Если бы речь шла о горшечнике, то разумелась бы та форма, которую он предполагает дать своим горшкам. Здесь же важна не идея, присутствующая во мне, но воля самого Создателя. Это Бог сотворил так, что все члены напрягаются определенным образом и стремятся принять надлежащую форму, к которой сейчас приближается и мой…
Так оно и было. Усилия Алисон не пропали даром.
— В-третьих, causa officiens, причина действующая: рука. Заметь, что это не чисто механическая причина, ум и душа здесь тоже участвуют. Если бы Алисон не была такой смуглой красавицей, если бы она была старухой, уродиной или прокаженной, те же самые движения не оказали бы аналогичного действия. В-четвертых, и в-последних, causa finalis, причина, проистекающая от одной лишь души. Причина, по которой я оказался на улице Глатиньи, в заведении мадам Гильеметты; то, ради чего я пришел сюда, — искать удовольствия, а может быть, и счастья…
На несколько мгновений Франсуа закрыл глаза. Зрелище стало ему неприятным. Он закончил фразу своего брата:
— Или забвения…
Жан поспешно вскочил.
— Ты на меня тоску нагоняешь своими суждениями, под стать честной женщине. Пошли, Алисон, ляжем!
Франсуа посмотрел им вслед. Потом хотел вновь налить себе, но Жилетта мягко остановила его.
— Идем, Франсуа.
И они тоже ушли, оставив Туссена с Томассой резвиться на подушках.
***
Комната, в которую Жилетта привела Франсуа, напоминала помещение на нижнем этаже. Та же роскошь — сарацинские ковры и меха на полу, дорогие ткани на стенах. Горели многочисленные свечи в подсвечниках; Франсуа не считал их, но у него осталось впечатление яркого света.
Они разделись. Нагая Жилетта неподвижно стояла посреди комнаты. Тело у нее было прекрасное, и Франсуа внезапно охватило желание — такое сильное, что он не двигался, желая продлить этот миг. Он тоже стоял нагой, в одном шаге от нее.
Франсуа подумал о женщинах, с которыми прежде занимался любовью. Ни с одной из них он не испытывал подобного возбуждения. Он обнял Жилетту и увлек ее, но не на постель, а на пол.
Он закрыл глаза, лаская мягкую, надушенную кожу Жилетты. Она прильнула к нему. Входя в нее, он одновременно ощущал прикосновение меха к спине и ее тела к груди. Франсуа возблагодарил небо за то, что ему довелось быть слепым и познать, что такое прикосновение. О, как прав Мортимер! Как это пьянит — сильнее, чем самое сладостное вино…
Они вместе катались по полу. Франсуа по-прежнему держал глаза закрытыми. Лаская Жилетту, он чувствовал, как напрягается и трепещет ее тело. Казалось, он притрагивается к музыкальному инструменту, и сам звучит в унисон.
Несмотря на все свои предыдущие приключения, по-настоящему Франсуа открывал женщину только сейчас. А то, что между ними не было любви, делало их единение еще более прекрасным. Их тела слились сразу, избегнув ненужных слов. Это было нечто большее, чем просто соитие, это была дань благодарности самому Создателю; они пели ему славу, они воздавали ему хвалу изо всех своих сил — за то, что он сотворил их мужчиной и женщиной… Оргазм настиг их одновременно. Франсуа закричал, чего с ним раньше не случалось. Он только что изведал нечто новое и знал теперь, что отныне не сможет без этого обойтись.
***
Они уже собрались начать все сызнова, как услышали из соседней комнаты призывы на помощь: это был голос Алисон. Затем последовали душераздирающие вопли, а после — тишина. Франсуа бросился вон. Дверь в соседнюю комнату оказалась закрыта; он вышиб ее ударом плеча.
Жан и Алисон, оба голые, были на постели. Жан сжимал горло девушки, которая лишь слабо стонала. Франсуа схватил брата за руки и разжал их. Жан отбивался, как бесноватый, но Франсуа держал его крепкой хваткой.
— Что с тобой такое? С ума сошел?
Жан завопил:
— Моя золотая булла! Она украла ее, пока я спал!
— Задушив ее, ты не облегчишь себе поиски.
Франсуа приблизился к Алисон. Та дрожала всем телом и с трудом дышала, хватаясь руками за шею, всю в красных пятнах. Он спросил ее без околичностей:
— Куда ты ее дела?
Алисон бросила на него испуганный взгляд:
— Она в пасти у лисы. Это так, ради шутки… Я же не знала…
Франсуа подумал было, что Алисон смеется над ним, но потом действительно увидел на полу лисью шкуру с оскаленной пастью. Жан успел сообразить раньше, чем Франсуа пошевелился, и, прыгнув, вновь завладел своим сокровищем.
— Благодарю. Оставь нас.
Франсуа не стал настаивать. Он торопился вернуться в свою комнату и предаться любви с Жилеттой.
Разбудили его поутру быстрые, равномерные удары — набат. Все колокола Парижа звонили одновременно, заглушаемые находящимся где-то совсем неподалеку большим колоколом собора Богоматери. Франсуа понял: это мятеж.
Несмотря на протесты Жилетты, желавшей удержать его, он поспешно оделся и, выйдя из комнаты, нашел Жана и Туссена уже готовыми. Жан сказал просто:
— Идем! Такое нельзя пропустить.
Снаружи по направлению к правому берегу валила толпа. Они присоединились к ней. Отовсюду слышался один и тот же крик:
— К Монфокону!
В этой давке Франсуа потерял на миг Жана и Туссена. Он обратился к торговцу павлиньими перьями, шагавшему рядом с корзиной, наполненной многоцветным товаром.
— А что такое Монфокон?
Столь откровенное невежество вызвало у того сочувственную улыбку.
— Монфокон — это парижская виселица. Мы туда идем снять тело несправедливо казненного Перрена Марка, дабы предать его земле по христианскому обычаю.
На каждом перекрестке толпа увеличивалась. Франсуа заметил на многих горожанах красно-синие капюшоны и спросил об этом у своего брата.
— Это цвета Парижа. Они служат опознавательным знаком для приверженцев Этьена Марселя.
Они вышли за городскую стену через ворота Тампля. Эта стена уже довольно давно служила прибежищем для бездомных. К толпе примкнула целая когорта всякого рода босяков: одни хромали, другие ковыляли на костылях… Франсуа был озадачен. Он не знал, что и думать обо всем этом. Хорошо ли он поступает, присоединившись к подобным людям? Что сделал бы на его месте Ангерран? Доброе ли это дело? Франсуа спросил мнение Туссена.
— Здесь народ, господин мой. А раз здесь народ, значит, и дело доброе.
Он спросил Жана. Тот глубоко вдохнул в себя воздух погожего зимнего дня.
— Делай, как я: дыши и смотри. Меньше всего меня заботит тот бедолага, которого мы идем снимать с виселицы. С таким же успехом я мог бы смотреть, как его вешают. Самое главное — быть здесь, среди них. Ты чувствуешь воодушевление, которое оживляет всех этих людей, да и тебя тоже? Это — Париж! Париж — нечто большее, чем просто сумма его обитателей, это существо, которое живет само по себе. Прочие города — лишь дома и улицы. А у Парижа есть душа!
Франсуа тоже наполнил свои легкие. Что правда, то правда: с тех пор, как он оказался в Париже, он уже не чувствовал себя таким, как прежде. Франсуа решил позволить себе идти и больше не изводить себя вопросами. Он поразмыслит об увиденном позже.
Они миновали Тампль, мощный замок, окруженный стенами. Он перестал быть крепостью с тех пор, как Филипп Красивый искоренил орден тамплиеров. И тут, благодаря движению толпы, они чуть ли не нос к носу столкнулись с Берзениусом. На том был красно-синий капюшон. Жан приблизился к нему и хлопнул по спине.
— Отличная у тебя шапочка, Берзен!
— Это символ свободы!
— А по-моему, ты ошибся: дурацкий колпак подошел бы тебе больше!
Ужасная гримаса исказила лицо Берзениуса, который не сразу нашелся, что ответить. Наконец он бросил:
— Ты мне за это заплатишь!
И удалился.
Франсуа заметил брату:
— От ненависти тайной он перешел к ненависти явной.
Жан пожал плечами:
— Подумаешь! Надо же было помочь ему разобраться в себе.
***
Монфокон располагался на холме Шомон, примерно на половине его высоты. О том, что виселица близко, сначала предупреждали птицы: черной тучей кружились они над какой-то точкой, еще невидимой глазу, потом до ушей доносилось оглушительное карканье, и, наконец, появлялась она сама… Франсуа добрался туда около полудня. Многочисленность толпы мешала подойти поближе, но Монфокон был хорошо виден и издалека.
Шестнадцать толстых колонн одиннадцатиметровой высоты были расположены квадратом и поддерживали поперечины. Франсуа попытался сосчитать повешенных: их оказалось не меньше шестидесяти. На некоторых еще оставались рубахи, прочие болтались голыми. Легкий ветерок раскачивал тела, вокруг летали вороны; иные усаживались мертвецам на плечи. Один из казненных был без головы — его повесили, обвязав веревкой под мышками.
В первых рядах толпы раздалось заупокойное пение. К одному из поперечных брусьев приставили лестницу, и какой-то человек ловко туда забрался. Перрена Марка узнали по отрубленной правой руке. Человек на лестнице точным ударом перерезал веревку, и одеревеневшее тело упало на землю.
Несколько часов спустя Франсуа, Жан и Туссен находились уже перед церковью Сен-Мерри, той самой, где беднягу схватили и где сейчас собирались устроить покаянную церемонию. Жан взял брата за руку.
— Идем отсюда! Они потом пойдут хоронить его на кладбище Невинно Убиенных Младенцев. Мы их обгоним: я хочу показать тебе кое-что очень важное.
— Что именно?
— Мою могилу.
Кладбище Невинно Убиенных Младенцев располагалось на Скобяной улице, но, поскольку оно было со всех сторон окружено домами, увидеть его снаружи не представлялось возможным. Проникнув туда через какую-то тесную подворотню, Франсуа был потрясен. Ни за что бы он не подумал, что кладбище находится всего в двух шагах от «Старой науки». Хотя оно и располагалось буквально напротив, это был совершенно другой мир — мир смерти, прилепившийся к миру живых.
Само по себе такое же большое, как все остальные парижские кладбища, вместе взятые, кладбище Невинно Убиенных Младенцев представляло собой четырехугольник примерно пятьдесят метров на сто. Его окружала крытая галерея со стрельчатыми аркадами, образуя просторное место для прогулок. У галереи имелся и второй этаж, что-то вроде чердачного помещения, именуемого оссуарием. Он зиял сплошными окнами примерно в метр высотой, разделенными лишь узенькими перегородками. Этот склеп венчался кровлей с крутым скатом, покрытой плоской черепицей, которая местами уже обвалилась. Оссуарий не содержал ничего, кроме костей. В оконных проемах громоздились аккуратно уложенные пирамиды из черепов, повернутых лицами наружу; там, где осыпалась черепица, можно было различить нагромождение и других костей — бедренных, ребер, позвонков…
Франсуа почувствовал, как, несмотря на свежесть январского дня, уже клонящегося к закату, его бросает в пот. Вот где настоящий кошмар! Куда бы он ни повернулся, отовсюду на него глядели мертвецы со своими пустыми глазницами и ужасным оскалом. Не имея сил оторвать взгляд от этой жути, Франсуа медленно отступал к середине кладбища. По счастью, он вовремя остановился, предупрежденный зловонием, иначе свалился бы в общую могилу.
Середина четырехугольника, то есть кладбища как такового, представляла собой, в сущности, просторный пустырь, где, кроме башенки под остроконечной крышей да железного креста на постаменте, не было ничего. Вся земля заросла травой, кроме одного свежевскопанного участка и, разумеется, общей могилы. Жан приблизился к своему брату. Он вел себя совершенно непринужденно и давал объяснения так, словно чувствовал себя тут хозяином:
— Как только общая могила заполняется, ее засыпают и выкапывают другую, немного поодаль. А те скелеты, которые находят при этом в земле, складывают наверху, в склепе.
Франсуа на шаг отступил назад. Вид этой ямы был ему невыносим. Слишком живо напоминал он ему о Черной Чуме. Франсуа с горячностью обратился к брату:
— Зачем ты привел меня сюда?
— Я же сказал: показать свою могилу.
— Мне не нравится, как ты шутишь.
— Это вовсе не шутка.
Жан указал на чернеющие дырами глазниц черепа в оссуарии. Вид у него действительно был серьезный, почти торжественный.
— Я хочу быть погребенным в общей могиле кладбища Невинно Убиенных Младенцев, дабы мои кости были впоследствии перенесены в этот склеп. Я хочу и дальше смотреть на живых вместе с моими усопшими собратьями. Поклянись, что, когда я умру, ты исполнишь мою волю!
— Почему ты должен умереть раньше меня? Ты ведь младший.
— Клянись!
Его глаза блестели. Сбитый с толку этой внезапной серьезностью, Франсуа поклялся. Жан тотчас вернул себе прежний беззаботный тон:
— А пока, в ожидании моих похорон, идем в галерею! Под впечатлением этих загробных видений Франсуа не заметил оживления, царившего на кладбище. А в галерее было довольно людно. Здесь находились прогуливающиеся горожане и бродячие торговцы, переходящие от одного зеваки к другому и выкликающие свой товар, так или иначе имевши? отношение к одежде: платье, белье, обувь.
Франсуа опустил глаза. Пол галереи включал в себя многочисленные могильные плиты. Он наклонился над одной из них. Она была старинная, имя усопшего исчезло, но еще различима была половина четверостишия:
Мужчина, женщина, младенец нежный, —
Смерть — общий удел неизбежный…
Две последние строки, от которых остался лишь след, были стерты временем.
Франсуа охватило внезапное волнение. Эта печальная покорность судьбе, этот тихий упрек человеческой участи показался ему более пронзительным, чем самые громкие крики отчаяния.
Жан, остановившийся чуть поодаль, окликнул брата:
— Иди, взгляни на эту! Она ничуть не хуже.
Плита была недавняя. Под именем покойного резчик поместил череп с двумя перекрещенными костями и коротким изречением: «Hodie mihi, eras tibi». Франсуа даже застыл — так ужаснуло его это напоминание, выраженное в четырех словах. Имя покойного ровным счетом ничего ему не говорило. Франсуа спросил себя, кем мог быть этот человек, пожелавший запугать живых своим безжалостным посмертным злорадством.
— А вот шелковые платки по сарацинской моде! Шелковые платки всех цветов радуги!
Хорошенькая торговка, выхватив из корзины сверкающие многоцветные лоскутья ткани, размахивала ими над головой. Она улыбалась Франсуа. Почему бы ему и не позволить прельстить себя? Это развеяло бы загробные видения. Но для начала он решил избавиться от своих денег и доверить их Туссену. Накануне у мадам Гильеметты Жилетта ничего у него не спросила, потому, без сомнения, что Жан уплатил вперед, но Франсуа претило впоследствии самому давать ей деньги. Он достал из-за пояса свой кошелек и протянул оруженосцу.
— Отныне ты будешь заниматься всеми моими расходами. Понял? Всеми!
— Отлично понял, господин мой.
— Тогда купи у нее платки. Мне красный. Себе выбери любой. А тебе, Жан, какой?
Жан ответил не сразу. Глядя в противоположную сторону, он воскликнул:
— Вон они!
Действительно, из-под арки напротив на кладбище входила похоронная процессия. Впереди четверо монахов с капюшонами, опущенными на лицо, несли на носилках тело казненного.
Не сводя с них глаз, Жан произнес:
— Фиолетовый…
Толпа медленно разливалась по кладбищу Невинно Убиенных Младенцев, которое заходящее солнце окрашивало в красные тона. Сразу же за носилками шел человек, облаченный в пышное ярко-красное одеяние с горностаевой накидкой. Франсуа спросил у брата:
— Кто это? Кардинал?
Жан улыбнулся.
— Нет. Этот будет повыше — сам ректор Парижского университета. По порядку воздаваемых почестей он следует сразу же за королем и дофином, хотя, заметь, он почти всегда из простых, не из дворян. Это чтобы ты понял, что мы из себя представляем.
Действительно, даже епископ Парижский шагал в процессии позади ректора, сопровождаемый каким-то рыцарем в сверкающих доспехах и человеком лет сорока в красно-синем капюшоне. Жан объявил:
— Карл Злой и Этьен Марсель…
Он не успел ничего добавить. В тот же миг грянуло Dies irae, песнопение заупокойной службы. Голоса звучали глубоко и яростно, почти выкрикивая слова:
Dies irae, dies ilia
Solvet saeclum in favilla…
Франсуа узнал студенческий хор. Да, этот день действительно был днем гнева и траура. Он чувствовал, что дальше так оставаться не может и что дело рано или поздно примет драматический оборот. На кладбище Невинно Убиенных Младенцев сейчас было черным-черно от народа.
Они ушли…
И отправились поужинать в «Старую науку». Застолье было веселым. Они много пили, каждый красуясь в новом шейном платке своего цвета. Когда все трое встали из-за стола, уже отзвонили повечерие. Жан потребовал у трактирщика счет и фонарь. Тот принес желаемое, объявил сумму в двадцать денье и попытался образумить гуляк:
— Не надо бы вам выходить после тушения огней. Подумайте о грабителях!
Жан бросил на стол двадцать денье.
— Те, что снаружи, тебе и в подметки не годятся!
На этих словах они ушли. Едва успев сделать по Скобяной улице несколько шагов, они услышали музыку: кто-то играл на гитаре, двигаясь им навстречу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Так оно и было. Усилия Алисон не пропали даром.
— В-третьих, causa officiens, причина действующая: рука. Заметь, что это не чисто механическая причина, ум и душа здесь тоже участвуют. Если бы Алисон не была такой смуглой красавицей, если бы она была старухой, уродиной или прокаженной, те же самые движения не оказали бы аналогичного действия. В-четвертых, и в-последних, causa finalis, причина, проистекающая от одной лишь души. Причина, по которой я оказался на улице Глатиньи, в заведении мадам Гильеметты; то, ради чего я пришел сюда, — искать удовольствия, а может быть, и счастья…
На несколько мгновений Франсуа закрыл глаза. Зрелище стало ему неприятным. Он закончил фразу своего брата:
— Или забвения…
Жан поспешно вскочил.
— Ты на меня тоску нагоняешь своими суждениями, под стать честной женщине. Пошли, Алисон, ляжем!
Франсуа посмотрел им вслед. Потом хотел вновь налить себе, но Жилетта мягко остановила его.
— Идем, Франсуа.
И они тоже ушли, оставив Туссена с Томассой резвиться на подушках.
***
Комната, в которую Жилетта привела Франсуа, напоминала помещение на нижнем этаже. Та же роскошь — сарацинские ковры и меха на полу, дорогие ткани на стенах. Горели многочисленные свечи в подсвечниках; Франсуа не считал их, но у него осталось впечатление яркого света.
Они разделись. Нагая Жилетта неподвижно стояла посреди комнаты. Тело у нее было прекрасное, и Франсуа внезапно охватило желание — такое сильное, что он не двигался, желая продлить этот миг. Он тоже стоял нагой, в одном шаге от нее.
Франсуа подумал о женщинах, с которыми прежде занимался любовью. Ни с одной из них он не испытывал подобного возбуждения. Он обнял Жилетту и увлек ее, но не на постель, а на пол.
Он закрыл глаза, лаская мягкую, надушенную кожу Жилетты. Она прильнула к нему. Входя в нее, он одновременно ощущал прикосновение меха к спине и ее тела к груди. Франсуа возблагодарил небо за то, что ему довелось быть слепым и познать, что такое прикосновение. О, как прав Мортимер! Как это пьянит — сильнее, чем самое сладостное вино…
Они вместе катались по полу. Франсуа по-прежнему держал глаза закрытыми. Лаская Жилетту, он чувствовал, как напрягается и трепещет ее тело. Казалось, он притрагивается к музыкальному инструменту, и сам звучит в унисон.
Несмотря на все свои предыдущие приключения, по-настоящему Франсуа открывал женщину только сейчас. А то, что между ними не было любви, делало их единение еще более прекрасным. Их тела слились сразу, избегнув ненужных слов. Это было нечто большее, чем просто соитие, это была дань благодарности самому Создателю; они пели ему славу, они воздавали ему хвалу изо всех своих сил — за то, что он сотворил их мужчиной и женщиной… Оргазм настиг их одновременно. Франсуа закричал, чего с ним раньше не случалось. Он только что изведал нечто новое и знал теперь, что отныне не сможет без этого обойтись.
***
Они уже собрались начать все сызнова, как услышали из соседней комнаты призывы на помощь: это был голос Алисон. Затем последовали душераздирающие вопли, а после — тишина. Франсуа бросился вон. Дверь в соседнюю комнату оказалась закрыта; он вышиб ее ударом плеча.
Жан и Алисон, оба голые, были на постели. Жан сжимал горло девушки, которая лишь слабо стонала. Франсуа схватил брата за руки и разжал их. Жан отбивался, как бесноватый, но Франсуа держал его крепкой хваткой.
— Что с тобой такое? С ума сошел?
Жан завопил:
— Моя золотая булла! Она украла ее, пока я спал!
— Задушив ее, ты не облегчишь себе поиски.
Франсуа приблизился к Алисон. Та дрожала всем телом и с трудом дышала, хватаясь руками за шею, всю в красных пятнах. Он спросил ее без околичностей:
— Куда ты ее дела?
Алисон бросила на него испуганный взгляд:
— Она в пасти у лисы. Это так, ради шутки… Я же не знала…
Франсуа подумал было, что Алисон смеется над ним, но потом действительно увидел на полу лисью шкуру с оскаленной пастью. Жан успел сообразить раньше, чем Франсуа пошевелился, и, прыгнув, вновь завладел своим сокровищем.
— Благодарю. Оставь нас.
Франсуа не стал настаивать. Он торопился вернуться в свою комнату и предаться любви с Жилеттой.
Разбудили его поутру быстрые, равномерные удары — набат. Все колокола Парижа звонили одновременно, заглушаемые находящимся где-то совсем неподалеку большим колоколом собора Богоматери. Франсуа понял: это мятеж.
Несмотря на протесты Жилетты, желавшей удержать его, он поспешно оделся и, выйдя из комнаты, нашел Жана и Туссена уже готовыми. Жан сказал просто:
— Идем! Такое нельзя пропустить.
Снаружи по направлению к правому берегу валила толпа. Они присоединились к ней. Отовсюду слышался один и тот же крик:
— К Монфокону!
В этой давке Франсуа потерял на миг Жана и Туссена. Он обратился к торговцу павлиньими перьями, шагавшему рядом с корзиной, наполненной многоцветным товаром.
— А что такое Монфокон?
Столь откровенное невежество вызвало у того сочувственную улыбку.
— Монфокон — это парижская виселица. Мы туда идем снять тело несправедливо казненного Перрена Марка, дабы предать его земле по христианскому обычаю.
На каждом перекрестке толпа увеличивалась. Франсуа заметил на многих горожанах красно-синие капюшоны и спросил об этом у своего брата.
— Это цвета Парижа. Они служат опознавательным знаком для приверженцев Этьена Марселя.
Они вышли за городскую стену через ворота Тампля. Эта стена уже довольно давно служила прибежищем для бездомных. К толпе примкнула целая когорта всякого рода босяков: одни хромали, другие ковыляли на костылях… Франсуа был озадачен. Он не знал, что и думать обо всем этом. Хорошо ли он поступает, присоединившись к подобным людям? Что сделал бы на его месте Ангерран? Доброе ли это дело? Франсуа спросил мнение Туссена.
— Здесь народ, господин мой. А раз здесь народ, значит, и дело доброе.
Он спросил Жана. Тот глубоко вдохнул в себя воздух погожего зимнего дня.
— Делай, как я: дыши и смотри. Меньше всего меня заботит тот бедолага, которого мы идем снимать с виселицы. С таким же успехом я мог бы смотреть, как его вешают. Самое главное — быть здесь, среди них. Ты чувствуешь воодушевление, которое оживляет всех этих людей, да и тебя тоже? Это — Париж! Париж — нечто большее, чем просто сумма его обитателей, это существо, которое живет само по себе. Прочие города — лишь дома и улицы. А у Парижа есть душа!
Франсуа тоже наполнил свои легкие. Что правда, то правда: с тех пор, как он оказался в Париже, он уже не чувствовал себя таким, как прежде. Франсуа решил позволить себе идти и больше не изводить себя вопросами. Он поразмыслит об увиденном позже.
Они миновали Тампль, мощный замок, окруженный стенами. Он перестал быть крепостью с тех пор, как Филипп Красивый искоренил орден тамплиеров. И тут, благодаря движению толпы, они чуть ли не нос к носу столкнулись с Берзениусом. На том был красно-синий капюшон. Жан приблизился к нему и хлопнул по спине.
— Отличная у тебя шапочка, Берзен!
— Это символ свободы!
— А по-моему, ты ошибся: дурацкий колпак подошел бы тебе больше!
Ужасная гримаса исказила лицо Берзениуса, который не сразу нашелся, что ответить. Наконец он бросил:
— Ты мне за это заплатишь!
И удалился.
Франсуа заметил брату:
— От ненависти тайной он перешел к ненависти явной.
Жан пожал плечами:
— Подумаешь! Надо же было помочь ему разобраться в себе.
***
Монфокон располагался на холме Шомон, примерно на половине его высоты. О том, что виселица близко, сначала предупреждали птицы: черной тучей кружились они над какой-то точкой, еще невидимой глазу, потом до ушей доносилось оглушительное карканье, и, наконец, появлялась она сама… Франсуа добрался туда около полудня. Многочисленность толпы мешала подойти поближе, но Монфокон был хорошо виден и издалека.
Шестнадцать толстых колонн одиннадцатиметровой высоты были расположены квадратом и поддерживали поперечины. Франсуа попытался сосчитать повешенных: их оказалось не меньше шестидесяти. На некоторых еще оставались рубахи, прочие болтались голыми. Легкий ветерок раскачивал тела, вокруг летали вороны; иные усаживались мертвецам на плечи. Один из казненных был без головы — его повесили, обвязав веревкой под мышками.
В первых рядах толпы раздалось заупокойное пение. К одному из поперечных брусьев приставили лестницу, и какой-то человек ловко туда забрался. Перрена Марка узнали по отрубленной правой руке. Человек на лестнице точным ударом перерезал веревку, и одеревеневшее тело упало на землю.
Несколько часов спустя Франсуа, Жан и Туссен находились уже перед церковью Сен-Мерри, той самой, где беднягу схватили и где сейчас собирались устроить покаянную церемонию. Жан взял брата за руку.
— Идем отсюда! Они потом пойдут хоронить его на кладбище Невинно Убиенных Младенцев. Мы их обгоним: я хочу показать тебе кое-что очень важное.
— Что именно?
— Мою могилу.
Кладбище Невинно Убиенных Младенцев располагалось на Скобяной улице, но, поскольку оно было со всех сторон окружено домами, увидеть его снаружи не представлялось возможным. Проникнув туда через какую-то тесную подворотню, Франсуа был потрясен. Ни за что бы он не подумал, что кладбище находится всего в двух шагах от «Старой науки». Хотя оно и располагалось буквально напротив, это был совершенно другой мир — мир смерти, прилепившийся к миру живых.
Само по себе такое же большое, как все остальные парижские кладбища, вместе взятые, кладбище Невинно Убиенных Младенцев представляло собой четырехугольник примерно пятьдесят метров на сто. Его окружала крытая галерея со стрельчатыми аркадами, образуя просторное место для прогулок. У галереи имелся и второй этаж, что-то вроде чердачного помещения, именуемого оссуарием. Он зиял сплошными окнами примерно в метр высотой, разделенными лишь узенькими перегородками. Этот склеп венчался кровлей с крутым скатом, покрытой плоской черепицей, которая местами уже обвалилась. Оссуарий не содержал ничего, кроме костей. В оконных проемах громоздились аккуратно уложенные пирамиды из черепов, повернутых лицами наружу; там, где осыпалась черепица, можно было различить нагромождение и других костей — бедренных, ребер, позвонков…
Франсуа почувствовал, как, несмотря на свежесть январского дня, уже клонящегося к закату, его бросает в пот. Вот где настоящий кошмар! Куда бы он ни повернулся, отовсюду на него глядели мертвецы со своими пустыми глазницами и ужасным оскалом. Не имея сил оторвать взгляд от этой жути, Франсуа медленно отступал к середине кладбища. По счастью, он вовремя остановился, предупрежденный зловонием, иначе свалился бы в общую могилу.
Середина четырехугольника, то есть кладбища как такового, представляла собой, в сущности, просторный пустырь, где, кроме башенки под остроконечной крышей да железного креста на постаменте, не было ничего. Вся земля заросла травой, кроме одного свежевскопанного участка и, разумеется, общей могилы. Жан приблизился к своему брату. Он вел себя совершенно непринужденно и давал объяснения так, словно чувствовал себя тут хозяином:
— Как только общая могила заполняется, ее засыпают и выкапывают другую, немного поодаль. А те скелеты, которые находят при этом в земле, складывают наверху, в склепе.
Франсуа на шаг отступил назад. Вид этой ямы был ему невыносим. Слишком живо напоминал он ему о Черной Чуме. Франсуа с горячностью обратился к брату:
— Зачем ты привел меня сюда?
— Я же сказал: показать свою могилу.
— Мне не нравится, как ты шутишь.
— Это вовсе не шутка.
Жан указал на чернеющие дырами глазниц черепа в оссуарии. Вид у него действительно был серьезный, почти торжественный.
— Я хочу быть погребенным в общей могиле кладбища Невинно Убиенных Младенцев, дабы мои кости были впоследствии перенесены в этот склеп. Я хочу и дальше смотреть на живых вместе с моими усопшими собратьями. Поклянись, что, когда я умру, ты исполнишь мою волю!
— Почему ты должен умереть раньше меня? Ты ведь младший.
— Клянись!
Его глаза блестели. Сбитый с толку этой внезапной серьезностью, Франсуа поклялся. Жан тотчас вернул себе прежний беззаботный тон:
— А пока, в ожидании моих похорон, идем в галерею! Под впечатлением этих загробных видений Франсуа не заметил оживления, царившего на кладбище. А в галерее было довольно людно. Здесь находились прогуливающиеся горожане и бродячие торговцы, переходящие от одного зеваки к другому и выкликающие свой товар, так или иначе имевши? отношение к одежде: платье, белье, обувь.
Франсуа опустил глаза. Пол галереи включал в себя многочисленные могильные плиты. Он наклонился над одной из них. Она была старинная, имя усопшего исчезло, но еще различима была половина четверостишия:
Мужчина, женщина, младенец нежный, —
Смерть — общий удел неизбежный…
Две последние строки, от которых остался лишь след, были стерты временем.
Франсуа охватило внезапное волнение. Эта печальная покорность судьбе, этот тихий упрек человеческой участи показался ему более пронзительным, чем самые громкие крики отчаяния.
Жан, остановившийся чуть поодаль, окликнул брата:
— Иди, взгляни на эту! Она ничуть не хуже.
Плита была недавняя. Под именем покойного резчик поместил череп с двумя перекрещенными костями и коротким изречением: «Hodie mihi, eras tibi». Франсуа даже застыл — так ужаснуло его это напоминание, выраженное в четырех словах. Имя покойного ровным счетом ничего ему не говорило. Франсуа спросил себя, кем мог быть этот человек, пожелавший запугать живых своим безжалостным посмертным злорадством.
— А вот шелковые платки по сарацинской моде! Шелковые платки всех цветов радуги!
Хорошенькая торговка, выхватив из корзины сверкающие многоцветные лоскутья ткани, размахивала ими над головой. Она улыбалась Франсуа. Почему бы ему и не позволить прельстить себя? Это развеяло бы загробные видения. Но для начала он решил избавиться от своих денег и доверить их Туссену. Накануне у мадам Гильеметты Жилетта ничего у него не спросила, потому, без сомнения, что Жан уплатил вперед, но Франсуа претило впоследствии самому давать ей деньги. Он достал из-за пояса свой кошелек и протянул оруженосцу.
— Отныне ты будешь заниматься всеми моими расходами. Понял? Всеми!
— Отлично понял, господин мой.
— Тогда купи у нее платки. Мне красный. Себе выбери любой. А тебе, Жан, какой?
Жан ответил не сразу. Глядя в противоположную сторону, он воскликнул:
— Вон они!
Действительно, из-под арки напротив на кладбище входила похоронная процессия. Впереди четверо монахов с капюшонами, опущенными на лицо, несли на носилках тело казненного.
Не сводя с них глаз, Жан произнес:
— Фиолетовый…
Толпа медленно разливалась по кладбищу Невинно Убиенных Младенцев, которое заходящее солнце окрашивало в красные тона. Сразу же за носилками шел человек, облаченный в пышное ярко-красное одеяние с горностаевой накидкой. Франсуа спросил у брата:
— Кто это? Кардинал?
Жан улыбнулся.
— Нет. Этот будет повыше — сам ректор Парижского университета. По порядку воздаваемых почестей он следует сразу же за королем и дофином, хотя, заметь, он почти всегда из простых, не из дворян. Это чтобы ты понял, что мы из себя представляем.
Действительно, даже епископ Парижский шагал в процессии позади ректора, сопровождаемый каким-то рыцарем в сверкающих доспехах и человеком лет сорока в красно-синем капюшоне. Жан объявил:
— Карл Злой и Этьен Марсель…
Он не успел ничего добавить. В тот же миг грянуло Dies irae, песнопение заупокойной службы. Голоса звучали глубоко и яростно, почти выкрикивая слова:
Dies irae, dies ilia
Solvet saeclum in favilla…
Франсуа узнал студенческий хор. Да, этот день действительно был днем гнева и траура. Он чувствовал, что дальше так оставаться не может и что дело рано или поздно примет драматический оборот. На кладбище Невинно Убиенных Младенцев сейчас было черным-черно от народа.
Они ушли…
И отправились поужинать в «Старую науку». Застолье было веселым. Они много пили, каждый красуясь в новом шейном платке своего цвета. Когда все трое встали из-за стола, уже отзвонили повечерие. Жан потребовал у трактирщика счет и фонарь. Тот принес желаемое, объявил сумму в двадцать денье и попытался образумить гуляк:
— Не надо бы вам выходить после тушения огней. Подумайте о грабителях!
Жан бросил на стол двадцать денье.
— Те, что снаружи, тебе и в подметки не годятся!
На этих словах они ушли. Едва успев сделать по Скобяной улице несколько шагов, они услышали музыку: кто-то играл на гитаре, двигаясь им навстречу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72