Он отвернулся от окна, быстро огляделся, и с его уст чуть не сорвался радостный крик, когда он увидал, что лакей исчез из комнаты.
– Мы одни, – шепнула Мариетта с неописуемой улыбкой. – Мы беседовали с вами о тысяче посторонних вещей, а теперь можем поговорить о себе, подумать о себе, да себя же и…
Она не кончила, так как её губы коснулись губ молодого барона. Бломштедт обнял её стройное, трепещущее тело, поднял её, точно ребёнка, на руки, понёс к её стулу, затем опустился к её ногам и, не разнимая рук, заглянул снизу вверх в её глаза, весь пылая страстью, умилением и восторгом. Мариетта ответила ему взором, перевернувшим всё вверх дном в его голове.
– Это должно было случиться так, – тихо произнесла она, продолжая глядеть ему в глаза. – Я знала в первый же момент, как увидала тебя, что мы будем любить друг друга, дадим друг другу счастье. Твой герцог, – продолжала она, между тем как барон осыпал поцелуями её руки, – будет императором. Ты был первым, назвавшим его этим титулом. Ты – его друг, доверенное лицо, ты будешь властвовать вместе с ним; ты будешь великим человеком, перед которым все будут трепетать! Но при всём твоём блеске и могуществе усталость и заботы будут владеть твоим сердцем. Тогда ты будешь приходить ко мне, и нам будет так хорошо, так сладко вдвоём!
– Мариетта! – воскликнул барон, – Ты ведь знаешь, что весь мир должен повиноваться тебе и лежать распростёртым у твоих ног!
Она быстро вскочила на ноги и, схватив его за руки, притянула к себе.
– Вы говорите мне «ты»! А вы знаете, что, прежде чем позволить себе такую вольность, необходимо выпить на брудершафт? – воскликнула она, после чего, смеясь, наполнила два бокала искрящимся вином, продела свою руку через его руку, отклонилась назад и, положив головку на плечо молодого человека, осушила свой бокал до дна.
Барон выпил залпом свой бокал, швырнул его через голову на пол и затем прижал с дикой страстью Мариетту к груди.
– О, Мариетта, Мариетта! – воскликнул он. – Почему за минутой такого блаженства должна наступить разлука?!
– Разлука? – удивлённо повторила она. – Почему разлука? Какая разлука? Разве ты хочешь ограничить своё гостеприимство этим ужином, а потом прогонишь меня? Мне нет никакой нужды уходить теперь на холодную улицу, так как я тоже живу в гостинице Евреинова; у меня есть тут комната. Но теперь, когда я лежала у тебя на груди, уединение странно для меня точно так же, как и холод и снег; да мне недалеко отсюда до дома. Вон там должна находиться моя комната, – указала она на дверь. – Из той комнаты можно выйти в коридор, сделать пару шагов – и я у себя дома. Разве это – разлука? Пойдём, я покажу тебе сейчас, как легко попасть от тебя ко мне.
Лоб и щёки барона стали пурпурно-красны, взор сделался блуждающим, и он последовал за Мариеттой, которая точно нимфа из водоворотов Гиласа, В греческой мифологии Гилас, любимец Геракла, отправившись за водой, был похищен нимфами источника, пленившимися красотой юноши.

повела его к двери соседней комнаты. Тяжёлые портьеры с шелестом опустились за ними.

XII

Ближайшие дни прошли для Бломштедта как во сне. Он со всем пылом юной жизни отдался волшебным чарам любви, которые прекрасная Мариетта щедро расточала пред ним. И чтобы не омрачать наслаждений настоящего, молодой барон подавлял в своей душе воспоминания о прошлом. Он выезжал вместе с Мариеттой, посещал с ней рождественскую ярмарку на льду Невы и, прижимая её к себе, мчался с ледяной горы в маленьких саночках, сгорая от счастья, если Мариетта прижималась к нему и во время этого бешеного полёта между небом и землёй принадлежала, казалось, ему одному. Он ходил с ней по церквам, в которых толпился народ для молитвы за больную императрицу. Когда он возвращался с морозного, чистого воздуха к себе домой, в удобную, роскошно обставленную комнату, танцовщица усаживалась у его ног, дразня и лаская его. Или они отдавали честь обеду или ужину, всегда тут же в комнате, так что барон, помимо наслаждений пламенной страсти, испытывал все прелести мирного, отрезанного от всего мира домашнего очага.
Прекрасная танцовщица, не позволяла ему ни на минуту чувствовать утомление и обнаруживала при этом такую разносторонность дарований, что Бломштедт частенько глядел на неё с удивлением, сомневаясь подчас, остаётся ли одним и тем же существом эта удивительная, блещущая тысячью столь различных красок женщина. Подчас она умела воспламенить в нём такую страсть, что он воображал её себе искрящейся массой огня, обволакивающей всё его существо своим жарким дыханием, подчас она возбуждала его дух своими насмешливо-злобными, остроумными замечаниями; иногда она сидела смирно и совсем по-детски прислушивалась к его словам. Но вместе с тем Мариетта оставалась всегда весела и всем довольна; на её подвижном, отзывчивом на все впечатления воображении не отражалось теперь ничего; она жила, казалось, только для барона, думала, чувствовала и дышала для него, так что он подчас недоумевал, как мог он жить прежде без этого существа, ставшего теперь частью его самого. Ему казалось, что весь мир, если не будет с ним Мариетты, должна покрыть для него тёмная холодная ночь, и будто вне света, окружающего её, могут царить лишь холод и смерть, мрак и оцепенение.
В гостинице на их сближение едва-едва обратили внимание, было так естественно, что богатый дворянин наслаждается жизнью в обществе красивой танцовщицы, от которой кто же станет требовать особой добродетели. С первого же дня установилось как-то само собой, что в часы еды, которую барон продолжал принимать у себя в комнате, на стол к нему ставился и второй прибор для Мариетты Томазини. Евреинов зашёл однажды к барону и выразил ему своё живейшее удовольствие по поводу того, что последний так скоро свёл знакомство и дружбу с танцовщицей.
– Эта дружба – лучший оплот против всех докучных и опасных расспросов, – заметил он. – Вы проводите таким путём приятно время и вместе с тем отклоняете всякое подозрение, которое могло бы возникнуть против вас. В разговорах с незнакомцами, живущими в моей гостинице, я никогда не забываю упоминать о том, что вы проводите всё своё время в обществе прекрасной сеньоры Мариетты, и о вас со дня спектакля не поступало ещё никаких запросов, что неминуемо имело бы место, если бы вы проводили своё время здесь в совершенном одиночестве.
Хозяин гостиницы не упускал также никогда случая приказывать громким голосом, если тут же случались незнакомые ему лица: «Сани для господина фон Бломштедта и синьоры Томазини!..», «Обед или ужин для господина барона и синьоры Томазини!» – так что молодые люди считались близкими друг другу не только среди прислуги гостиницы, но и среди её постояльцев. И не один незнакомец провожал голштинского барона завистливым взором, когда встречал последнего на лестнице гостиницы в обществе его спутницы, любовно прижимавшейся к его руке.
В деньгах молодой барон не нуждался, так как его отец дал ему кредит у одного петербургского банкира; его гордость требовала достойного антуража для дебюта его сына в Петербурге, и потому счастье молодого барона не омрачалось значительными расходами, вызванными его знакомством с танцовщицей. Мариетта не имела, казалось, никакого понятия о ценности денег; она часто хвасталась, что не имеет потребностей и легко стала бы богатой благодаря жалованью, получаемому от государыни, если бы только понимала толк в деньгах.
И в самом деле, её потребности казались минимальными: она ела очень мало и принадлежала, видимо, и на самом деле к тем южным странам, в которых женщины могут жить запахом цветов и апельсинов. Она отведывала лишь несколько капель вина, тотчас же передавая кубок своему возлюбленному. Её костюмы тоже были удивительно просты, хотя и сделаны из самых дорогих материй; она меняла их лишь с быстротой, соответствующей подвижности её натуры. Она выказывала детски-наивную радость при виде бриллиантов, которых у неё был огромный и разнообразный выбор. Бломштедт в первый же день их сближения подарил Мариетте кольцо с роскошным бриллиантом, она поиграла им одну минуту на солнце, рассматривая его со счастливой улыбкой на лице, но затем стала снова серьёзна и, грозя пальцем, сказала ему:
– Это кольцо, друг мой, я приму, но впредь я запрещаю тебе подносить мне такие подарки! Камни холодны; чтобы заставить их сверкать и сиять, необходим посторонний свет; но чувство, связывающее нас, есть чувство горячее, живое; оно светит собственным, своим, внутренним сиянием… Камень не может быть изображением любви и подарком её; если ты уж хочешь дарить мне что-нибудь, пусть это будут цветы; они цветут и пахнут, как цветёт любовь в наших сердцах, которая, конечно, завянет не так скоро, как вянут цветы.
Бломштедт, охваченный восторгом, заключил свою возлюбленную в объятия и с этого дня приносил ей каждое утро по небольшому букету, за каждый цветок которого, выращенный в лучших оранжереях, он платил по червонцу. Мариетта принимала букет с благодарностью, как нежный знак внимания, и прижимала к губам, а затем пришпиливала лучший цветок к груди.
Во время выездов из дома Мариетта возила своего друга в различные большие магазины Петербурга; ей то и дело нужно было купить то дорогой шёлковой материи, то золотой или серебряной парчи для той или другой из её ролей, к которым она подготавливала во время приостановки спектаклей в театре костюмы. Ей то и дело нужны были перья, украшения, иногда и драгоценные камни для различных нарядов; она всегда спрашивала у барона совета и всегда выходило так, что его мнение совпадало с её выбором. Впрочем, свои мнения он подавал неохотно, так как был убеждён, что всё, что выберет для украшения самой себя его возлюбленная, должно тем самым оказаться хорошим и красивым.
Затем она приказывала доставить всё выбранное ею в гостиницу Евреинова. Эти приказания выполнялись всегда с математической точностью, а счета с такой же точностью предъявлялись для уплаты барону Бломштедту – потому ли, что купцы, привыкшие к молодому человеку, считали это в порядке вещей, или потому, что в гостинице им давались соответствующие указания. Бломштедт оплачивал счета чеками на своего банкира, будучи совершенно счастлив тем, что имеет возможность оказать такую услугу своей возлюбленной.
Мариетта никогда не разговаривала с ним об этом, она радовалась приобретённым покупкам, показывала их ему, накидывала пред ним материи себе на плечи, чтобы он посмотрел, какой у них вид, одевала бриллианты на руки и на шею, но ни словом не вспоминала о счетах и никогда, казалось, не подозревала или не считала достойным замечания того обстоятельства, что он обделывает вместо неё эти финансовые операции.
Один лишь раз было прервано течение этой счастливой подобной светлому сну жизни; лишь раз забота и беспокойство сжали, точно тисками, на несколько часов грудь молодого человека.
Однажды утром он пошёл к своей возлюбленной, чтобы поднести ей, как обыкновенно, свежий букет и поцеловать её губы, и узнал от горничной, что она уже вышла из дома; на все его нетерпеливые вопросы служанка могла только сообщить, что у её госпожи было важное дело, исполнение которого она не могла поручить никому другому. Бломштедт ждал час за часом со всё возрастающим нетерпением; он то и дело порывался выйти на улицу и идти искать ту, обществом которой не надеялся уже наслаждаться; но его удерживал страх, что она может вернуться в его отсутствие, и он сам же увеличит таким путём разлуку Он страшился одиночества, так как в такие часы в нём снова вставали воспоминания, о которых он забывал под огнём взоров прекрасной Мариетты; его начинала мучить неопределённая болезненная ревность, которую он не мог обосновать ничем определённым и которая была тем невыносимее.
Бегая по комнате от одного места к другому, где Мариетта, бывало, сиживала в его объятиях или у его ног, болтая и ласкаясь, он впервые подумал о том, что ровно ничего не знает о её прошлом до самого момента их встречи; хотя он и не имел большого знания жизни, тем не менее в его мозгу зародилась жгучая мысль о том, что прошлое танцовщицы, бывавшей и в Париже, и в Петербурге, не может быть кристальной чистоты, что существо, такое красивое, такое соблазнительное, как Мариетта, предоставленное всем соблазнам высших кругов общества, не могло не пережить кое-каких приключений авантюрного характера, в которые могла завлечь жизнерадостность её сердца.
Очарованный её присутствием, барон не думал об этом, но теперь, когда её не было тут, его подозрения и ревность стали тем болезненнее, чем они были неопределённее. По его горячему, точно в лихорадке, лбу покатились крупные капли пота, и ногти вонзились в грудь при тысяче тех мыслей, обуявших его мозг, точно толпа едва видимых, но страшно гримасничающих и ужасных по виду привидений.
Вдруг дверь раскрылась, и в комнату вошла Мариетта, одетая в просторную меховую шубу. Она сбросила её с плеч и остановилась пред ним в мягком, обтягивавшем её фигуру платье из тонкой синей фланели, которое было поддерживаемо на плечах белыми лентами и открывало руки до локтя; у талии оно было перехвачено тонким золотым шнуром.
– Ты уходила?.. Так долго… и так рано!.. И без меня? – подходя к ней, спросил барон тоном, в котором звучали беспокойство и болезненные сомнения, мучившие его, хотя глаза и сияли радостно, когда он увидел Мариетту пред собой такой красивой, с порозовевшими на морозном воздухе щеками и с ещё не завитыми волосами, падавшими природными локонами на лоб.
– Мне нужно было сделать покупки, – возразила она, нежно кладя руки на его плечи.
– А почему так долго, и так рано, и без меня? Ты знаешь ведь, какая радость для меня провожать тебя!
Мариетта отняла руки назад; на один момент в её глазах сверкнули враждебность и угроза, а губы сложились в надменную улыбку, так что молодой человек испуганно отступил назад – он никогда ещё не видел на её лице такого надменного, отталкивающего выражения.
– Разве я не вольна делать, что я хочу? – резко спросила она. – Разве я – пленница, находящаяся под присмотром?
Барон смотрел на неё неподвижным взором, не будучи в силах произнести ни слова, но её губы уже снова улыбались и в её глазах уже светился огонь нежности и счастья; она снова обняла его и положила на его грудь свою головку.
– Есть выезды, – произнесла она, гладя его рукой по щеке, – которые дама может предпринимать лишь одна и во время которых ей нет надобности в советах и провожатых, или, – задорно прибавила она, – ты думаешь, что у меня нет маленьких туалетных тайн, что я не хочу тебе нравиться и что мне не нужны средства поддерживать свежесть моей красоты? Дамам приходится покупать не только волосы и зубы – их у меня и собственных довольно; но кое-какая помощь требуется каждой женщине.
Она раздвинула губы улыбкой, открывшей её жемчужные зубы, затем запустила руку в свои густые волосы, чтобы показать барону, что для них не требуется на самом деле никаких подкладок. Она была так хороша при этом движении, что Бломштедт расцеловал её губы и волосы и забыл обо всём беспокойстве и заботах, мучивших его в течение нескольких часов во время её отсутствия.
– А потом, – воскликнула Мариетта, с выражением торжества, мелькнувшим у неё при виде его восторженного взора, – разве небольшая разлука не есть корень любви? Человеческая натура не может выносить вечный солнечный свет, вечный аромат цветов! Разве я не надоела бы тебе? Разве не перестал бы ты вовсе любить меня, если бы разлука не зажигала в твоём сердце новой страсти? Да, да, – воскликнула она, кладя руку на его губы и не давая ему возражать, – да, да, это так! И так как я не хочу, чтобы ты стал равнодушен ко мне, то я буду поэтому время от времени исчезать на несколько часов, чтобы ты научился желать меня.
Пропали ли при этих словах Мариетты мрачные сомнения, так болезненно мучившие его, или нет, во всяком случае барон забыл о них при виде её розового лица и мерцающих лаской глаз, нежно смотревших на него; пламенный пыл, с которым он обнял её, казалось, подтвердил её мнение о полезности разлуки.
И снова дни потекли для Бломштедта точно золотой сон высшего счастья; и снова он в присутствии своей возлюбленной позабыл всё, что наполняло прежде его жизнь.
Но жизни человеческой не суждено проходить в долгом и радостном тумане блаженства. Уже на следующий день ему пришлось самым серьёзным образом вспомнить о прошлом, картины которого он боязливо прятал в глубине своей души. Мариетта удалилась в этот день после обеда в свою комнату, чтобы немного отдохнуть, и тут-то Бломштедт получил через служащего своего банкира пакет с родины. В последнем было краткое письмо от отца, содержавшее холодные и строгие упрёки за долгое молчание сына;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93