И из-за этой-то несчастной женщины он почувствовал недовольство против императора, своего герцога, только что оказавшего ему знаки доверия и милостивой дружбы! Разве император, которому он обязан лишь благодарностью и преданностью, не имел права обойтись с Мариеттой так, как обошёлся? Разве император не смел протянуть к ней руку под влиянием минуты, подобно прочим?
Бломштедтом овладело чувство глубокого раскаяния за ропот против своего всегда милостиво относившегося к нему повелителя; но более всего ему было тяжело от того, что он забыл своё торжественно данное обязательство пред императором – быть всегда и везде настороже и наблюдать повсюду ради его пользы. Когда случай выдал ему тайну сближения между императрицей и Орловым, он в своём ревнивом озлоблении на императора умолчал пред ним о том, какому поруганию подвергается его честь как супруга. Теперь же ему пришло на мысль, что, быть может, эта тайна имеет значение не только для чести, но и для могущества Петра Фёдоровича. Своим молчанием он нарушил свой долг по отношению к императору и герцогу ради человека, который насмехался над ним в объятиях Мариетты, который, быть может, осмеивал и своего государя в обществе легкомысленной, доступной всему миру танцовщицы и ради того, чтобы развеселить последнюю, оскорблял честь императора. Все эти чувства, пронизавшие всю его до глубины взволнованную душу, так овладели Бломштедтом, что он решил немедленно же поправить учинённую им против императора и герцога несправедливость и идти для этого, несмотря на поздний час, в покои государя, из которых до него доносились шум и смех.
Когда он вошёл туда, то нашёл всё собравшееся там общество в состоянии сумасшедшего возбуждения, которое могло быть вызвано влиянием лишь огненного бургундского и тяжёлого английского пива. Комната, в которой находился ещё крытый скатертью стол с разбитыми стаканами и бутылками, была переполнена табачным дымом. Пётр Фёдорович сидел в расстёгнутом мундире в кресле рядом с графиней Елизаветой Романовной Воронцовой и прижимался головой к её плечу: кругом их в наполовину почтительных, наполовину дерзких позах стояли офицеры голштинской гвардии и дежурства.
Мрачный взгляд Петра Фёдоровича остановился на Бломштедте, и он вскрикнул глухим, неверным голосом:
– А, это – вы! Вы заслуживаете наказания, но я не могу забыть, что вы мне – друг, совсем особенный друг, и потому я прощаю вас. Подойдите сюда! Романовна будет распределять знаки отличия тем, кто будет состоять при её дворе, когда она станет императрицей и когда мне удастся найти предлог, чтобы удалить мою коварную Екатерину в Германию или заточить её в монастырь… Посмотри на него, Романовна, не правда ли, он недурён? Тебе не найти себе лучшего обер-гофмейстера, если только, – продолжал он, дружески подмигивая молодому человеку, – я не предпочту удержать его для себя. Что мне в этих пустоголовых генералах? Я его самого сделаю генералом; он с радостью рядом со мной пойдёт в поход на Шлезвиг, лучшую часть которого отняли у меня; он поможет мне разбить этих бесстыжих датчан; да, да, так и будет сделано; я устрою это завтра же и дам ему пост, которым он останется доволен.
Лицо Бломштедта было так бледно, серьёзно и мрачно, что Воронцова не выказала склонности поддерживать шутку далее, а Пётр Фёдорович, вспомнив о своём намерении идти походом на Данию, настолько углубился в мысли об этом, что забыл и думать о будущих придворных штатах своей возлюбленной. Он горячо громил датского короля, строил всевозможные необычайные планы, чтобы атаковать своего злейшего врага и с суши, и с моря; при этом он пил кружку за кружкой английское пиво, так что спустя короткое время его мысли спутались, и он без сознания опустился в объятия графини. Были позваны лакеи, и с их помощью император был перенесён в свою спальню и уложен на кровать, возле которой уселась на стуле Воронцова, с тем, чтобы наблюдать за неспокойным сном своего повелителя.
Все бывшие в комнате разошлись.
Генерал Гудович подошёл к Бломштедту.
– Мне кажется, вы любите вашего герцога, барон, – печально и серьёзно проговорил он. – Что, по вашему мнению, можно сделать, чтобы уничтожить его несчастное пристрастие к вину и удержать его от более глубокого падения?
– По-моему, средство одно, – ответил Бломштедт, – это сказать ему правду и наблюдать, чтобы его враги не использовали для своих выгод его слабость.
– И вы готовы выполнить это? Хватит ли у вас мужества сказать ему правду? Я – русский, – продолжал генерал, – и не люблю немцев, но я стану вашим другом навеки, если вы поможете мне поднять нашего несчастного монарха и охранить его от гибели.
– Положитесь на меня, – серьёзно и торжественно произнёс Бломштедт, – я скажу ему всю правду и предам в его руки врагов, кем бы эти враги ни были.
Русский и немец, которых соединила любовь к своему шатко стоявшему на высотах власти и могущества повелителю, пожали друг другу руки и молча, с печальными лицами, направились по своим квартирам.
Рано-рано утром следующего дня Бломштедт явился к императору. Последний, несмотря на вчерашнюю дикую вакханалию, встал тоже рано и сидел теперь в своей комнате, правда, с бледным и напряжённым лицом, одетый в свой голштинский мундир с лентой Чёрного Орла на груди. Он склонился теперь с фельдмаршалом Минихом и генералом Гудовичем над огромной, разложенной пред ними на столе картой.
Гудович делал новые возражения против этой войны с Данией, фельдмаршал Миних тоже задумчиво качал головой; но император заявил своим собеседникам, что этот вопрос уже решён им, что ничто не удержит его от мести Дании за нанесённое его чести оскорбление, и что он не требует от них ничего, кроме их веского слова относительно способов приведения в исполнение его планов.
В то время как вошёл Бломштедт, Гудович сидел молча, с мрачным выражением лица, а фельдмаршал в ясных и точных выражениях доказывал, что в случае объявления войны сильная русская армия должна выступить против Дании из Голштинии, а русский флот должен угрожать берегам Дании, чтобы разделить таким путём датские силы.
Пётр Фёдорович сердечно приветствовал Бломштедта и пригласил его принять участие в совещании по вопросу об освобождении его отечества от цепких лап датского правительства. Хотя молодой человек, как голштинец родом, тоже был полон ненависти к Дании, тем не менее, оставаясь верным обещанию, данному генералу Гудовичу, он не упустил случая указать императору на то неудовольствие, которое такая война возбудила бы во всех кругах русской империи; но Пётр Фёдорович гневно воскликнул:
– Как только нужно указать мне на препятствия и неприятности, мне говорят о русском народе; но я знаю, что русский народ любит меня и, конечно, никогда не захочет пожертвовать честью своего императора ради этого ничтожного датского короля. Но я знаю, – продолжал он со всё возрастающим волнением, – откуда идут все противодействия: это моя жена повсюду возбуждает противодействие моим планам, это она делает мне врагов своими тайными, подлыми происками. Она хочет говорить о России? Что за дело до России ей, немке? Если бы она думала о своих обязанностях, она должна была бы считать мою честь своей собственной и, подобно мне, стремиться к освобождению немецких земель от владычества Дании. Ни слова больше! Продолжайте, граф Миних! Я не хочу слушать дальше ничего, кроме плана кампании, которая откроется через несколько недель.
– Этот план я уже изложил вам, ваше императорское величество, – произнёс Миних, между тем как Бломштедт обменялся с Гудовичем грустным взглядом. – Но плана этого недостаточно. Ваше императорское величество! Вспомните слова Монтекуккули: Монтекукколи Раймунд (1609–1680) – австрийский полководец и военный теоретик.
«Для войны необходимы три вещи: деньги, деньги и деньги». Мне кажется, финансы вашего императорского величества не в состоянии вынести такую войну, которая будет вестись на воде и на суше.
Пётр Фёдорович засмеялся и с довольным видом потёр себе руки:
– Дорогой фельдмаршал, вы – величайший из моих генералов, и всё-таки вы упомянули лишь сейчас про вещь, о которой я подумал уже давным-давно.
Миних удивлённо поднял на него взор.
– Да, да, – гордо произнёс Пётр Фёдорович, – моя касса пуста, но в России есть ещё другие кассы, переполненные до краёв. Это – кассы церквей и монастырей; попы и монахи на этот раз будут не только молиться за успех оружия своего императора; нет, они должны будут кормить и оплачивать мои армии и флот; я слегка пощупаю их кассы, и думаю, что наверное найду в них тройное средство Монтекуккули для ведения войны.
Гудович испуганно вскочил со стула.
– Ради Бога, ваше императорское величество, – воскликнул он, – что вы задумали? Заклинаю вас обдумать этот вопрос, прежде чем приступить к его выполнению.
– Тут нечего обдумывать, – возразил император, – решение принято, удар нанесён! Да, все думают, что во мне нет и намёка на дух и волю великого императора, имя которого я ношу; но на этот раз я поступил по его примеру. Указ издан; я обделал это с одним Воронцовым, и в деньгах у нас недостатка не будет.
– Указ издан? – воскликнул Гудович, между тем как и Миних взглянул совсем перепуганный на императора. – Подумайте только, ваше императорское величество! Ведь он вызовет смертельную вражду к вам со стороны церкви; высший представитель духовенства запротестует.
– Он и протестовал уже, – со сверкающими глазами возразил Пётр Фёдорович, – и я ответил ему так, как следует отвечать зазнавшемуся попу: я отправил его в Новгород, и в данный момент он путешествует туда под конвоем кирасиров.
– Боже мой, Боже мой! – воскликнул Гудович. – Тогда всё потеряно; войска недовольны походом в Данию; все священники поднимутся, как один, против вас, ваше императорское величество!.. Где же вы найдёте поддержку своему трону?
– Поддержку трону? – удивлённо переспросил Пётр Фёдорович. – А народ? Тот народ, которому я оказывал лишь благодеяния?
– Народ? – переспросил Гудович. – Разве может народ принудить солдат слушаться вас? Разве народ не послушается священников, если они объявят вас, ваше императорское величество, врагом отечества и церкви? О, ваше императорское величество, делайте всё, что вам заблагорассудится, но только восстановите мир и согласие с церковью! Если вы выступите против Дании во главе ропщущей армии и позади вас останется оскорблённая церковь, тогда легко может случиться, что вы уже не найдёте дороги в Россию на обратном пути и должны будете чувствовать радость, если останетесь герцогом Голштинским по милости датского короля!
Пётр Фёдорович побледнел.
– Ты думаешь так, Андрей Васильевич? – спросил он, весь дрожа.
– Я уверен в этом, – возразил Гудович, – и хотя я и готов разделить при каких бы то ни было обстоятельствах вашу участь, я всё-таки буду не в силах предотвратить то, о чём я только что говорил.
– А вы, граф Миних, и вы, господин фон Бломштедт, что вы скажете? – спросил Пётр Фёдорович.
Бломштедт поддержал Гудовича, но Миних сказал:
– Если вы, ваше императорское величество, изволили решить этот поход в Данию, то я никогда не посоветовал бы вам удалиться вместе с армией лично из пределов России, прежде чем вы возложите на себя в Московском Кремле императорскую корону. Дело в том, что лишь после этой церемонии русский народ признает императора помазанником Бога и тем самым его право на власть священным.
– Странно! – удивлённо заметил Пётр Фёдорович. – То же самое пишет мне и прусский король.
– Этим его величество король, – подхватил Миних, – доказывает, что его острый ум умеет разбираться в вещах и людях и за границами своего государства; но вы, ваше императорское величество, также не должны ни в коем случае покидать Россию, имея за своей спиной враждебное вам духовенство. Вот моё мнение; оно останется неизменным навсегда.
Пётр Фёдорович встал с кресла и прошёлся неверными шагами взад и вперёд по комнате.
– Нет, – воскликнул он, – нет и нет; я не могу отказаться от этой войны! Отмстить за все оскорбления, которые датский король нанёс мне в то время, когда я был слаб и находился под башмаком моей тётки, – это стало мечтой всей моей жизни. Я не могу откладывать этот поход до совершения этой скучной и глупой московской церемонии. Я живо уничтожу датскую мощь, и тогда у меня останется ещё достаточно времени, чтобы попы могли помочить мне миром Миро – благовонное масло, употребляется при некоторых христианских обрядах.
голову, что всё равно не сделает моей власти крепче, чем она была до того.
– В таком случае, ваше императорское величество, – сказал Гудович, – восстановите по крайней мере мир с церковью; я убеждён, что духовенство можно будет уговорить принять участие в военных расходах; силой оно не даст взять у себя ничего, и что вы отнимете у него сегодня, то потеряете в тысячекратной мере завтра.
Пётр Фёдорович одно мгновение ещё колебался. В эту минуту вошёл дежурный камергер и доложил:
– Её императорское величество государыня императрица только что уехала помолиться в соборе Казанской Божией Матери; она изволила приказать спросить, будет ли вашему императорскому величеству приятно, если она заедет к вам после своего возвращения.
Пётр Фёдорович побледнел, его губы дрогнули.
– Я занят, – порывисто крикнул он хриплым голосом, – передайте императрице, что она может ехать в Петергоф.
Камергер повернулся и вышел.
– Вот видите, видите, – горько смеясь, воскликнул Пётр Фёдорович, – едва я успел нанести удар духовенству, как моя почтенная супруга уже бросается подластиться к нему. О, я уверен, что найду её всегда там, где находятся мои враги.
– Тем более вам, ваше императорское величество, следует опасаться наживать себе без нужды новых врагов, – твёрдо произнёс Гудович.
– Впрочем, – прибавил Миних, – возможно, что государыня императрица старается смягчить врагов своего супруга и исправить сделанные им ошибки.
Пётр Фёдорович насмешливо засмеялся.
– Ей нет нужды исправлять мои ошибки и прикидываться пред попами святошей в то время, когда они проклинают меня! Вы оба правы, я не могу ссориться с духовенством. Я сделал ошибку, а моя жена имеет тонкое чутьё на мои ошибки. Садись на коня, Андрей Васильевич, и скачи по новгородской дороге за митрополитом; верни его назад и лично привези в Александро-Невскую лавру; скажи емy, что я погорячился и что поговорю ещё с ним сам об этом деле.
– Благодарю вас, ваше императорское величество, благодарю! – воскликнул Гудович. – Мне никогда ещё не приходилось выполнять приказания моего всемилостивейшего повелителя с большей радостью, и мой конь никогда ещё не мчался так быстро, как понесётся сегодня!
Он поцеловал руку императора и бросился к двери.
– А теперь, граф Миних, – сказал Пётр Фёдорович, – уберите прочь эти карты и планы; мы продолжим наше совещание по возвращении Гудовича. Подумайте о том, как бы нам уничтожить Данию одним быстрым ударом, чтобы мне удалось вернуться в Москву поскорее для совершения этой комедии, которая сделает меня помазанником Божиим в глазах народа. Вы, фон Бломштедт, останьтесь; вы проводите меня в Ораниенбаум; я хочу поглядеть, всё ли там готово для того, чтобы я мог завтра же перенести туда свою резиденцию.
Фельдмаршал откланялся.
Император взялся за сонетку, Сонетка – комнатный звонок для вызова прислуги, обычно приводившийся в действие шнурком.
чтобы распорядиться насчёт лошадей, но Бломштедт почтительно коснулся его руки, чтобы удержать его, и сказал:
– Прошу вас, ваше императорское величество, выслушайте меня.
– Ну? Что вам нужно от меня? – удивлённо спросил Пётр Фёдорович. – Лицо у вас такое, точно вы намерены сообщить мне о какой-либо неприятности.
– Я был бы рад, – возразил Бломштедт, – сообщать вам, ваше императорское величество, всегда лишь приятные новости, но я могу говорить лишь правду, потому что вы, ваше императорское величество, приказали мне бодрствовать и наблюдать в вашу пользу.
– Да, да, я говорил вам это, – произнёс Пётр Фёдорович, дружелюбно похлопывая барона по плечу, – я знаю, что вы верны мне; и мне нужны глаза, которые смотрели бы для меня.
– В таком случае, ваше императорское величество, я видел… и о том, что я видел, я должен доложить вам, что бы это ни было и какие бы последствия оно ни вызвало; но я заранее прошу вас, ваше императорское величество, использовать мои сообщения без гнева, с осторожность и мудростью.
– К делу, к делу! – нетерпеливо вскрикнул Пётр Фёдорович. – Вы приступаете так, как будто дело идёт о заговоре против моей короны. Что вы видели?
– Её императорское величество государыня императрица… – начал Бломштедт.
– Как? Снова моя жена? В чём дело?
Барон рассказал о встрече, которую он видел ночью во время своего возвращения в коридоре пред апартаментами императрицы…
Пётр Фёдорович слушал его, то прохаживаясь взад и вперёд по комнате, то останавливаясь пред ним с выражением напряжённого внимания на лице;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Бломштедтом овладело чувство глубокого раскаяния за ропот против своего всегда милостиво относившегося к нему повелителя; но более всего ему было тяжело от того, что он забыл своё торжественно данное обязательство пред императором – быть всегда и везде настороже и наблюдать повсюду ради его пользы. Когда случай выдал ему тайну сближения между императрицей и Орловым, он в своём ревнивом озлоблении на императора умолчал пред ним о том, какому поруганию подвергается его честь как супруга. Теперь же ему пришло на мысль, что, быть может, эта тайна имеет значение не только для чести, но и для могущества Петра Фёдоровича. Своим молчанием он нарушил свой долг по отношению к императору и герцогу ради человека, который насмехался над ним в объятиях Мариетты, который, быть может, осмеивал и своего государя в обществе легкомысленной, доступной всему миру танцовщицы и ради того, чтобы развеселить последнюю, оскорблял честь императора. Все эти чувства, пронизавшие всю его до глубины взволнованную душу, так овладели Бломштедтом, что он решил немедленно же поправить учинённую им против императора и герцога несправедливость и идти для этого, несмотря на поздний час, в покои государя, из которых до него доносились шум и смех.
Когда он вошёл туда, то нашёл всё собравшееся там общество в состоянии сумасшедшего возбуждения, которое могло быть вызвано влиянием лишь огненного бургундского и тяжёлого английского пива. Комната, в которой находился ещё крытый скатертью стол с разбитыми стаканами и бутылками, была переполнена табачным дымом. Пётр Фёдорович сидел в расстёгнутом мундире в кресле рядом с графиней Елизаветой Романовной Воронцовой и прижимался головой к её плечу: кругом их в наполовину почтительных, наполовину дерзких позах стояли офицеры голштинской гвардии и дежурства.
Мрачный взгляд Петра Фёдоровича остановился на Бломштедте, и он вскрикнул глухим, неверным голосом:
– А, это – вы! Вы заслуживаете наказания, но я не могу забыть, что вы мне – друг, совсем особенный друг, и потому я прощаю вас. Подойдите сюда! Романовна будет распределять знаки отличия тем, кто будет состоять при её дворе, когда она станет императрицей и когда мне удастся найти предлог, чтобы удалить мою коварную Екатерину в Германию или заточить её в монастырь… Посмотри на него, Романовна, не правда ли, он недурён? Тебе не найти себе лучшего обер-гофмейстера, если только, – продолжал он, дружески подмигивая молодому человеку, – я не предпочту удержать его для себя. Что мне в этих пустоголовых генералах? Я его самого сделаю генералом; он с радостью рядом со мной пойдёт в поход на Шлезвиг, лучшую часть которого отняли у меня; он поможет мне разбить этих бесстыжих датчан; да, да, так и будет сделано; я устрою это завтра же и дам ему пост, которым он останется доволен.
Лицо Бломштедта было так бледно, серьёзно и мрачно, что Воронцова не выказала склонности поддерживать шутку далее, а Пётр Фёдорович, вспомнив о своём намерении идти походом на Данию, настолько углубился в мысли об этом, что забыл и думать о будущих придворных штатах своей возлюбленной. Он горячо громил датского короля, строил всевозможные необычайные планы, чтобы атаковать своего злейшего врага и с суши, и с моря; при этом он пил кружку за кружкой английское пиво, так что спустя короткое время его мысли спутались, и он без сознания опустился в объятия графини. Были позваны лакеи, и с их помощью император был перенесён в свою спальню и уложен на кровать, возле которой уселась на стуле Воронцова, с тем, чтобы наблюдать за неспокойным сном своего повелителя.
Все бывшие в комнате разошлись.
Генерал Гудович подошёл к Бломштедту.
– Мне кажется, вы любите вашего герцога, барон, – печально и серьёзно проговорил он. – Что, по вашему мнению, можно сделать, чтобы уничтожить его несчастное пристрастие к вину и удержать его от более глубокого падения?
– По-моему, средство одно, – ответил Бломштедт, – это сказать ему правду и наблюдать, чтобы его враги не использовали для своих выгод его слабость.
– И вы готовы выполнить это? Хватит ли у вас мужества сказать ему правду? Я – русский, – продолжал генерал, – и не люблю немцев, но я стану вашим другом навеки, если вы поможете мне поднять нашего несчастного монарха и охранить его от гибели.
– Положитесь на меня, – серьёзно и торжественно произнёс Бломштедт, – я скажу ему всю правду и предам в его руки врагов, кем бы эти враги ни были.
Русский и немец, которых соединила любовь к своему шатко стоявшему на высотах власти и могущества повелителю, пожали друг другу руки и молча, с печальными лицами, направились по своим квартирам.
Рано-рано утром следующего дня Бломштедт явился к императору. Последний, несмотря на вчерашнюю дикую вакханалию, встал тоже рано и сидел теперь в своей комнате, правда, с бледным и напряжённым лицом, одетый в свой голштинский мундир с лентой Чёрного Орла на груди. Он склонился теперь с фельдмаршалом Минихом и генералом Гудовичем над огромной, разложенной пред ними на столе картой.
Гудович делал новые возражения против этой войны с Данией, фельдмаршал Миних тоже задумчиво качал головой; но император заявил своим собеседникам, что этот вопрос уже решён им, что ничто не удержит его от мести Дании за нанесённое его чести оскорбление, и что он не требует от них ничего, кроме их веского слова относительно способов приведения в исполнение его планов.
В то время как вошёл Бломштедт, Гудович сидел молча, с мрачным выражением лица, а фельдмаршал в ясных и точных выражениях доказывал, что в случае объявления войны сильная русская армия должна выступить против Дании из Голштинии, а русский флот должен угрожать берегам Дании, чтобы разделить таким путём датские силы.
Пётр Фёдорович сердечно приветствовал Бломштедта и пригласил его принять участие в совещании по вопросу об освобождении его отечества от цепких лап датского правительства. Хотя молодой человек, как голштинец родом, тоже был полон ненависти к Дании, тем не менее, оставаясь верным обещанию, данному генералу Гудовичу, он не упустил случая указать императору на то неудовольствие, которое такая война возбудила бы во всех кругах русской империи; но Пётр Фёдорович гневно воскликнул:
– Как только нужно указать мне на препятствия и неприятности, мне говорят о русском народе; но я знаю, что русский народ любит меня и, конечно, никогда не захочет пожертвовать честью своего императора ради этого ничтожного датского короля. Но я знаю, – продолжал он со всё возрастающим волнением, – откуда идут все противодействия: это моя жена повсюду возбуждает противодействие моим планам, это она делает мне врагов своими тайными, подлыми происками. Она хочет говорить о России? Что за дело до России ей, немке? Если бы она думала о своих обязанностях, она должна была бы считать мою честь своей собственной и, подобно мне, стремиться к освобождению немецких земель от владычества Дании. Ни слова больше! Продолжайте, граф Миних! Я не хочу слушать дальше ничего, кроме плана кампании, которая откроется через несколько недель.
– Этот план я уже изложил вам, ваше императорское величество, – произнёс Миних, между тем как Бломштедт обменялся с Гудовичем грустным взглядом. – Но плана этого недостаточно. Ваше императорское величество! Вспомните слова Монтекуккули: Монтекукколи Раймунд (1609–1680) – австрийский полководец и военный теоретик.
«Для войны необходимы три вещи: деньги, деньги и деньги». Мне кажется, финансы вашего императорского величества не в состоянии вынести такую войну, которая будет вестись на воде и на суше.
Пётр Фёдорович засмеялся и с довольным видом потёр себе руки:
– Дорогой фельдмаршал, вы – величайший из моих генералов, и всё-таки вы упомянули лишь сейчас про вещь, о которой я подумал уже давным-давно.
Миних удивлённо поднял на него взор.
– Да, да, – гордо произнёс Пётр Фёдорович, – моя касса пуста, но в России есть ещё другие кассы, переполненные до краёв. Это – кассы церквей и монастырей; попы и монахи на этот раз будут не только молиться за успех оружия своего императора; нет, они должны будут кормить и оплачивать мои армии и флот; я слегка пощупаю их кассы, и думаю, что наверное найду в них тройное средство Монтекуккули для ведения войны.
Гудович испуганно вскочил со стула.
– Ради Бога, ваше императорское величество, – воскликнул он, – что вы задумали? Заклинаю вас обдумать этот вопрос, прежде чем приступить к его выполнению.
– Тут нечего обдумывать, – возразил император, – решение принято, удар нанесён! Да, все думают, что во мне нет и намёка на дух и волю великого императора, имя которого я ношу; но на этот раз я поступил по его примеру. Указ издан; я обделал это с одним Воронцовым, и в деньгах у нас недостатка не будет.
– Указ издан? – воскликнул Гудович, между тем как и Миних взглянул совсем перепуганный на императора. – Подумайте только, ваше императорское величество! Ведь он вызовет смертельную вражду к вам со стороны церкви; высший представитель духовенства запротестует.
– Он и протестовал уже, – со сверкающими глазами возразил Пётр Фёдорович, – и я ответил ему так, как следует отвечать зазнавшемуся попу: я отправил его в Новгород, и в данный момент он путешествует туда под конвоем кирасиров.
– Боже мой, Боже мой! – воскликнул Гудович. – Тогда всё потеряно; войска недовольны походом в Данию; все священники поднимутся, как один, против вас, ваше императорское величество!.. Где же вы найдёте поддержку своему трону?
– Поддержку трону? – удивлённо переспросил Пётр Фёдорович. – А народ? Тот народ, которому я оказывал лишь благодеяния?
– Народ? – переспросил Гудович. – Разве может народ принудить солдат слушаться вас? Разве народ не послушается священников, если они объявят вас, ваше императорское величество, врагом отечества и церкви? О, ваше императорское величество, делайте всё, что вам заблагорассудится, но только восстановите мир и согласие с церковью! Если вы выступите против Дании во главе ропщущей армии и позади вас останется оскорблённая церковь, тогда легко может случиться, что вы уже не найдёте дороги в Россию на обратном пути и должны будете чувствовать радость, если останетесь герцогом Голштинским по милости датского короля!
Пётр Фёдорович побледнел.
– Ты думаешь так, Андрей Васильевич? – спросил он, весь дрожа.
– Я уверен в этом, – возразил Гудович, – и хотя я и готов разделить при каких бы то ни было обстоятельствах вашу участь, я всё-таки буду не в силах предотвратить то, о чём я только что говорил.
– А вы, граф Миних, и вы, господин фон Бломштедт, что вы скажете? – спросил Пётр Фёдорович.
Бломштедт поддержал Гудовича, но Миних сказал:
– Если вы, ваше императорское величество, изволили решить этот поход в Данию, то я никогда не посоветовал бы вам удалиться вместе с армией лично из пределов России, прежде чем вы возложите на себя в Московском Кремле императорскую корону. Дело в том, что лишь после этой церемонии русский народ признает императора помазанником Бога и тем самым его право на власть священным.
– Странно! – удивлённо заметил Пётр Фёдорович. – То же самое пишет мне и прусский король.
– Этим его величество король, – подхватил Миних, – доказывает, что его острый ум умеет разбираться в вещах и людях и за границами своего государства; но вы, ваше императорское величество, также не должны ни в коем случае покидать Россию, имея за своей спиной враждебное вам духовенство. Вот моё мнение; оно останется неизменным навсегда.
Пётр Фёдорович встал с кресла и прошёлся неверными шагами взад и вперёд по комнате.
– Нет, – воскликнул он, – нет и нет; я не могу отказаться от этой войны! Отмстить за все оскорбления, которые датский король нанёс мне в то время, когда я был слаб и находился под башмаком моей тётки, – это стало мечтой всей моей жизни. Я не могу откладывать этот поход до совершения этой скучной и глупой московской церемонии. Я живо уничтожу датскую мощь, и тогда у меня останется ещё достаточно времени, чтобы попы могли помочить мне миром Миро – благовонное масло, употребляется при некоторых христианских обрядах.
голову, что всё равно не сделает моей власти крепче, чем она была до того.
– В таком случае, ваше императорское величество, – сказал Гудович, – восстановите по крайней мере мир с церковью; я убеждён, что духовенство можно будет уговорить принять участие в военных расходах; силой оно не даст взять у себя ничего, и что вы отнимете у него сегодня, то потеряете в тысячекратной мере завтра.
Пётр Фёдорович одно мгновение ещё колебался. В эту минуту вошёл дежурный камергер и доложил:
– Её императорское величество государыня императрица только что уехала помолиться в соборе Казанской Божией Матери; она изволила приказать спросить, будет ли вашему императорскому величеству приятно, если она заедет к вам после своего возвращения.
Пётр Фёдорович побледнел, его губы дрогнули.
– Я занят, – порывисто крикнул он хриплым голосом, – передайте императрице, что она может ехать в Петергоф.
Камергер повернулся и вышел.
– Вот видите, видите, – горько смеясь, воскликнул Пётр Фёдорович, – едва я успел нанести удар духовенству, как моя почтенная супруга уже бросается подластиться к нему. О, я уверен, что найду её всегда там, где находятся мои враги.
– Тем более вам, ваше императорское величество, следует опасаться наживать себе без нужды новых врагов, – твёрдо произнёс Гудович.
– Впрочем, – прибавил Миних, – возможно, что государыня императрица старается смягчить врагов своего супруга и исправить сделанные им ошибки.
Пётр Фёдорович насмешливо засмеялся.
– Ей нет нужды исправлять мои ошибки и прикидываться пред попами святошей в то время, когда они проклинают меня! Вы оба правы, я не могу ссориться с духовенством. Я сделал ошибку, а моя жена имеет тонкое чутьё на мои ошибки. Садись на коня, Андрей Васильевич, и скачи по новгородской дороге за митрополитом; верни его назад и лично привези в Александро-Невскую лавру; скажи емy, что я погорячился и что поговорю ещё с ним сам об этом деле.
– Благодарю вас, ваше императорское величество, благодарю! – воскликнул Гудович. – Мне никогда ещё не приходилось выполнять приказания моего всемилостивейшего повелителя с большей радостью, и мой конь никогда ещё не мчался так быстро, как понесётся сегодня!
Он поцеловал руку императора и бросился к двери.
– А теперь, граф Миних, – сказал Пётр Фёдорович, – уберите прочь эти карты и планы; мы продолжим наше совещание по возвращении Гудовича. Подумайте о том, как бы нам уничтожить Данию одним быстрым ударом, чтобы мне удалось вернуться в Москву поскорее для совершения этой комедии, которая сделает меня помазанником Божиим в глазах народа. Вы, фон Бломштедт, останьтесь; вы проводите меня в Ораниенбаум; я хочу поглядеть, всё ли там готово для того, чтобы я мог завтра же перенести туда свою резиденцию.
Фельдмаршал откланялся.
Император взялся за сонетку, Сонетка – комнатный звонок для вызова прислуги, обычно приводившийся в действие шнурком.
чтобы распорядиться насчёт лошадей, но Бломштедт почтительно коснулся его руки, чтобы удержать его, и сказал:
– Прошу вас, ваше императорское величество, выслушайте меня.
– Ну? Что вам нужно от меня? – удивлённо спросил Пётр Фёдорович. – Лицо у вас такое, точно вы намерены сообщить мне о какой-либо неприятности.
– Я был бы рад, – возразил Бломштедт, – сообщать вам, ваше императорское величество, всегда лишь приятные новости, но я могу говорить лишь правду, потому что вы, ваше императорское величество, приказали мне бодрствовать и наблюдать в вашу пользу.
– Да, да, я говорил вам это, – произнёс Пётр Фёдорович, дружелюбно похлопывая барона по плечу, – я знаю, что вы верны мне; и мне нужны глаза, которые смотрели бы для меня.
– В таком случае, ваше императорское величество, я видел… и о том, что я видел, я должен доложить вам, что бы это ни было и какие бы последствия оно ни вызвало; но я заранее прошу вас, ваше императорское величество, использовать мои сообщения без гнева, с осторожность и мудростью.
– К делу, к делу! – нетерпеливо вскрикнул Пётр Фёдорович. – Вы приступаете так, как будто дело идёт о заговоре против моей короны. Что вы видели?
– Её императорское величество государыня императрица… – начал Бломштедт.
– Как? Снова моя жена? В чём дело?
Барон рассказал о встрече, которую он видел ночью во время своего возвращения в коридоре пред апартаментами императрицы…
Пётр Фёдорович слушал его, то прохаживаясь взад и вперёд по комнате, то останавливаясь пред ним с выражением напряжённого внимания на лице;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93