«Мы, Божьей милостью, Екатерина Вторая, Императрица и Самодержица всей России, а также регентша герцогства Голштинского, объявляем от Нашего имени и имени Нашего малолетнего сына, герцога Голштинского и великого князя Российской империи Павла Петровича, что дело, поднятое против Элендсгейма, Нами рассмотрено, и Мы нашли, что все обвинения против него ничем не обоснованы, ввиду чего первоначальный приговор отменяем и признаём его за верного слугу своего отечества, достойного полного уважения. В награду за его верную службу и за незаслуженное наказание, которое он потерпел вследствие неправильного приговора, Мы возводим его и его потомство в дворянское сословие Голштинского герцогства». Считаете ли вы своё желание исполненным? – спросила императрица Бломштедта, когда Панин принёс ей бумагу для подписи.
– Вы, ваше императорское величество, не только исполнили моё желание, но совершили великий акт справедливости, – ответил растроганный Бломштедт. – Вы сняли с честного, благородного человека клеймо позора, заставившее его потерять разум. Если не удастся вылечить его, то, во всяком случае, на памяти о нём не будет пятна и дети с гордостью станут вспоминать его имя.
– Поезжайте теперь к себе на родину, – сказала Екатерина Алексеевна, – и передайте своим соотечественникам, что в герцогстве Голштинском всегда будет существовать справедливость, пока я буду им управлять за своего сына; что для всех своих верноподданных я буду милостивой правительницей, но никому из них не прощу, если кто-либо дерзнёт вмешиваться в судьбу России. Той же особе, которая дала вам письмо ко мне, скажите, что императрица Екатерина Вторая всегда будет вспоминать о ней с любовью и благодарностью.
Бломштедт поцеловал руку государыни, а фельдмаршал Миних сердечно обнял молодого человека.
– Благодарю вас, благодарю вас, моя всемилостивейшая государыня! – радостно воскликнула княгиня Дашкова. – Первый день царствования Екатерины Великой не должен омрачаться ни одной слезой; ни одна капля крови не должна быть пролита в этот высокоторжественный день.
Осчастливленный Бломштедт выехал из боковых ворот парка; а на широкой лестнице появились другие лица, бывшие в свите низложенного императора.
В то время, когда Бломштедт вместе с Минихом и Гудовичем поднимались к императрице, гвардейцы окружили другие экипажи и высаживали из них сидевших там лиц. Мужчины и дамы свиты Петра Фёдоровича очутились под открытым небом, окружённые тесным кольцом солдат, находившихся в большей или меньшей степени опьянения. Ружья солдат были снабжены патронами и острыми штыками. С угрожающим видом поднимали они оружие над дрожащими от страха людьми и, не переставая, ругали бывшего императора и его друзей. Достаточно было бы случайного выстрела или раны штыком, чтобы дикие инстинкты грубых солдат бурно проявились. Вид человеческой крови так же возбуждает толпу, как хищных зверей, и если бы пролилась хоть одна её капля, то последовала бы настоящая кровавая баня.
К счастью собравшегося общества, ещё так недавно пользовавшегося всеми благами высокого положения, а теперь робко жавшегося друг к другу, такой случайности не произошло, и дрожащей толпе придворных приходилось выслушивать лишь брань и угрозы. Ругательства, сыпавшиеся из уст солдат, вызывали яркий румянец на бледные от страха лица присутствовавших здесь дам.
Графиня Воронцова, измученная морской болезнью и смертельным страхом, потеряла всю силу воли. Она дрожала, как в лихорадке, и не решалась поднять взор. Только когда лично ей адресованные проклятия достигали её уха и грубый кулак солдата приближался к её лицу, она смотрела растерянными глазами и с мольбой протягивала руки вперёд.
Мариетта одна сохранила полное самообладание; она стояла посреди круга со скрещёнными руками, её глаза смотрели на бунтующих солдат мрачно, но решительно; под складками накинутой на плечи шали она держала рукоятку маленького флорентийского кинжала. Улыбка злобного упорства играла на её губах, а на лице лежало выражение твёрдой решимости дорого продать свою жизнь, если бы в этом явилась необходимость.
В течение часа всё более теснимое общество испытывало муки своего положения. Казалось, никто не заботился о нём, словно всех этих несчастных хотели предоставить произволу солдат; пожалуй, можно сказать, что это было самое тяжёлое наказание за высокомерную непочтительность, проявленную ими раньше по отношению к императрице, так как в этот час им пришлось претерпеть столько унижений, оскорблений и страха за свою жизнь, что грехи многих лет могли считаться искупленными.
Наконец появился Иван Орлов, чтобы освободить несчастных и повести их к императрице.
Все окружили его, многие даже целовали его руки, так как всё, что могло ожидать их от так долго и тяжело оскорбляемой ими повелительницы, казалось им в настоящую минуту счастливым избавлением от испытываемой муки.
Солдаты ещё преследовали их бранью и угрозами даже по лестнице, пока наконец часовые в покоях императрицы не оттеснили назад своих бушующих товарищей. Тогда всё общество, представлявшее своими расстроенными лицами, спутанными волосами и разорванными парадными платьями столь же жалкое, сколь и комическое зрелище, вступило в кабинет императрицы.
Все поклонились до земли, и Екатерина Алексеевна на одно мгновение остановила свои взоры на всех этих жалких фигурах. В течение нескольких секунд она как бы наслаждалась глубоким унижением своих врагов, которые до сих пор неустанно преследовали её и с восторгом встретили бы её гибель; затем она заговорила серьёзно и холодно, причём неописуемое презрение сквозило в её глазах и в тоне её голоса:
– Вы свободны! Все слуги государства и двора, согласно моей воле, останутся на своих местах. Я надеюсь, что вы все исполните свой долг и дадите мне случай обратить на вас моё благоволение.
Восторженный крик раздался из всех уст. Императрица сделала знак рукой; воцарилась глубокая тишина, и все так неожиданно освобождённые от смертельной опасности поспешно направились к выходу.
– Графиня Елизавета Романовна! – сказала Екатерина Алексеевна резким, суровым тоном.
В одно мгновение всё общество отстранилось от графини Воронцовой; она стояла одна посреди комнаты; цвет её лица стал землистым. Неуверенной походкой она приблизилась к государыне, упала пред ней на колена, и её трепещущие губы едва могли тихо пролепетать:
– Смилуйтесь!..
Екатерина Алексеевна посмотрела на неё строгим взглядом; в выражении её глаз не было пощады для той, которая хотела бросить её в мрак темницы, чтобы занять её место на троне.
Тогда быстро выступила княгиня Дашкова, встала на колена рядом с сестрой и, схватив руку императрицы, сказала:
– Ваше императорское величество, я молю вас пощадить моих родных… Я пожертвовала вам своей семьёй, сделайте же мне этот дар, пощадите её ради меня!
Государыня всё ещё серьёзно и мрачно смотрела в лицо своей приятельницы, казавшейся в мужском костюме ещё миловиднее и нежнее. Одно мгновение она была как бы в нерешительности, затем ласково провела рукой по лбу княгини Дашковой и, обращаясь к графине Воронцовой, сказала гордым, холодным тоном, но без горечи и резкости:
– Я не была довольна вашей службой в качестве статс-дамы, графиня Елизавета Романовна; вы не так понимали свои обязанности, как этого требовал ваш долг, и я отрешаю вас от должности. Выбирайте по своему усмотрению место вашего жительства, я не разрешаю вам являться ко двору.
Княгиня Дашкова со слезами на глазах снова поцеловала руку императрицы.
Графиня Воронцова встала и, пошатываясь, отошла.
В эту минуту грациозная фигура Мариетты, прятавшейся за другими дамами, вдруг быстро выступила вперёд. В одно мгновение, прежде чем её движение могло быть кем-либо замеченным, она очутилась около Григория Орлова. Как молния, блеснул клинок в её руке и опустился на грудь человека, так быстро возвеличенного над всем двором и ставшего могущественнейшим фаворитом новой повелительницы.
С криком ужаса Екатерина Алексеевна вскочила с места, ошеломлённые и неподвижные стояли вокруг неё все остальные. Нападение было столь внезапно и неожиданно, что никто не успел предупредить его, но хорошо направленный и сильный удар попал как раз в середину ордена Святого Александра Невского, украшавшего грудь Орлова. Клинок попал именно в украшенное бриллиантами эмалированное изображение святого. Сталь проникла глубоко, прошла сквозь звезду и даже прорвала под нею мундир, но не коснулась груди Орлова.
В первую секунду последний пошатнулся от силы удара, задержавшего его дыхание.
Мариетта отступила назад и, высоко подняв руку с кинжалом, с дикой, торжествующей радостью смотрела на поражённого ею человека. Но уже в следующее мгновение Орлов бросился на неё; он схватил её за руку и сжал её при своей гигантской силе так крепко, что молодая девушка вскрикнула от боли и выронила оружие. Тогда он потащил Мариетту к государыне, швырнул на пол и, пригнув своей железной рукой её шею, воскликнул дрожащим от злобы голосом:
– Убийство в присутствии вашего императорского величества, в присутствии августейшей государыни, которая только что проявила свою милость над всеми виновными!.. Это преступление не заслуживает никакого прощения; это – государственное преступление, оскорбление величества, равно как и того, против которого оно было направлено. Под кнутом должна испустить дух эта несчастная плясунья.
– Ты ранен, Григорий Григорьевич? – тяжело дыша, спросила Екатерина Алексеевна.
– Бог защитил меня, – ответил Орлов. – Знак царской милости моей всемилостивейшей повелительницы отвратил от меня смертельный удар, но преступление остаётся тем же. Негодяйка дважды заслужила смертную казнь.
– Пусть он погубит меня, – закричала Мариетта, прижатая крепкой рукой Орлова, и дико сверкающими глазами посмотрела на императрицу. – Моей мести ты избежал, несчастный трус, но твоя подлая душа сама свергнет тебя с тех высот, на которых ты стоишь теперь. Ты и других так же проведёшь и обманешь, как провёл и обманул меня; проклинаю тебя. Пусть духи моей мести всюду преследуют тебя на твоём пути!
Лицо Екатерины Алексеевны омрачилось, она побледнела, её губы сжались.
– Вон её отсюда! – закричал Орлов. – Вон её и отдать в руки палача!.. Пусть на торговой площади она окончит жизнь под ударами кнута!
Императрица в мрачном молчании смотрела на Мариетту, которую Орлов всё ещё держал у её ног, и строго и холодно приказала:
– Отпусти её, Григорий Григорьевич!..
Орлов не сразу повиновался.
Екатерина Алексеевна встала, её глаза метали искры.
– Я не хочу верить, – холодно сказала она, – чтобы в тот день, когда я возвела тебя до ступеней моего трона, ты мог осмелиться подать пример непослушания повелениям государыни.
Орлов смертельно побледнел; он потупился и отступил. Мариетта дерзко подняла голову, а затем свободно и бесстрашно посмотрела на императрицу.
– Я не спрашиваю, – сказала Екатерина Алексеевна, – в каком проступке ты обвиняешь его. Твоё преступление, вызванное местью, заслуживало бы смерти; благодари Бога, что Он сделал удар кинжала безвредным и спас тебя от страшного кровопролития. Первый день моего царствования должен сопровождаться милостью и прощением. Ты свободна. Поспеши переправиться через границу моего государства, так как если завтра тебя ещё увидят в Петербурге, ты будешь отдана под суд по всей строгости законов.
Мариетта поднялась; она не поклонилась, не произнесла ни одного слова благодарности; она лишь бросила в сторону Орлова взгляд, которым, казалось, призывала на его голову всех демонов мести. Затем она повернулась и вышла вон.
Орлов хотел броситься за ней, но императрица воскликнула:
– Остановись, Григорий Григорьевич! Твоё место около твоей государыни. Остерегайся покидать его!
Неровными шагами, судорожно сжав руки и стиснув зубы, Орлов вернулся к своему месту около государыни.
– Где офицеры моей гвардии? – спросила она. – Я их всех должна ещё поблагодарить, а долг благодарности прежде всего не должен быть забыт сегодня.
Офицеры находились в большом зале дворца, где для них был приготовлен завтрак, в то время как солдат угощали на открытом воздухе.
Императрица отправилась в этот зал; её встретили восторженными кликами радости, которые, проникнув через открытые окна, слились с другими голосами и становились всё громче и торжественнее. Екатерина Алексеевна произнесла несколько прочувствованных слов благодарности, осушила бокал за здоровье своих гвардейцев, а затем стала обходить столы, пожимая руку каждому из офицеров. У одного из последних столов стоял майор Григорий Александрович Потёмкин, который, то краснея, то бледнея, не отводил своих пламенных взоров от государыни. Екатерина Алексеевна задержалась пред ним и сказала:
– Вас в особенности я должна благодарить, Григорий Александрович; чин, в который я произвела вас, лишь слабо выражает благосклонность к вам вашей государыни. Я нуждаюсь в верных, преданных сердцах, которые поддержали бы меня в священном деле – сделать великим российское государство и счастливым русский народ. Я назначаю вас своим адъютантом; вы должны стоять около меня, чтобы поддерживать и защищать свою государыню, чтобы постоянно напоминать ей о её священном долге относительно России. Хотите посвятить мне своё сердце и свою руку для преданной службы?
Потёмкин не в силах был произнести ни слова. Он упал на колена пред императрицей и покрыл её руку горячими поцелуями, в то время как Орлов, со стиснутыми зубами и злобно сверкающими глазами, стоял в стороне.
– Теперь назад в Петербург! – воскликнула императрица. – Наша столица ждёт нас, русский народ жаждет нашей работы и попечения о нём. Майор Потёмкин, – добавила она, беря руку дрожащего молодого человека, – следуйте за мной, исполняйте свои обязанности! Отныне ваша служба принадлежит мне.
Приказ о выступлении был отдан. Войска сомкнули свои ряды. Екатерина Алексеевна села на лошадь.
Солдаты украсили себя венками из дубовых ветвей, и среди барабанного боя и радостных кликов войска новая императрица, против владычества которой уже никто не восставал, покинула дворец и направилась обратно в Петербург.
XXVII
По приказанию государыни Бломштедт без затруднения и без задержки получил свой дорожный паспорт для возвращения на родину, и на следующий же день сел на английский корабль, направлявшийся в Киль. Русская земля словно горела под его ногами. К его страстному желанию снова увидеть родину и милую Дору, образ которой, после долгого забвения, стал рисоваться его душе в ещё более привлекательных, чем прежде, красках, присоединялся страх, не опоздает ли его известие об оправдании Элендсгейма, так как последние полученные им с родины письма говорили о возрастающей слабости несчастного отца его любимого друга детства и как бы намекали на возможность рокового конца. Правда, Дора не обмолвилась ни словом напоминания или упрёка по поводу его затянувшейся поездки, но тон серьёзно-печальной покорности, которым были проникнуты её письма, пробудил в нём самом укоры совести и горячее желание скорей вернуться на родину, чтобы привезти любимой девушке утешительные вести об исполнении им своего обещания. Он считал часы долгой в то время дороги, замедлявшейся ещё встречными ветрами, и уже начинал жалеть, что избрал морской путь; он сделал это потому, что считал его скорейшим и надеялся таким образом быстрее покинуть границы русского государства, ведь пока он находился на русской земле, он всё ещё должен был страшиться смертельно оскорблённого Орлова, которому могло бы удаться отклонить великодушный порыв императрицы; весьма возможным казалось и то, что при настоящем положении дел в России могущественный фаворит, без ведома и воли императрицы, мог дать почувствовать ему свою месть.
Наконец Бломштедт прибыл в Киль и поспешно, на курьерских лошадях, поехал к себе домой.
Весь служащий персонал замка Нейкирхен сбежался, и клики радости наполнили воздух, когда раздался звук почтового рожка и молодой человек въехал во двор родительского дома. Старый барон фон Бломштедт спустился вниз и принял в распростёртые объятия своего сына, которого уже окружили старые слуги дома, целуя его руки. Волосы старика сильно поседели и почти не отличались от цвета посыпанной на них пудры, черты его лица носили следы тяжёлых забот. Долго держал он сына, прижав его к своей груди, слёзы текли по его щекам, а губы, казалось, тихо шептали благодарственную молитву.
Молодой человек был несколько удивлён этой встречей, искренняя сердечность которой не вязалась с той строго суровостью, которую отец всегда проявлял к нему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
– Вы, ваше императорское величество, не только исполнили моё желание, но совершили великий акт справедливости, – ответил растроганный Бломштедт. – Вы сняли с честного, благородного человека клеймо позора, заставившее его потерять разум. Если не удастся вылечить его, то, во всяком случае, на памяти о нём не будет пятна и дети с гордостью станут вспоминать его имя.
– Поезжайте теперь к себе на родину, – сказала Екатерина Алексеевна, – и передайте своим соотечественникам, что в герцогстве Голштинском всегда будет существовать справедливость, пока я буду им управлять за своего сына; что для всех своих верноподданных я буду милостивой правительницей, но никому из них не прощу, если кто-либо дерзнёт вмешиваться в судьбу России. Той же особе, которая дала вам письмо ко мне, скажите, что императрица Екатерина Вторая всегда будет вспоминать о ней с любовью и благодарностью.
Бломштедт поцеловал руку государыни, а фельдмаршал Миних сердечно обнял молодого человека.
– Благодарю вас, благодарю вас, моя всемилостивейшая государыня! – радостно воскликнула княгиня Дашкова. – Первый день царствования Екатерины Великой не должен омрачаться ни одной слезой; ни одна капля крови не должна быть пролита в этот высокоторжественный день.
Осчастливленный Бломштедт выехал из боковых ворот парка; а на широкой лестнице появились другие лица, бывшие в свите низложенного императора.
В то время, когда Бломштедт вместе с Минихом и Гудовичем поднимались к императрице, гвардейцы окружили другие экипажи и высаживали из них сидевших там лиц. Мужчины и дамы свиты Петра Фёдоровича очутились под открытым небом, окружённые тесным кольцом солдат, находившихся в большей или меньшей степени опьянения. Ружья солдат были снабжены патронами и острыми штыками. С угрожающим видом поднимали они оружие над дрожащими от страха людьми и, не переставая, ругали бывшего императора и его друзей. Достаточно было бы случайного выстрела или раны штыком, чтобы дикие инстинкты грубых солдат бурно проявились. Вид человеческой крови так же возбуждает толпу, как хищных зверей, и если бы пролилась хоть одна её капля, то последовала бы настоящая кровавая баня.
К счастью собравшегося общества, ещё так недавно пользовавшегося всеми благами высокого положения, а теперь робко жавшегося друг к другу, такой случайности не произошло, и дрожащей толпе придворных приходилось выслушивать лишь брань и угрозы. Ругательства, сыпавшиеся из уст солдат, вызывали яркий румянец на бледные от страха лица присутствовавших здесь дам.
Графиня Воронцова, измученная морской болезнью и смертельным страхом, потеряла всю силу воли. Она дрожала, как в лихорадке, и не решалась поднять взор. Только когда лично ей адресованные проклятия достигали её уха и грубый кулак солдата приближался к её лицу, она смотрела растерянными глазами и с мольбой протягивала руки вперёд.
Мариетта одна сохранила полное самообладание; она стояла посреди круга со скрещёнными руками, её глаза смотрели на бунтующих солдат мрачно, но решительно; под складками накинутой на плечи шали она держала рукоятку маленького флорентийского кинжала. Улыбка злобного упорства играла на её губах, а на лице лежало выражение твёрдой решимости дорого продать свою жизнь, если бы в этом явилась необходимость.
В течение часа всё более теснимое общество испытывало муки своего положения. Казалось, никто не заботился о нём, словно всех этих несчастных хотели предоставить произволу солдат; пожалуй, можно сказать, что это было самое тяжёлое наказание за высокомерную непочтительность, проявленную ими раньше по отношению к императрице, так как в этот час им пришлось претерпеть столько унижений, оскорблений и страха за свою жизнь, что грехи многих лет могли считаться искупленными.
Наконец появился Иван Орлов, чтобы освободить несчастных и повести их к императрице.
Все окружили его, многие даже целовали его руки, так как всё, что могло ожидать их от так долго и тяжело оскорбляемой ими повелительницы, казалось им в настоящую минуту счастливым избавлением от испытываемой муки.
Солдаты ещё преследовали их бранью и угрозами даже по лестнице, пока наконец часовые в покоях императрицы не оттеснили назад своих бушующих товарищей. Тогда всё общество, представлявшее своими расстроенными лицами, спутанными волосами и разорванными парадными платьями столь же жалкое, сколь и комическое зрелище, вступило в кабинет императрицы.
Все поклонились до земли, и Екатерина Алексеевна на одно мгновение остановила свои взоры на всех этих жалких фигурах. В течение нескольких секунд она как бы наслаждалась глубоким унижением своих врагов, которые до сих пор неустанно преследовали её и с восторгом встретили бы её гибель; затем она заговорила серьёзно и холодно, причём неописуемое презрение сквозило в её глазах и в тоне её голоса:
– Вы свободны! Все слуги государства и двора, согласно моей воле, останутся на своих местах. Я надеюсь, что вы все исполните свой долг и дадите мне случай обратить на вас моё благоволение.
Восторженный крик раздался из всех уст. Императрица сделала знак рукой; воцарилась глубокая тишина, и все так неожиданно освобождённые от смертельной опасности поспешно направились к выходу.
– Графиня Елизавета Романовна! – сказала Екатерина Алексеевна резким, суровым тоном.
В одно мгновение всё общество отстранилось от графини Воронцовой; она стояла одна посреди комнаты; цвет её лица стал землистым. Неуверенной походкой она приблизилась к государыне, упала пред ней на колена, и её трепещущие губы едва могли тихо пролепетать:
– Смилуйтесь!..
Екатерина Алексеевна посмотрела на неё строгим взглядом; в выражении её глаз не было пощады для той, которая хотела бросить её в мрак темницы, чтобы занять её место на троне.
Тогда быстро выступила княгиня Дашкова, встала на колена рядом с сестрой и, схватив руку императрицы, сказала:
– Ваше императорское величество, я молю вас пощадить моих родных… Я пожертвовала вам своей семьёй, сделайте же мне этот дар, пощадите её ради меня!
Государыня всё ещё серьёзно и мрачно смотрела в лицо своей приятельницы, казавшейся в мужском костюме ещё миловиднее и нежнее. Одно мгновение она была как бы в нерешительности, затем ласково провела рукой по лбу княгини Дашковой и, обращаясь к графине Воронцовой, сказала гордым, холодным тоном, но без горечи и резкости:
– Я не была довольна вашей службой в качестве статс-дамы, графиня Елизавета Романовна; вы не так понимали свои обязанности, как этого требовал ваш долг, и я отрешаю вас от должности. Выбирайте по своему усмотрению место вашего жительства, я не разрешаю вам являться ко двору.
Княгиня Дашкова со слезами на глазах снова поцеловала руку императрицы.
Графиня Воронцова встала и, пошатываясь, отошла.
В эту минуту грациозная фигура Мариетты, прятавшейся за другими дамами, вдруг быстро выступила вперёд. В одно мгновение, прежде чем её движение могло быть кем-либо замеченным, она очутилась около Григория Орлова. Как молния, блеснул клинок в её руке и опустился на грудь человека, так быстро возвеличенного над всем двором и ставшего могущественнейшим фаворитом новой повелительницы.
С криком ужаса Екатерина Алексеевна вскочила с места, ошеломлённые и неподвижные стояли вокруг неё все остальные. Нападение было столь внезапно и неожиданно, что никто не успел предупредить его, но хорошо направленный и сильный удар попал как раз в середину ордена Святого Александра Невского, украшавшего грудь Орлова. Клинок попал именно в украшенное бриллиантами эмалированное изображение святого. Сталь проникла глубоко, прошла сквозь звезду и даже прорвала под нею мундир, но не коснулась груди Орлова.
В первую секунду последний пошатнулся от силы удара, задержавшего его дыхание.
Мариетта отступила назад и, высоко подняв руку с кинжалом, с дикой, торжествующей радостью смотрела на поражённого ею человека. Но уже в следующее мгновение Орлов бросился на неё; он схватил её за руку и сжал её при своей гигантской силе так крепко, что молодая девушка вскрикнула от боли и выронила оружие. Тогда он потащил Мариетту к государыне, швырнул на пол и, пригнув своей железной рукой её шею, воскликнул дрожащим от злобы голосом:
– Убийство в присутствии вашего императорского величества, в присутствии августейшей государыни, которая только что проявила свою милость над всеми виновными!.. Это преступление не заслуживает никакого прощения; это – государственное преступление, оскорбление величества, равно как и того, против которого оно было направлено. Под кнутом должна испустить дух эта несчастная плясунья.
– Ты ранен, Григорий Григорьевич? – тяжело дыша, спросила Екатерина Алексеевна.
– Бог защитил меня, – ответил Орлов. – Знак царской милости моей всемилостивейшей повелительницы отвратил от меня смертельный удар, но преступление остаётся тем же. Негодяйка дважды заслужила смертную казнь.
– Пусть он погубит меня, – закричала Мариетта, прижатая крепкой рукой Орлова, и дико сверкающими глазами посмотрела на императрицу. – Моей мести ты избежал, несчастный трус, но твоя подлая душа сама свергнет тебя с тех высот, на которых ты стоишь теперь. Ты и других так же проведёшь и обманешь, как провёл и обманул меня; проклинаю тебя. Пусть духи моей мести всюду преследуют тебя на твоём пути!
Лицо Екатерины Алексеевны омрачилось, она побледнела, её губы сжались.
– Вон её отсюда! – закричал Орлов. – Вон её и отдать в руки палача!.. Пусть на торговой площади она окончит жизнь под ударами кнута!
Императрица в мрачном молчании смотрела на Мариетту, которую Орлов всё ещё держал у её ног, и строго и холодно приказала:
– Отпусти её, Григорий Григорьевич!..
Орлов не сразу повиновался.
Екатерина Алексеевна встала, её глаза метали искры.
– Я не хочу верить, – холодно сказала она, – чтобы в тот день, когда я возвела тебя до ступеней моего трона, ты мог осмелиться подать пример непослушания повелениям государыни.
Орлов смертельно побледнел; он потупился и отступил. Мариетта дерзко подняла голову, а затем свободно и бесстрашно посмотрела на императрицу.
– Я не спрашиваю, – сказала Екатерина Алексеевна, – в каком проступке ты обвиняешь его. Твоё преступление, вызванное местью, заслуживало бы смерти; благодари Бога, что Он сделал удар кинжала безвредным и спас тебя от страшного кровопролития. Первый день моего царствования должен сопровождаться милостью и прощением. Ты свободна. Поспеши переправиться через границу моего государства, так как если завтра тебя ещё увидят в Петербурге, ты будешь отдана под суд по всей строгости законов.
Мариетта поднялась; она не поклонилась, не произнесла ни одного слова благодарности; она лишь бросила в сторону Орлова взгляд, которым, казалось, призывала на его голову всех демонов мести. Затем она повернулась и вышла вон.
Орлов хотел броситься за ней, но императрица воскликнула:
– Остановись, Григорий Григорьевич! Твоё место около твоей государыни. Остерегайся покидать его!
Неровными шагами, судорожно сжав руки и стиснув зубы, Орлов вернулся к своему месту около государыни.
– Где офицеры моей гвардии? – спросила она. – Я их всех должна ещё поблагодарить, а долг благодарности прежде всего не должен быть забыт сегодня.
Офицеры находились в большом зале дворца, где для них был приготовлен завтрак, в то время как солдат угощали на открытом воздухе.
Императрица отправилась в этот зал; её встретили восторженными кликами радости, которые, проникнув через открытые окна, слились с другими голосами и становились всё громче и торжественнее. Екатерина Алексеевна произнесла несколько прочувствованных слов благодарности, осушила бокал за здоровье своих гвардейцев, а затем стала обходить столы, пожимая руку каждому из офицеров. У одного из последних столов стоял майор Григорий Александрович Потёмкин, который, то краснея, то бледнея, не отводил своих пламенных взоров от государыни. Екатерина Алексеевна задержалась пред ним и сказала:
– Вас в особенности я должна благодарить, Григорий Александрович; чин, в который я произвела вас, лишь слабо выражает благосклонность к вам вашей государыни. Я нуждаюсь в верных, преданных сердцах, которые поддержали бы меня в священном деле – сделать великим российское государство и счастливым русский народ. Я назначаю вас своим адъютантом; вы должны стоять около меня, чтобы поддерживать и защищать свою государыню, чтобы постоянно напоминать ей о её священном долге относительно России. Хотите посвятить мне своё сердце и свою руку для преданной службы?
Потёмкин не в силах был произнести ни слова. Он упал на колена пред императрицей и покрыл её руку горячими поцелуями, в то время как Орлов, со стиснутыми зубами и злобно сверкающими глазами, стоял в стороне.
– Теперь назад в Петербург! – воскликнула императрица. – Наша столица ждёт нас, русский народ жаждет нашей работы и попечения о нём. Майор Потёмкин, – добавила она, беря руку дрожащего молодого человека, – следуйте за мной, исполняйте свои обязанности! Отныне ваша служба принадлежит мне.
Приказ о выступлении был отдан. Войска сомкнули свои ряды. Екатерина Алексеевна села на лошадь.
Солдаты украсили себя венками из дубовых ветвей, и среди барабанного боя и радостных кликов войска новая императрица, против владычества которой уже никто не восставал, покинула дворец и направилась обратно в Петербург.
XXVII
По приказанию государыни Бломштедт без затруднения и без задержки получил свой дорожный паспорт для возвращения на родину, и на следующий же день сел на английский корабль, направлявшийся в Киль. Русская земля словно горела под его ногами. К его страстному желанию снова увидеть родину и милую Дору, образ которой, после долгого забвения, стал рисоваться его душе в ещё более привлекательных, чем прежде, красках, присоединялся страх, не опоздает ли его известие об оправдании Элендсгейма, так как последние полученные им с родины письма говорили о возрастающей слабости несчастного отца его любимого друга детства и как бы намекали на возможность рокового конца. Правда, Дора не обмолвилась ни словом напоминания или упрёка по поводу его затянувшейся поездки, но тон серьёзно-печальной покорности, которым были проникнуты её письма, пробудил в нём самом укоры совести и горячее желание скорей вернуться на родину, чтобы привезти любимой девушке утешительные вести об исполнении им своего обещания. Он считал часы долгой в то время дороги, замедлявшейся ещё встречными ветрами, и уже начинал жалеть, что избрал морской путь; он сделал это потому, что считал его скорейшим и надеялся таким образом быстрее покинуть границы русского государства, ведь пока он находился на русской земле, он всё ещё должен был страшиться смертельно оскорблённого Орлова, которому могло бы удаться отклонить великодушный порыв императрицы; весьма возможным казалось и то, что при настоящем положении дел в России могущественный фаворит, без ведома и воли императрицы, мог дать почувствовать ему свою месть.
Наконец Бломштедт прибыл в Киль и поспешно, на курьерских лошадях, поехал к себе домой.
Весь служащий персонал замка Нейкирхен сбежался, и клики радости наполнили воздух, когда раздался звук почтового рожка и молодой человек въехал во двор родительского дома. Старый барон фон Бломштедт спустился вниз и принял в распростёртые объятия своего сына, которого уже окружили старые слуги дома, целуя его руки. Волосы старика сильно поседели и почти не отличались от цвета посыпанной на них пудры, черты его лица носили следы тяжёлых забот. Долго держал он сына, прижав его к своей груди, слёзы текли по его щекам, а губы, казалось, тихо шептали благодарственную молитву.
Молодой человек был несколько удивлён этой встречей, искренняя сердечность которой не вязалась с той строго суровостью, которую отец всегда проявлял к нему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93