Имение это вскоре по вступлении на престол Екатерины II было пожаловано князю Григорию Григорьевичу Орлову. Когда новый владелец получил Гатчину, там находилась только небольшая мыза, к которой было приписано несколько чухонских деревушек с сенокосами и пашнями. Орлову чрезвычайно полюбилась Гатчина, как местность, бывшая в ту пору самым удобным подгородным местом для охоты. Там сперва он выстроил небольшой каменный дом, так называемый ныне «приорат», сохранившийся и теперь в первоначальном виде. Архитектура этого строения напоминает небольшой замок средневекового барона. Всё это здание составлено как будто из отдельных, слепленных между собою домиков с высокими покатыми кровлями, на гребнях которых, в виде украшений, виднеются шары и железные флюгеры. Над зданием возвышается высокая круглая башня с остроконечною крышею. Небольшой этот замок стоит среди берёз, елей и сосен и красиво смотрится в запруду, вода которой подходит под самый его фундамент.
Орлов не удовольствовался этим тесным жилищем и в 1766 году принялся строить в Гатчине по плану знаменитого архитектора Ринальди громадный дворец наподобие старинного замка, с двумя высокими башнями по углам. Весь дворец строили из тёсаного камня, и постройка его продолжалась пятнадцать лет. Он был окончен только в 1781 году, и тогда Гатчина, на которую были затрачены Орловым несметные суммы, сделалась самым великолепным частным имением в окрестностях Петербурга. Роскошная меблировка комнат, собрание картин, статуй, древностей и разных редкостей придавали жилищу князя Орлова вид настоящего царского дворца. Через громадный парк, наполненный старыми развесистыми дубами, вился ручей, прозрачный до такой степени, что, когда его запрудили и обратили в обширные пруды, то на дне их, на двухсаженной глубине, можно было видеть каждый камешек. Весь Петербург в восьмидесятых годах прошлого столетия заговорил о Гатчине как о чём-то ещё небывалом и невиданном, а приезжавшие в северную нашу столицу иностранцы спешили взглянуть на роскошь, окружавшую вельможу-помещика. Недолго, впрочем, привелось князю Орлову пользоваться этой роскошью: в 1783 году он умер в припадке страшного бешенства, и императрица, купив Гатчину у наследников князя, подарила это имение великому князю Павлу Петровичу.
В продолжение тринадцати лет Гатчина была постоянным местопребыванием наследника престола, и так как он не любил приезжать в Петербург, то жил здесь и зимою. В это время Гатчина стала обращаться в маленький городок, обстраивавшийся по регулярному плану, одобренному её владельцем. Будучи императором, Павел любил проводить осень в Гатчине, устраивавая в окрестностях её большие манёвры. В Гатчину он приглашал гостей из Петербурга, а иногда вызывая оттуда к себе сановников, с которыми желал заняться в уединении какими-либо особенно важными делами.
В одно из таких его пребываний в Гатчине, ранним осенним утром, когда только что начинало рассветать, в приёмной государя, находившейся в нижнем этаже дворца, были два посетителя. Один из них, мужчина лет шестидесяти, но ещё бодрый и статный, с заметной выправкой военного служаки, был одет в суконный кафтан пурпурового цвета, доходивший почти до пяток; на нём были шерстяные чулки такого же цвета, а на голове бархатная скуфейка, подходившая под цвет кафтана. Его смелый взгляд, его добродушное лицо и яркая одежда казались совершенною противоположностью тому, что представлял собою другой посетитель императорской приёмной. Этот последний был какой-то съёжившийся старикашка, сутуловатый, с огромною, не соответствующею его росту головою, в его больших и тёмных глазах, опущенных вниз, виднелся какой-то зловещий блеск. Одетый в длинную чёрную поношенную сутану, то есть в рясу католических священников, с огромной чёрной войлочной шляпой в руках, он стоял в углу приёмной, смиренно прижавшись к стене и сложив опущенные вниз руки, как будто стараясь выказать своё ничтожество перед другим посетителем, который горделиво расхаживал по приёмной твёрдыми и мерными шагами и время от времени, останавливаясь у окна, пристально посматривал на площадь, ожидая чьего-то на ней появления. Заметно было, что оба посетителя царской приёмной не только не чувствовали взаимного влечения, но и тяготились присутствием один другого, уклоняясь от всякого разговора.
Приёмная государя была небольшая комната в два окна, выходивших на полукруглый коридор, обращённый окнами на площадь. Белые, из простого полотна, низко опущенные занавеси с широким шерстяным басоном и такою же бахромою отнимали много света у этой и без того уже довольно мрачной комнаты. На стенах её висели в золочёных рамах большие, почерневшие от времени картины, а всё убранство её состояло из простых деревянных, окрашенных тёмною краской стульев, обитых зелёной кожей, и простого, о двух складных половинках стола. С потолка спускалась люстра в виде стеклянного круглого фонаря, с одною свечою, а в простенке между окнами было большое в вызолоченной раме зеркало. Как-то неприветливо и сурово, особенно среди мёртвой тишины, выглядывала эта царская приёмная, и много в ней в разное время было перечувствовано и волнения, и страха, да и настоящие её посетители, несмотря на их наружное спокойствие, не без тревожного биения сердца поджидали появления государя. Оба они встрепенулись и вопросительно взглянули друг на друга, когда на гауптвахте, расположенной под окнами приёмной, раздался барабанный бой, возвещавший о приближении ко дворцу императора.
Чрез несколько минут камер-лакей растворил настежь двери, и в приёмную вошёл Павел Петрович. По лицу его было заметно, что он находился в отличном расположении духа. Он живо отдал лакею свою огромную треуголку, высокую камышовую форменную трость и снял с руки перчатки с большими раструбами.
– Извините меня, ваше высокопреосвященство, – сказал он по-русски, обращаясь к посетителю, одетому в пурпур, – что я заставил вас несколько подождать против назначенного вам времени.
Ответом на эти милостивые слова был глубокий поклон высокопреосвященного, который, почтительно преклонив колено, поцеловал руку, протянутую ему государем.
– А перед вами, господин аббат, я и не извиняюсь: вы у меня – человек домашний, а с близкими мне людьми я не стесняюсь, зная, что они сами извинят меня, – сказал император, дружески потрепав по плечу Грубера, который, сложив на груди крестом руки и потупив глаза, низко-пренизко склонил свою большую голову перед обласкавшим его государем, а вслед за тем искоса бросил надменно-злобный взгляд на величавого прелата.
– Когда имеешь у себя под рукой военную команду, то с неё не следует спускать глаз, – заговорил император. – Я обошёл теперь все караулы, заглянул всюду и нашёл всё и везде в полной исправности. Это мне чрезвычайно приятно, а вместе с тем и понятно, так как только постоянным наблюдением можно поддержать порядок по военной части. Вы, ваше высокопреосвященство, – продолжал государь, обращаясь к прелату, – хорошо понимаете это дело; вы – человек военный и, как я слышал, были когда-то отличным кавалеристом и лихим рубакою. Вы кем были: гусаром или уланом?
– И тем, и другим, – приосанившись, бойко отвечал высокопреосвященный, – а теперь, государь, – добавил он, склоняя скромно голову, – я – смиренный служитель алтаря Господня.
– Ну, уж и смиренный! – засмеявшись, подхватил император. – Вы – настоящая ecclesia militans – воинствующая церковь, вы беспрестанно воюете с этими черноризцами, – шутливо добавил государь, показывая глазами на аббата, стоявшего неподвижно с выражением беспредельного смирения на лице. – Впрочем, – продолжал Павел Петрович, – я могу отдать каждому из вас должную справедливость. Вы, господин аббат Грубер, как начальник Общества Иисуса в России приносите великую пользу юношеству, воспитывая его в страхе Божием и в повиновении предержащим властям. Вы, высокопреосвященный митрополит Сестренцевич, служите государству как верный и благочестивый пастырь церкви Христовой. Вы, охраняя её неприкосновенные права, не пытаетесь в то же время, по примеру других католических иерархов, исхитить её из-под верховной власти государя и не даёте много воли вот этим господам, – сказал император, с ласковою улыбкой погрозив пальцем аббату.
– Я стараюсь, государь, по мере моих сил исполнить завет божественного нашего учителя: воздать Божие Богови и кесарево кесареви, – проговорил митрополит твёрдым и звучным голосом.
– Прекрасно говорите и превосходно делаете; поступайте всегда так. Моя покойная матушка недаром ценила ваши достоинства и заслуги. Она старалась, чтобы его святейшество возвёл вас в сан кардинала, но римская курия заупрямилась. Она опасалась, что в России князь римской церкви не будет пользоваться подобающим ему почётом. Вследствие такого отказа я сам облёк вас в кардинальский пурпур и настоял у папы, чтоб одежда эта была удержана и за вашими преемниками. Не знаю, как будут они носить её, но вы носите её как честный человек, а это много значит в моих глазах. Опасения же святого отца были напрасны, в особенности в настоящее время. Теперь дело идёт не о спасении той или другой церкви в отдельности, но о спасении христианства вообще. Ныне – не время спорить о церковных несогласиях, и если французские революционеры осуществят свои дерзкие замыслы, если они овладеют Римом и низвергнут папу, я силою моего оружия восстановлю престол римского первосвященника… Да, я восстановлю его! – решительным голосом добавил император.
Говоря это, Павел Петрович волновался всё сильнее и сильнее, глаза его блистали, и обыкновенно сиповатый его голос громко раздавался на всю комнату.
– Великодушию вашего величества нет пределов!.. – порывисто отозвался Сестренцевич. А между тем аббат, оставаясь, как и прежде, неподвижным, казалось, обдумывал что-то, слегка шевеля своими тонкими губами.
– Я решился начать с того, что поддержу мальтийский орден. Он – такое учреждение, к которому я с самого детства питаю глубокое уважение. Помню, как я ещё ребёнком, после того, как мой наставник Порошин прочёл мне несколько глав из истории этого ордена, играл, воображая себя мальтийским рыцарем. Потом я сам прочитывал несколько раз книгу аббата Верто и убедился, что орден этот заслуживает сочувствия и поддержки со стороны всех христианских государей. Чрезвычайно прискорбно для меня только то, что разные интриги, происки и личные раздоры препятствуют мне осуществить мои планы так, как я хотел бы это сделать, и извините меня и вы, высокопреосвященный владыко, и вы, достопочтенный господин аббат, если я прямо скажу вам, что я отчасти и вас обоих считаю виновниками моих неуспехов. Вы оба – служители одной и той же церкви, а между тем вы не уживаетесь между собою и не действуете в духе братского единомыслия…
– Это потому, ваше величество… – перебил с живостью митрополит.
– Подождите, ваше высокопреосвященство, я ещё не кончил, – строго сказал император и повелительным движением руки дал знать прелату, чтобы он замолчал. – Почему бы то ни было, но этого не должно быть, и я советую вам прекратить ваши раздоры, – заключил император, обводя грозным взглядом и митрополита, и аббата.
Из них первый не смутился нисколько от такого сурового внушения и, казалось, делал над собою усилие, чтобы воздержаться от прямодушных объяснений с государем. Между тем лицо иезуита судорожно передёрнулось и сделалось ещё бледнее, и он злобно исподлобья взглянул на своего противника.
– Чтобы восстановить между вами мир, я пригласил вас к себе, но об этом мы поговорим после, а теперь пойдёмте наверх позавтракать – вы будете для меня приятными гостями. Да, кстати, вы, ваше высокопреосвященство, кажется, не были в этом дворце после его переделки, так я покажу его вам, – сказал император с тою приветливой любезностью, какою отличалось его обращение, когда он бывал в духе и желал выразить кому-нибудь своё благоволение.
Из приёмной, через небольшую темноватую комнату, Павел Петрович и его гости вышли на парадную мраморную лестницу, устланную великолепным ковром. На стенах лестницы были нарисованы al fresco виды Павловска и Гатчины; на одной из этих картин был представлен император, ведущий под своим начальством отряд Павловского полка. Они прошли чесменскую галерею, в которой были развешаны картины, изображавшие некоторые эпизоды из морскою сражения при Чесме. Затем они перешли в греческую галерею, наполненную древними статуями, бюстами и вазами, и зашли в оружейную, где ещё при князе Орлове начала составляться коллекция разного оружия. Покои гатчинского дворца отличались великолепием: всюду блестела позолота, лоснился мрамор, виднелись и лепная работа, и плафоны, расписанные кистью искусных художников, и штучные полы из разноцветного дерева. В тронной – небольшой, впрочем, комнате – стоял между окон на возвышении в три ступени обтянутый алым сукном трон императора, вызолоченный и обитый малиновым бархатом с вышитым на спинке его двуглавым орлом. Трон был осенён балдахином из такого же бархата, с тяжёлою золотою бахромою и большими золотыми кистями. На стенах тронной были развешаны драгоценные гобелены, на которых по одной стене было изображено путешествие дикаря в паланкине, а по другой – бой тигра с пантерою. В соседней с тронной комнате, называвшейся гостиною, находилась великолепная золочёная мебель с шёлковою обивкою, а по стенам гостиной висели замечательные по художественному исполнению рисунка гобелены с изображением сцен из похождений Дон Кихота. Рядом с гостиною была спальня императрицы. Комнату эту разделяла поперёк белая деревянная с позолотою балюстрада, за которою находилась постель государыни, прикрытая тяжёлым покрывалом из серебряной парчи с голубыми разводами; из такой же материи был сделан над постелью балдахин. Бальная зала была обделана белым каррарским мрамором с сероватыми мраморными же колоннами, а стены были обставлены диванчиками, стульями и табуретами из белого дерева, обитыми серебристо-белым штофом. Изящный вкус и роскошь были заметны на каждом шагу в этих сперва княжеских, а потом царских чертогах.
На половине императрицы была также тронная зала; но трон государыни был гораздо меньше и ниже и не отличался таким пышным убранством, как трон императора. В столовой, где был приготовлен завтрак, висели по стенам написанные масляными красками виды тех городов и местностей, которые в особенности понравились Павлу Петровичу, когда он, будучи ещё великим князем, путешествовал вместе с супругою по Европе под именем графа Северного. Государь оказался чрезвычайно любезным и внимательным хозяином, он занимал и митрополита, и аббата то серьёзными, то весёлыми рассказами и в беседе своей обнаруживал и замечательную начитанность, и громадную память.
После завтрака он предложил гостям спуститься вниз в его рабочий кабинет, где находились бумаги, по поводу которых он хотел переговорить с ними. Сойдя с лестницы и пройдя приёмную, в которой Сестренцевич и Грубер недавно ожидали его, император ввёл митрополита и аббата в просторную комнату. Перед входными её дверями, под большим портретом Петра Великого, который был изображён скачущим на коне, стоял трон, обитый малиновым бархатом. Все стены этой комнаты были увешаны картинами и портретами, и между этими последними останавливал на себе внимание поясной портрет фельдмаршала графа Бориса Петровича Шереметева, с пудреной головой, в стальных латах, с накинутою поверх их чёрною рыцарскою мантиею и с мальтийским крестом на шее. Дверь из этой комнаты вела в кабинет государя, не отличавшийся ни удобством, ни роскошным убранством. Там, на овальном столе, поставленном перед диваном, лежала кипа бумаг; войдя в кабинет, государь запер на ключ двери и затем, садясь на диван, предложил митрополиту и аббату занять кресла, стоявшие по сторонам дивана.
Началась деловая беседа. В соседней комнате можно было бы слышать решительный и твёрдый голос государя, говорившего с сознанием своей могущественной власти, но голос этот был порою покрываем звучным и смелым голосом прелата, а в промежутках изредка слышался тихий и вкрадчивый голос иезуита.
Беседа длилась около часа, после чего митрополит вышел из кабинета государя, раскрасневшись и сильно взволнованный. Он отдал лёгкий поклон встретившемуся ему в приёмной графу Кутайсову. Следом за митрополитом вышел из кабинета с обычным спокойным выражением лица аббат Грубер. Увидев Кутайсова, он подошёл к нему с почтительным поклоном и, проводив глазами выходившего из приёмной Сестренцевича, завёл с любимцем государя шёпотом речь о только что кончившейся аудиенции…
XV
Возвращаясь в Петербург из Гатчины, аббат во время пути тщательно обдумывал, как бы передать графу Литте о беседе, происходившей в кабинете государя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94