..– А тем, что как у них, так и у нас исправник один, как прискачет, так и начнёт: кого в морду, а кого и на съезжую. «Вас, говорит, помещик не учит, так я за него действую».– Какое же он имеет право? – вспыхнул седок. – Отчего же вы не жаловались?Старик горько усмехнулся:– Жаловаться? Теперь за подачу челобитных-то в Сибирь гонят! Нам жаловаться некому…– Ну, а с хлебом как у вас, сыты?– Кое-как сыты. Да ведь оброк-то более стал в пять раз. Двадцать лет назад он был руль серебром в год, а ныне пять, вот и живи. Хотя, конечно, и деньги нонешние не те – бумажные. У нас-то ещё слава Богу! Помещик наш Николай Афанасьевич Радищев, может, слыхали, душевный человек. Мы при Пугачёве-то и его с семейством укрыли, и достояние ихнее оберегали. Ныне он со своею супругой-старушкой век доживает. Тоже хорошая женщина – оброк мы им собираем на прокормление семейства, ну, а более они ни к чему нас не принуждают, и обид от них никаких не видно. А в других деревнях – жуть, народ стонет…Седок подвинулся к вознице.– Стало быть, при Пугачёве-то лучше было?..Старик посмотрел подозрительно, оглянулся вокруг, потом наклонился, сказал шёпотом:– Лучше. То наш был царь, крестьянский. Перво-наперво земля твоя, работай и живи. Второе – права человек приобрёл. Людьми мы себя почувствовали. Держава-то на ком держится? На нас. Хлеб ей кто даёт? Мы. Опять же в армию солдат, защищать отечество, кто даёт? Мы. На другие какие первейшие надобности, на заводах работать или корабли строить, опять же идёт наш брат крестьянин. А живём мы хуже скотины. И ту добрый хозяин бережёт и холит, лишний раз без надобности не ударит Вот она, наша доля, какая!.. – И вдруг, спохватившись, испуганно зачмокал на лошадей и шёпотом добавил: – И то я, старый, разболтался. Вы уж, барин, простите за слова-то мои, а то кто услышит!Седок весело усмехнулся, хлопнул старика по плечу:– Всё это чистая правда. Только не вечно же так будет.Возница перепугался, даже вожжи выронил, потом шёпотом спросил:– Да вы кто сами-то?Седок рассмеялся.– А кто я такой, думаешь?Старик почесал затылок.– Да вот я и в сомнении. Сказали мне – съезди на почтовую станцию, може, кто приедет кто в Аблязово – привезёшь. Вот я и поехал…– Тебя как зовут?Кучер поёжился:– Прокофием.– А по отцу как, фамилия у тебя есть?– Сын Иванов, прозвище наше Щегловы.– Так вот, Прокофий Иванович, если в гости к себе позовёшь, то и скажу, кто я такой…– Конечно, милости просим, только чудно что-то… Какой вам у нас интерес?..– Я Александр Николаевич Радищев, сын Николая Афанасьевича…Старик пристально посмотрел серыми запавшими глазами на молодого барина, лицо его просветлело. Он снял шапку, перекрестился, потом взмахнул кнутом в воздухе, и рыдван, подскочив на ухабе, покатился по дороге к селу.
…Радищев нанёс визиты соседним помещикам, они ему ответили тем же. Всё это были дворяне, отбывшие военную или штатскую службу и теперь угрюмо сидевшие в усадьбах за своими заборами. Многие находились в бегах во времена Пугачёва – вернулись на пепелище, другие потеряли родственников. Теперь они с ненавистью говорили о крестьянах:– Вся и пугачёвщина с чего началась? Обрастать стал народ жиром. Мужика-то надо держать впроголодь, по воскресеньям в церковь водить, по субботам на конюшню – плёточкой постегать. Вот и будет тишина. Яицкие-то казаки оттого и взбесились, что воровство их прежнее прощалось.Из окрестных помещиков один Николай Петрович Самыгин был исключением. Он некогда служил в одном из гвардейских полков, потом уехал в Париж и вернулся оттуда в своё большое имение. После смерти отца Николай Петрович построил великолепный дворец, в котором находился кабинет в два света, Т. е. с двумя рядами окон, расположенных друг над другом.
названный им «Парнасом». Кабинет был заставлен французскими книгами и украшен бюстами Вольтера и Руссо.Когда Радищев приехал к нему в гости, он застал хозяина за переводом известного стихотворения: «О Боже, которого мы не знаем…»Подали французское вино. Гость и хозяин сели у камина.Самыгин, изящный, не старый ещё человек, в элегантном кафтане, коротком пудреном парике, шёлковых чулках и лаковых туфлях, заложив ногу на ногу и пригубив бургундского, сказал со вздохом:– Знаете, дорогой Александр Николаевич, я никак не могу примириться с отсутствием человеколюбия у здешних дворян. Осенняя грязь, грубость нравов, невежественные соседи, кои век свой проводят в пьянстве, забавах с крепостными девками и сплетнях… О мой Париж, с его голубым небом, уличным весельем, изящными женщинами, балами и театрами!.. А французские энциклопедисты Вольтер, Ш.-Л. Монтескьё, Ж.-Ф. Мармонтель, Д. Дидро, Д'Аламбер и другие выдающиеся умы были авторами и редакторами «Энциклопедии, или Толкового словаря наук, искусств и ремёсел…» (Париж, 1751–1772) – замечательного выражения эпохи Просвещения.
с их светлым умом!..Радищев молча пожал плечами.Самыгин сделал недоумевающий жест:– Неужели вы не разделяете идей французских энциклопедистов?Радищев усмехнулся, допил свой бокал, поставил его на маленький, красного дерева столик:– Я, конечно, полностью приемлю идею свободы, равенства и братства людей. Я противник крепостного права!..Самыгин от удивления раскрыл рот и уставился на соседа. Радищев продолжал:– Но я считаю, что освобождение крестьян в России и переустройство империи в могучее и свободное Российское государство, основанное на братстве народов, должно идти своим собственным путём. Я против подражания Западу. Во Франции великие люди, подобные Вольтеру и Дидро, непрестанные преследования терпят от короля и властей французских, и там пока не меньше свинства, чем в нашей крепостной России…Самыгин стал бледнеть и даже потерял дар речи.– То есть как свинства?.. – произнёс он, заикаясь.Радищев стал раздражаться.– Самого обыкновенного, сударь. Крестьяне французские, пожалуй, ещё в худшем положении, чем наши, губернаторы – первые воры. Париж – вертеп, где всё снаружи блестит, а внутри сгнило, где по ночам грабят и убивают за франк. Да позвольте вам доказать фактами…Радищев вытащил из кармана маленькую тетрадку, в одну восьмую листа, в серой обложке:– Вот, пожалуйста, это рукописные копии писем Дениса Ивановича Фонвизина из Парижа и Ахена к Петру Ивановичу Панину. В 1777–1778 гг. Фонвизин совершил поездку по Франции и Германии, свои впечатления он описал в «Записках первого путешествия», состоящих из писем к П. И. Панину – двоюродному брату Никиты Ивановича Панина, у которого тогда служил Фонвизин. При жизни Фонвизина публикация «Записок» была запрещена.
Разрешите прочесть.«Грабят по улицам и режут в домах нередко. Строгость законов не останавливает злодеяний, рождающихся во Франции почти всегда от бедности, ибо, как я выше изъяснялся, французы, по собственному побуждению сердец своих, к злодеяниям не способны и одна нищета влагает нож в руку убийцы. Число мошенников в Париже неисчётно. Сколько кавалеров святого Людовика, которым, если не украв ничего выходят из дома, кажется, будто нечто своё в Доме том забыли».«Мнимой свободы во Франции не существует: король, не будучи ограничен законами, имеет в руках всю силу попирать законы. „Lettres de cachet“ – суть именные указы, которыми король посылает в ссылки и сажает в тюрьму, по которым никто не смеет спросить причины и которые весьма легко достаются у государя обманом, что доказывают тысячи примеров. Каждый министр есть деспот в своём департаменте. Фавориты его делят с ним самовластие и своим фаворитам уделяют. Что видел я в других местах, видел и во Франции. Кажется, будто все люди на то сотворены, чтобы каждый был тиран или жертва. Неправосудие во Франции тем жесточе, что происходит оно непосредственно от самого правительства и на всех простирается. Налоги безрезонные, частые и тяжкие, служат к одному обогащению ненасытных начальников; никто, не подвергаясь беде, не смеет слова молвить против сих утеснений. Надобно тотчас выбрать одно из двух: или платить, или быть брошену в тюрьму».Самыгин развёл руками:– Стало быть, я вижу, вы всё-таки отрицаете влияние французских энциклопедистов, коих даже её величество, государыня императрица, высоко почитает.Радищеву надоело спорить, он махнул рукой и спрятал тетрадь в карман.– Не отрицаю сего благотворного влияния на многих особ во всём мире и у нас. Но не Вольтер и Дидро создадут новый свободный век во Франции…– А кто же, позвольте вас спросить?– Да сам народ, – спокойно сказал Радищев, – низвергнет короля и устроит своё правление…Хозяин встал, ноги его плохо слушались…– Знаете, сударь, – сказал он тихо, – вы опасный человек!..Радищев молча поклонился и пошёл к выходу.Самыгин находился в смятении: гость казался ему опасным своими крайними идеями, но долг хозяина обязывал быть гостеприимным.– Куда же вы, Александр Николаевич, так можно подумать, что мы с вами поссорились!..Радищев вернулся, но разговор не клеился.– Долго ли вы думаете пробыть в наших местах? – спросил Самыгин.– Да нет, пробуду ещё несколько дней и направлюсь в Москву…– Осмелюсь спросить: по служебным делам или по личным?Радищев помолчал, ответил неохотно:– Да так, повидать хочу кое-кого из друзей…Когда они прощались, хозяин, стремясь загладить неприятный осадок, оставшийся после разговора, усиленно стал приглашать Радищева заехать к нему на обед. Радищев обещал и, уже садясь в экипаж, в досаде на самого себя, что дал согласие, пробормотал:– Боюсь, что ежели снять с этого «просветителя» французский наряд, так останется один помещик…
Мрачный и раздражительный в кругу дворян, Радищев становился другим человеком, весёлым, общительным и ласковым, когда сталкивался с простыми людьми. Александр Николаевич не выносил петербургских светских барынек – намазанных, фальшивых в каждом своём жесте, интересы которых не выходили из рамок парижского журнала мод. В деревне он с трудом сдерживал себя, молча слушая рассуждения соседа-помещика о необходимости телесных наказаний для крестьян, и мог часами разговаривать со стариком пасечником о том, как живут пчёлы и как должны жить люди.Однажды под вечер Александр Николаевич решил навестить Прокофия Щеглова, прозванного, несмотря на годы, «Прошкой-извозчиком», потому что его иногда посылали с поручениями на почтовую станцию.После дождливых холодных дней вдруг наступило бабье лето. Заходящее солнце освещало красными лучами поля, деревенскую улицу, избы. У самого выхода в поле стояла изба Щеглова. Большой лохматый пёс спал у ворот.Радищев вошёл в калитку, пёс приподнял голову, посмотрел на него умными карими глазами, щёлкнул зубами на пролетевшую муху и снова улёгся на прежнее место.Посередине двора молодая девка, подоткнув подол и сидя на корточках, равномерными движениями доила тучную серую, в коричневых пятнах корову. Ровные струйки молока глухо постукивали, падая в деревянное ведро. Её сосредоточенное лицо, покрытое загаром, сильные красивые обнажённые руки, тяжёлая русая коса были багряными от заката.Радищев невольно остановился – так она была хороша. Девка окинула его равнодушным взглядом раскосых зелёных глаз, не прерывая работы.На крыльце показался Прокофий, босой, в белых коломянковых Коломянка – шерстяная домотканая ткань.
штанах и синей рубахе, подпоясанной шнуром с кистями.– Батюшка, – взмахнул он руками, – Александр Николаевич, что же это вы так-то… нежданно пожаловали?– Да вот шёл мимо и решил заглянуть.Радищев вошёл в избу Большая горница была перегорожена на две половины. В передней стоял стол, покрытый скатертью грубого полотна, вдоль стен расставлены лавки, между ними – самодельный шкаф с посудой, в углу перед иконой светилась лампада.– Марья! – закричал Прокофий. – Иди встречай гостя!Из-за перегородки вышла женщина лет пятидесяти, ещё стройная и красивая. Её зелёные глаза, такие же, как у дочери, казались печальными. Она была одета в лапти на белоснежных подвёртках, подвязанных накрест до колен, короткую шерстяную в клетку юбку и белую рубашку с широкими вышитыми рукавами. В её волосах, расчёсанных на прямой пробор и стянутых на затылке в тугой узел, светилась седина.Марья молча поклонилась в пояс.Радищев сел на лавку. Прокофий засуетился.– Марья, накрывай на стол… Я сейчас, Александр Николаевич, я мигом… – и выскочил на улицу. Ему не терпелось позвать соседей, чтобы все видели, как сын барина пожаловал к нему в гости.Впрочем, в этом не было никакой надобности. Мальчишки уже стояли перед воротами и даже заглядывали в окна избы. Два старика – один толстый, рослый, в белой рубахе, полотняных штанах и лаптях, с седой окладистой бородой и другой маленький, худой, носатый, с выцветшими глазами и волосами, торчавшими на голове во все стороны, как у ежа, в синей ситцевой косоворотке и плисовых Т. е из грубой пряжи с ворсом, похожей на бархат.
портах – тихо разговаривали между собой.Прокофий, увидев их, замер на месте.– Егор Иванович, Пантелей Фёдорович, заходите в дом, что же вы?Егор Иванович подумал, погладил бороду.– Зайти можно, только не знаю: прилично ли?Маленький старичок вытянул голову, у него вылез кадык, он стал похож на птицу.– Оне, баре-то молодые, иногда знаешь заходят по какому делу?..Прокофий открыл рот.– По какому именно?Пантелей хихикнул.– Известно, по какому. Насчёт малинки, по бабьей части… У тебя Танька-то девка гладкая…Прокофий покраснел, сделал шаг вперёд.Егор Иванович посмотрел на маленького старика.– Ты, Пантелей, как был дурак, так дураком и помрёшь!Прокофий стал дышать часто, закричал:– Ворочай от моего дома, зашибу, вот те крест!Двое мальчишек – чумазый в рваной рубахе и белобрысый в синих коротких штанах – подошли ближе.Белобрысый зашептал чумазому:– Сейчас Пантелея бить будут!Пантелей оглянулся, потом плюнул:– Тьфу тебе! – и пошёл прочь.Егор Иванович покачал головой, погладил бороду.– Ты, Прокофий, того, не расстраивайся… Он сроду был такой вредный мужик… Чего гостя-то одного оставил, пошли, что ли?..Во дворе они наткнулись на Татьяну. По-видимому, она слышала разговор на улице, потому что лицо у неё было злое. Татьяна шла медленно в дом, покачивая бёдрами и держа ведро с молоком в руках, такая же, как была во время работы – с растрёпанной косой и подоткнутой юбкой, твёрдо ступая по ступенькам крыльца полными загорелыми крепкими ногами.Прокофий зашипел:– Танька, ты что, приличия не понимаешь? Приберись! Вот я тебя ужо!..Татьяна повернула гордую красивую голову и усмехнулась, зелёные глаза её подобрели. Отца она не боялась, в семье её никогда не били.Между тем Радищев сидел за столом и гладил толстого старого белого кота, который из любопытства пришёл посмотреть на гостя и, соскочив с печной лежанки, прыгнул на лавку.Егор Иванович поклонился. Радищев протянул ему руку. Старик медленно подал свою – большую, твёрдую, как доска, с выпуклыми, похожими на пуговицы, мозолями. Прокофий скрылся за перегородкой.Егор Иванович сел, заняв пол-лавки, и неопределённо крякнул. Помолчали. Егор Иванович погладил бороду.– Погодка-то больно хороша! Душа радуется…Радищев посмотрел на него.– Погода отменная. Вы давно здесь живёте?– Отроду. Шестьдесят годов. Ты меня, наверное, запамятовал. Уж извини за моё обращение. По-нашему, лучше по чести тыкать, нежели с подвохом выкать. А ведь я брата твоего в лесу прятал, когда Пугач здешние места захватил.Радищев смутился.– Да! Мне рассказывали. Всё это я припоминаю теперь, как во сне. Да и вы, наверное, изменились.– Конечно, с той поры, как бы сказать, много воды утекло…– Что же, по-вашему, лучше стало жить?Егор Иванович подумал, покачал головой.– Так ведь как сказать… Мы-то живём хорошо. Батюшка твой, Николай Афанасьевич, человек богобоязненный. Больше находится на пасеке с отцом Палладием. У матушки твоей тоже доброе сердце. Окромя оброка, мы ничего не знаем. Разве что исправник наскочит. А вот сестра моя замужняя живёт ужасть как плохо…– Почему же?– Проживает она в шестидесяти верстах от нас в селе Анненковом…– Это имение Василия Николаевича Зубова?– Вот именно. Ведь у крестьянина какой помещик, такая и жизнь. Помещик ихний – господин Зубов – человек, как бы сказать, повреждённый. Своим крестьянам он ни жить, ни умереть не даёт…– В каком смысле?Егор Иванович погладил бороду.– Среди зверей такого существа не встречается. Прежде всего отобрал он у мужиков хлеб, скотину, лошадей. В рабочую пору установил кормить их на своём дворе. Нальют им в большие корыта для свиней щи – и хлебай. Чуть что – розги! А не то сажает в острог, который построил в соседней деревне. Одного приказчика держал он там на цепи более года. К тому же господин Зубов сам всех женит и лично ни одной девки не пропускает…Радищев помрачнел.– Я что-то не возьму в толк…Егор Иванович вздохнул:– Очень это просто. Скажем, живёт мужик с бабой. Родился у них мальчонка, дорос годов до десяти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
…Радищев нанёс визиты соседним помещикам, они ему ответили тем же. Всё это были дворяне, отбывшие военную или штатскую службу и теперь угрюмо сидевшие в усадьбах за своими заборами. Многие находились в бегах во времена Пугачёва – вернулись на пепелище, другие потеряли родственников. Теперь они с ненавистью говорили о крестьянах:– Вся и пугачёвщина с чего началась? Обрастать стал народ жиром. Мужика-то надо держать впроголодь, по воскресеньям в церковь водить, по субботам на конюшню – плёточкой постегать. Вот и будет тишина. Яицкие-то казаки оттого и взбесились, что воровство их прежнее прощалось.Из окрестных помещиков один Николай Петрович Самыгин был исключением. Он некогда служил в одном из гвардейских полков, потом уехал в Париж и вернулся оттуда в своё большое имение. После смерти отца Николай Петрович построил великолепный дворец, в котором находился кабинет в два света, Т. е. с двумя рядами окон, расположенных друг над другом.
названный им «Парнасом». Кабинет был заставлен французскими книгами и украшен бюстами Вольтера и Руссо.Когда Радищев приехал к нему в гости, он застал хозяина за переводом известного стихотворения: «О Боже, которого мы не знаем…»Подали французское вино. Гость и хозяин сели у камина.Самыгин, изящный, не старый ещё человек, в элегантном кафтане, коротком пудреном парике, шёлковых чулках и лаковых туфлях, заложив ногу на ногу и пригубив бургундского, сказал со вздохом:– Знаете, дорогой Александр Николаевич, я никак не могу примириться с отсутствием человеколюбия у здешних дворян. Осенняя грязь, грубость нравов, невежественные соседи, кои век свой проводят в пьянстве, забавах с крепостными девками и сплетнях… О мой Париж, с его голубым небом, уличным весельем, изящными женщинами, балами и театрами!.. А французские энциклопедисты Вольтер, Ш.-Л. Монтескьё, Ж.-Ф. Мармонтель, Д. Дидро, Д'Аламбер и другие выдающиеся умы были авторами и редакторами «Энциклопедии, или Толкового словаря наук, искусств и ремёсел…» (Париж, 1751–1772) – замечательного выражения эпохи Просвещения.
с их светлым умом!..Радищев молча пожал плечами.Самыгин сделал недоумевающий жест:– Неужели вы не разделяете идей французских энциклопедистов?Радищев усмехнулся, допил свой бокал, поставил его на маленький, красного дерева столик:– Я, конечно, полностью приемлю идею свободы, равенства и братства людей. Я противник крепостного права!..Самыгин от удивления раскрыл рот и уставился на соседа. Радищев продолжал:– Но я считаю, что освобождение крестьян в России и переустройство империи в могучее и свободное Российское государство, основанное на братстве народов, должно идти своим собственным путём. Я против подражания Западу. Во Франции великие люди, подобные Вольтеру и Дидро, непрестанные преследования терпят от короля и властей французских, и там пока не меньше свинства, чем в нашей крепостной России…Самыгин стал бледнеть и даже потерял дар речи.– То есть как свинства?.. – произнёс он, заикаясь.Радищев стал раздражаться.– Самого обыкновенного, сударь. Крестьяне французские, пожалуй, ещё в худшем положении, чем наши, губернаторы – первые воры. Париж – вертеп, где всё снаружи блестит, а внутри сгнило, где по ночам грабят и убивают за франк. Да позвольте вам доказать фактами…Радищев вытащил из кармана маленькую тетрадку, в одну восьмую листа, в серой обложке:– Вот, пожалуйста, это рукописные копии писем Дениса Ивановича Фонвизина из Парижа и Ахена к Петру Ивановичу Панину. В 1777–1778 гг. Фонвизин совершил поездку по Франции и Германии, свои впечатления он описал в «Записках первого путешествия», состоящих из писем к П. И. Панину – двоюродному брату Никиты Ивановича Панина, у которого тогда служил Фонвизин. При жизни Фонвизина публикация «Записок» была запрещена.
Разрешите прочесть.«Грабят по улицам и режут в домах нередко. Строгость законов не останавливает злодеяний, рождающихся во Франции почти всегда от бедности, ибо, как я выше изъяснялся, французы, по собственному побуждению сердец своих, к злодеяниям не способны и одна нищета влагает нож в руку убийцы. Число мошенников в Париже неисчётно. Сколько кавалеров святого Людовика, которым, если не украв ничего выходят из дома, кажется, будто нечто своё в Доме том забыли».«Мнимой свободы во Франции не существует: король, не будучи ограничен законами, имеет в руках всю силу попирать законы. „Lettres de cachet“ – суть именные указы, которыми король посылает в ссылки и сажает в тюрьму, по которым никто не смеет спросить причины и которые весьма легко достаются у государя обманом, что доказывают тысячи примеров. Каждый министр есть деспот в своём департаменте. Фавориты его делят с ним самовластие и своим фаворитам уделяют. Что видел я в других местах, видел и во Франции. Кажется, будто все люди на то сотворены, чтобы каждый был тиран или жертва. Неправосудие во Франции тем жесточе, что происходит оно непосредственно от самого правительства и на всех простирается. Налоги безрезонные, частые и тяжкие, служат к одному обогащению ненасытных начальников; никто, не подвергаясь беде, не смеет слова молвить против сих утеснений. Надобно тотчас выбрать одно из двух: или платить, или быть брошену в тюрьму».Самыгин развёл руками:– Стало быть, я вижу, вы всё-таки отрицаете влияние французских энциклопедистов, коих даже её величество, государыня императрица, высоко почитает.Радищеву надоело спорить, он махнул рукой и спрятал тетрадь в карман.– Не отрицаю сего благотворного влияния на многих особ во всём мире и у нас. Но не Вольтер и Дидро создадут новый свободный век во Франции…– А кто же, позвольте вас спросить?– Да сам народ, – спокойно сказал Радищев, – низвергнет короля и устроит своё правление…Хозяин встал, ноги его плохо слушались…– Знаете, сударь, – сказал он тихо, – вы опасный человек!..Радищев молча поклонился и пошёл к выходу.Самыгин находился в смятении: гость казался ему опасным своими крайними идеями, но долг хозяина обязывал быть гостеприимным.– Куда же вы, Александр Николаевич, так можно подумать, что мы с вами поссорились!..Радищев вернулся, но разговор не клеился.– Долго ли вы думаете пробыть в наших местах? – спросил Самыгин.– Да нет, пробуду ещё несколько дней и направлюсь в Москву…– Осмелюсь спросить: по служебным делам или по личным?Радищев помолчал, ответил неохотно:– Да так, повидать хочу кое-кого из друзей…Когда они прощались, хозяин, стремясь загладить неприятный осадок, оставшийся после разговора, усиленно стал приглашать Радищева заехать к нему на обед. Радищев обещал и, уже садясь в экипаж, в досаде на самого себя, что дал согласие, пробормотал:– Боюсь, что ежели снять с этого «просветителя» французский наряд, так останется один помещик…
Мрачный и раздражительный в кругу дворян, Радищев становился другим человеком, весёлым, общительным и ласковым, когда сталкивался с простыми людьми. Александр Николаевич не выносил петербургских светских барынек – намазанных, фальшивых в каждом своём жесте, интересы которых не выходили из рамок парижского журнала мод. В деревне он с трудом сдерживал себя, молча слушая рассуждения соседа-помещика о необходимости телесных наказаний для крестьян, и мог часами разговаривать со стариком пасечником о том, как живут пчёлы и как должны жить люди.Однажды под вечер Александр Николаевич решил навестить Прокофия Щеглова, прозванного, несмотря на годы, «Прошкой-извозчиком», потому что его иногда посылали с поручениями на почтовую станцию.После дождливых холодных дней вдруг наступило бабье лето. Заходящее солнце освещало красными лучами поля, деревенскую улицу, избы. У самого выхода в поле стояла изба Щеглова. Большой лохматый пёс спал у ворот.Радищев вошёл в калитку, пёс приподнял голову, посмотрел на него умными карими глазами, щёлкнул зубами на пролетевшую муху и снова улёгся на прежнее место.Посередине двора молодая девка, подоткнув подол и сидя на корточках, равномерными движениями доила тучную серую, в коричневых пятнах корову. Ровные струйки молока глухо постукивали, падая в деревянное ведро. Её сосредоточенное лицо, покрытое загаром, сильные красивые обнажённые руки, тяжёлая русая коса были багряными от заката.Радищев невольно остановился – так она была хороша. Девка окинула его равнодушным взглядом раскосых зелёных глаз, не прерывая работы.На крыльце показался Прокофий, босой, в белых коломянковых Коломянка – шерстяная домотканая ткань.
штанах и синей рубахе, подпоясанной шнуром с кистями.– Батюшка, – взмахнул он руками, – Александр Николаевич, что же это вы так-то… нежданно пожаловали?– Да вот шёл мимо и решил заглянуть.Радищев вошёл в избу Большая горница была перегорожена на две половины. В передней стоял стол, покрытый скатертью грубого полотна, вдоль стен расставлены лавки, между ними – самодельный шкаф с посудой, в углу перед иконой светилась лампада.– Марья! – закричал Прокофий. – Иди встречай гостя!Из-за перегородки вышла женщина лет пятидесяти, ещё стройная и красивая. Её зелёные глаза, такие же, как у дочери, казались печальными. Она была одета в лапти на белоснежных подвёртках, подвязанных накрест до колен, короткую шерстяную в клетку юбку и белую рубашку с широкими вышитыми рукавами. В её волосах, расчёсанных на прямой пробор и стянутых на затылке в тугой узел, светилась седина.Марья молча поклонилась в пояс.Радищев сел на лавку. Прокофий засуетился.– Марья, накрывай на стол… Я сейчас, Александр Николаевич, я мигом… – и выскочил на улицу. Ему не терпелось позвать соседей, чтобы все видели, как сын барина пожаловал к нему в гости.Впрочем, в этом не было никакой надобности. Мальчишки уже стояли перед воротами и даже заглядывали в окна избы. Два старика – один толстый, рослый, в белой рубахе, полотняных штанах и лаптях, с седой окладистой бородой и другой маленький, худой, носатый, с выцветшими глазами и волосами, торчавшими на голове во все стороны, как у ежа, в синей ситцевой косоворотке и плисовых Т. е из грубой пряжи с ворсом, похожей на бархат.
портах – тихо разговаривали между собой.Прокофий, увидев их, замер на месте.– Егор Иванович, Пантелей Фёдорович, заходите в дом, что же вы?Егор Иванович подумал, погладил бороду.– Зайти можно, только не знаю: прилично ли?Маленький старичок вытянул голову, у него вылез кадык, он стал похож на птицу.– Оне, баре-то молодые, иногда знаешь заходят по какому делу?..Прокофий открыл рот.– По какому именно?Пантелей хихикнул.– Известно, по какому. Насчёт малинки, по бабьей части… У тебя Танька-то девка гладкая…Прокофий покраснел, сделал шаг вперёд.Егор Иванович посмотрел на маленького старика.– Ты, Пантелей, как был дурак, так дураком и помрёшь!Прокофий стал дышать часто, закричал:– Ворочай от моего дома, зашибу, вот те крест!Двое мальчишек – чумазый в рваной рубахе и белобрысый в синих коротких штанах – подошли ближе.Белобрысый зашептал чумазому:– Сейчас Пантелея бить будут!Пантелей оглянулся, потом плюнул:– Тьфу тебе! – и пошёл прочь.Егор Иванович покачал головой, погладил бороду.– Ты, Прокофий, того, не расстраивайся… Он сроду был такой вредный мужик… Чего гостя-то одного оставил, пошли, что ли?..Во дворе они наткнулись на Татьяну. По-видимому, она слышала разговор на улице, потому что лицо у неё было злое. Татьяна шла медленно в дом, покачивая бёдрами и держа ведро с молоком в руках, такая же, как была во время работы – с растрёпанной косой и подоткнутой юбкой, твёрдо ступая по ступенькам крыльца полными загорелыми крепкими ногами.Прокофий зашипел:– Танька, ты что, приличия не понимаешь? Приберись! Вот я тебя ужо!..Татьяна повернула гордую красивую голову и усмехнулась, зелёные глаза её подобрели. Отца она не боялась, в семье её никогда не били.Между тем Радищев сидел за столом и гладил толстого старого белого кота, который из любопытства пришёл посмотреть на гостя и, соскочив с печной лежанки, прыгнул на лавку.Егор Иванович поклонился. Радищев протянул ему руку. Старик медленно подал свою – большую, твёрдую, как доска, с выпуклыми, похожими на пуговицы, мозолями. Прокофий скрылся за перегородкой.Егор Иванович сел, заняв пол-лавки, и неопределённо крякнул. Помолчали. Егор Иванович погладил бороду.– Погодка-то больно хороша! Душа радуется…Радищев посмотрел на него.– Погода отменная. Вы давно здесь живёте?– Отроду. Шестьдесят годов. Ты меня, наверное, запамятовал. Уж извини за моё обращение. По-нашему, лучше по чести тыкать, нежели с подвохом выкать. А ведь я брата твоего в лесу прятал, когда Пугач здешние места захватил.Радищев смутился.– Да! Мне рассказывали. Всё это я припоминаю теперь, как во сне. Да и вы, наверное, изменились.– Конечно, с той поры, как бы сказать, много воды утекло…– Что же, по-вашему, лучше стало жить?Егор Иванович подумал, покачал головой.– Так ведь как сказать… Мы-то живём хорошо. Батюшка твой, Николай Афанасьевич, человек богобоязненный. Больше находится на пасеке с отцом Палладием. У матушки твоей тоже доброе сердце. Окромя оброка, мы ничего не знаем. Разве что исправник наскочит. А вот сестра моя замужняя живёт ужасть как плохо…– Почему же?– Проживает она в шестидесяти верстах от нас в селе Анненковом…– Это имение Василия Николаевича Зубова?– Вот именно. Ведь у крестьянина какой помещик, такая и жизнь. Помещик ихний – господин Зубов – человек, как бы сказать, повреждённый. Своим крестьянам он ни жить, ни умереть не даёт…– В каком смысле?Егор Иванович погладил бороду.– Среди зверей такого существа не встречается. Прежде всего отобрал он у мужиков хлеб, скотину, лошадей. В рабочую пору установил кормить их на своём дворе. Нальют им в большие корыта для свиней щи – и хлебай. Чуть что – розги! А не то сажает в острог, который построил в соседней деревне. Одного приказчика держал он там на цепи более года. К тому же господин Зубов сам всех женит и лично ни одной девки не пропускает…Радищев помрачнел.– Я что-то не возьму в толк…Егор Иванович вздохнул:– Очень это просто. Скажем, живёт мужик с бабой. Родился у них мальчонка, дорос годов до десяти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77