочет ли он, чтоб опять было. Выходило как будто так, что хочет, да не очень: если само собой выйдет – прекрасно, а если не выйдет, то Бог с ней, – «попользовался, и будет». Но всякий раз, как он встречался глазами с великодушным взором Иванчука, Штаалю хотелось устроить так, чтоб вышло. «Она, однако, опять похорошела и помолодела, без балетной муштры… И с ним тоже разговаривает не так, как ранее». Это наблюдение было верно. Настенька действительно в дороге привыкла к Иванчуку и обращалась с ним гораздо свободнее прежнего. «Хороша голубка: то я, то Иванчук… Или вправду снова попользоваться? Верно, она ещё меня любит… А может, и не любит? Разве у них поймёшь?»Штааль со злобной радостью думал, что из трёх бывших в столовой женщин только запуганная девка ему не принадлежала, – это было приятно ещё и тем, что как-то ставило Настеньку на уровень запуганной девки в деревянных башмаках. Штаалю неожиданно пришла мысль, что по-настоящему надо бы в один день иметь два похождения. С ним этого никогда не случалось но от товарищей он не раз слышал рассказы о таких историях. «Вот уж этому Саша никогда не поверит…»
Сердитое настроение Штааля понемногу принимало характер злобно-игривый. Иванчук, который после обеда должен был уехать по делу с фройлейн Гертрудой, за десертом, в порыве великодушия, посоветовал Штаалю и Настеньке пойти на Крещатик поохотиться на уток и предложил им свои ружья (у него, собственно, было только одно ружьё, но сказалось: «свои ружья»).
– Какая же теперь охота? – заметил Штааль, пожимая плечами. – Впрочем, я с удовольствием, – добавил он поспешно, хоть незадолго до того уверял, будто целый день высунув язык бегает по делам по городу. Настенька отказалась охотиться, сославшись на усталость. Это вышло очень удачно: и Штаалю давалось понять, что его обществом вовсе не дорожат, да и Иванчука отказ должен, был успокоить (Иванчук в самом деле просиял и окинул Штааля ещё более торжествующим взглядом). Впрочем, Настенька действительно устала. Ей хотелось прилечь, но так, чтоб Штааль, или Иванчук, или даже они оба были тут же и, сидя у неё на постели, вели легкомысленные разговоры.
Прилечь было, однако, невозможно – платье и причёска не позволяли. Настенька поднялась к себе, пододвинула кресло к окну и уселась, положив на колени деревянную коробку с маркизом и пастушкой на крышке. В этой коробке из-под конфет она возила с собой предметы первой необходимости: ножницы, пуговицы, нитки, коллекцию мушек. Настенька занялась работой: она вышивала платочек для Иванчука. Но голова у неё кружилась здесь от сирени ещё больше, чем в столовой; работа шла плохо. Сидела она так, что ей было видно в саду всё; её же увидеть оттуда было труднее. Она думала, что Иванчук точно мил и любит её, как, вероятно, никто никогда её не любил. Настенька вздохнула. Она чувствовала, что надо обдумать возможные последствия этой неожиданной встречи с Штаалем. Но думать ей не хотелось. У неё было приятное сознание, что вела она себя с ним очень хорошо и «показала ему». Этим, конечно, и объяснялся его вызывающий тон, который она, в отличие от Иванчука, сразу заметила. Настенька загадочно улыбалась: как многие самые скромные дамы без всяких прав и претензий, она иногда, правда очень редко, чувствовала себя роковой женщиной.
Иванчук с фройлейн Гертрудой прошли по саду к калитке, разговаривая по-немецки. «И всё он знает, и по-немецки, и по-французски, – с гордостью подумала Настенька. – А немка-то тихоня…» На секунду она мысленно попробовала приревновать Иванчука к немке и сама засмеялась: так ей ясно было, что другие женщины не существуют для Иванчука, несмотря на некоторые его особенности и на книжку «Нежные объятия в браке». У калитки Иванчук оглянулся на окно комнаты Настеньки – она оценила это и даже хотела н а г р а д и т ь его улыбкой (всё больше чувствуя себя роковой женщиной), но раздумала и не показалась в окне. Иванчук открыл калитку и вышел первый: он хозяйку гостиницы рассматривал не как даму, а как «факторку». Фройлейн Гертруда смиренно принимала это как должное, но всё же ей было неприятно – она подумала, что Bubi, наверное, пропустил бы её первой и что Herr Staatsrat очень строгий человек.
Послышался грохот отъезжавшей коляски. Настенька опять вздохнула. Она не без удивления замечала, что ей теперь всё скучнее оставаться одной без Иванчука, – так за время их путешествия она оценила и его самого, и подорожную, и власть денег. «Не иначе как сделает предложение, – подумала Настенька с хитрой улыбкой и сама себе подивилась, какая она умница, кроме того, что роковая женщина. – Ведь за него бы всякая рада пойти». Ей захотелось взглянуть, точно ли она так похорошела. Настенька не без труда повернулась в кресле – уж очень покойно было сидеть – и оглянулась на зеркало. Но оно висело так, что ничего нельзя было увидеть. Впрочем, белая рама окна на свету всё отражала – Настенька, придвинувшись, могла разглядеть даже свои брови и ресницы. Вдруг она беззвучно засмеялась, увидев в саду Штааля. Он стоял в профиль к ней, подняв голову, перед столбом с высеребренным шаром (эту игрушку фройлейн Гертруда вывезла из Германии) и с явным неудовольствием себя рассматривал. Шар отражал толстого, низенького человека, безмерно раздувшегося лицом и туловищем. Настенька поспешно бросила в коробку шитьё, вытащила коллекцию мушек и, ещё раз оглянув себя в раму, подвинулась ближе к окну. Она хотела было наклеить на середину лба вырезанную звёздочкой большую тафтяную мушку, что означало холодное равнодушие: «смотрю, да не нравишься» (язык мушек Настенька знала твёрдо; ей было известно, что и Штааль, как все молодые люди, хорошо его знает). Но она раздумала и надела маленькую мушку на верхнюю губу. Это значило кокетство и ни к чему не обязывало. Настеньке хотелось ещё проучить зазнавшегося мальчишку.
– Ах какие прекрасные, – сказала она, перегнувшись в окне и смеясь не совсем уверенно.
Штааль быстро оглянулся.
– Ну да, вот и вы, фрау директор, – произнёс он нахальным тоном, как будто и не сомневался в том, что она появится. Он заметил мушку на верхней губе и презрительно усмехнулся, точно нисколько не сомневался и в этом. Настенька смутилась: она не так понимала свою мушку. Но смущение её было приятное. От запаха сирени голова у неё кружилась всё сильнее.
– Очень сирень пахнет, – смущённо сказала она.
Он презрительно засмеялся.
– То-то, фрау директор, – сказал он.
Слова его были совершенно бессмысленны, он и сболтнул их наглым тоном больше от собственного смущения. Но Штааль ничего не мог выдумать лучше: и «то-то», и «фрау директор» перепугали Настеньку.
– Ишь какие вы стали…
– Значит, такие…
– Какие же? – пробормотала Настенька.
– Такие, – ещё более значительным тоном повторил Штааль. Но, решив, что диалог этот не может всё же продолжаться бесконечно долго, он кратко добавил: – Хорошо, я к вам сейчас приду.
«Так и есть, два приключения в один день», – торжествующе подумал он. Но первые сказанные им не бессмысленные слова успокоили Настеньку.
– Вот ещё! – обиженно произнесла она. – И вовсе не х о р о ш о, и никто вас не просит.
Штааль почувствовал свою ошибку.
– То глаза в сторону воротит, то к в а м п р и д у, чуть друг со двора. Ишь тоже! – продолжала Настенька, переходя в наступление.
– А он вам муж, что ли, или жених?
– Может, будет и жених, и муж, почём вы знаете?
– Это Иванчук-то! – Штааль искренне расхохотался.
– А знаете, кто без резону смеётся?
– Кто, Настенька?
– Дурак, вот кто.
Она улыбнулась, желая смягчить непривычно резкое слово. Но улыбка у неё вышла гораздо более нежной, чем ей хотелось. Настенька тревожно подумала, что, кажется, всё выходит очень нехорошо.
– Жарко как… Пить хочется, – уж совсем смущённо сказала она.
– Я сейчас принесу.
Штааль побежал в столовую, к столу, за которым они обедали. Стол не был убран, но обе бутылки фройлейн Гертруда заперла на ключ. В стаканах, однако, ещё оставалось вино. Штааль слил остатки в один стакан, вылил туда и кальмусовку, оставшуюся на дне рюмок, и понёс в сад. Он подбежал к окну, ловко стал на выступ стены и подал стакан Настеньке, не пролив ни капли.
– Упадёте, расшибётесь, – сказала Настенька. – Ну, мерси… Что это вы мне дали, крепкое какое? Фу!.. Я думала, сироп, ей-Богу!..
– Совсем не крепкое… И не всё ли равно?
– Ан, не всё равно. Пьяна буду, вот что… Стыдно вам!
Штааль заметил, что на ней была другая мушка, означавшая «а вот и не поцелую». Он засмеялся от радости.
– Чего зубы скалите?
– Настенька, я сейчас к тебе приду.
Она сделала вид, будто не заметила «к тебе», но с ужасом почувствовала, что всё кончено, что она любит его по-прежнему.
– Попросите честью.
– Прошу честью.
– Скажите: на коленях вас, Настенька, умоляю.
– На коленях тебя, Настенька, умоляю. – «В окно, что ли, влезть?» – быстро подумал он. Влезть было можно. Можно было и порвать панталоны. «А отчего бы не взойти по лестнице? Нет, нельзя её отпускать ни на минуту, ещё дверь закроет…» Он оглянулся, сделал усилие и поднялся «на мускулах». Настенька попятилась назад и замахала руками. Со всей возможной грацией Штааль взобрался на окно, чувствуя себя одновременно и школьником, и испанским кавалером. Он даже вытянулся во весь рост на подоконнике, хоть это вовсе не было нужно. «Эх, не поверит Саша», – подумал Штааль, сбивая пыль с колен. Он на цыпочках соскочил в комнату Настеньки.
XVIII
Клочок земли (в полторы тысячи десятин), который собирался приобрести Иванчук, был расположен недалеко от городка Житомира. Владелец находился в отъезде и поручил продажу управляющему богатых помещиков Обуховских, у которого, в иванковском имении, и должны были остановиться покупатели. Иванчук рассчитывал съездить и вернуться в Киев в три-четыре дня. Он желал на месте взглянуть, не вводят ли его в обман продавцы, хоть ещё в Петербурге знал, что дело чрезвычайно выгодное. «Кота в мешке не покупают», – сердито говорил Иванчук фройлейн Гертруде – от неё, однако, ускользал смысл этого выражения в дословном немецком переводе. По мере приближения сделки, которая должна была, наконец, сделать его настоящим помещиком, Иванчук волновался всё больше. Сгоряча он даже предложил Штаалю съездить с ними – тотчас, правда, спохватился, но Штааль уже принял приглашение.
– Вот и прекрасно, парти карре учиним, – кисло сказал Иванчук. Он утешился тем, что большую часть расходов отнесёт на счёт Штааля. «Как парти карре, то пусть за свою немку и платит, чтобы мне хоть не кормить в дороге эту прорву». Кислый вид Иванчука рассеял последние колебания Штааля. «Ежели Иванчуку неприятно, значит, надо ехать. Однако не предполагал я, что он этакий осёл», – подумал Штааль. Оба они совершенно искренне считали друг друга дураками.
Штааль не мог разобраться в своих чувствах. Вернее, чувства эти менялись у него беспрестанно. То ему больше нравилась Настенька, то фройлейн Гертруда. В мыслях он сравнивал обеих цинично и говорил себе, что не любит ни ту, ни другую, – любит же госпожу Шевалье. Он очень дорожил этим своим чувством. Штаалю неприятно запали в душу слова Ламора об его бедном темпераменте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94