Ангусу вспомнилась встреча с вождями клана, ел пришедшими после избрания его на должность засвидетельствовать ему свое почтение. Некоторые, правда, явились гладко выбритыми, в роскошных бархатных кафтанах, но большинство — все с теми же суровыми бородатыми лицами, каких Ангус насмотрелся еще десять лет назад, и он почувствовал, как мало с тех пор изменилось. Если шотландцы-горожане и успели за эти годы в большей или меньшей степени приобщиться к прогрессивным переменам, пришедшим с английским владычеством, то горцы остались такими же патриархальными феодалами, что и шестьсот лет назад. Горожане успели усвоить светские манеры и не считали больше, как их отцы, что если ты родился на ферме, то на ферме должен и умереть. Горец же по-прежнему не имел права жениться, не испросив разрешения вождя, не мог даже продать мешок зерна без того, чтобы не поделиться девятью десятыми выручки с лендлордом.
Ангус не спрашивал ни у кого разрешения, когда женился. Он мог бы аннулировать договор, заключенный в свое время его отцом и Ферчаром Фаркарсоном, одним росчерком пера. Тем не менее он пригласил старика в Моу-Холл и дал ему высказать свои условия, в глубине души зная, что все равно все будет так, как захочет он, Ангус.
Но Ангус увидел Энни Фаркарсон раньше, чем стены родного дома. Девушка скакала по равнине, не замечая его, рыжие волосы пожаром метались за ее спиной… Сначала Ангус решил, что она объезжает дикого, непокорного коня — таким огромным показался ему черный скакун, такую бешеную дробь отбивали его копыта… Но, заметив двух молодых людей, преследовавших девушку, как потом оказалось, это были ее кузены, увидев, как она, оборачиваясь, весело грозит им пальцем, Ангус понял, что она просто в шутку убегает от них.
Раскрасневшееся от бешеной скачки, сияющее от задора юное лицо, прекрасное и естественное, как природа родных гор, долго преследовало Ангуса во сне и наяву. Оно стояло перед ним, когда он обсуждал с Ферчаром условия брачного договора, и Ангус чувствовал, что обсуждает их лишь для проформы, что на самом деле готов пойти на все, лишь бы обнять наконец это прекрасное видение…
Даже сейчас, на пятом году супружества, сердце Ангуса замирало всякий раз, стоило ему увидеть лицо прекрасной дикарки… Услышав ее приближающиеся шаги, он по-прежнему готов был бросить все и поспешить ей навстречу. А от каждого воспоминания о ее горячих ласках в постели его бросало в жар, как в первый раз…
Допив последний глоток, Ангус снова бросил взгляд на часы. Десять минут седьмого… А встреча назначена на семь, хотя на самом деле ужин наверняка подадут не раньше десяти. До Каллоден-Хауса от Моу-Холла добираться час. Опоздать было бы дурным тоном. «Жду до половины седьмого, — думал он, — максимум до семи…
Конечно, он мог бы и вообще не ехать… желания лицезреть надутые лица Дункана Форбса и его прихвостней у него не больше, чем у Энни. Но, раз уж он имел глупость ввязаться во все это, выхода нет.
Ангус и сам не заметил, как закрыл глаза, но едва уловимое шуршание шелка заставило его открыть их и обернуться.
Одного взгляда на жену было достаточно, чтобы получить наконец ответ на вопрос, едет ли она на бал. Серебристая ткань наряда переливалась на фоне темного коридора, словно крылья стрекозы, юбка, настолько пышная, что едва проходила в дверь, контрастировала с осиной талией, квадратное декольте глубоко обнажало соблазнительные округлости, огненные волосы были изящно завиты.
Ангус, не в силах оторвать глаз от жены, попытался, не глядя, поставить бокал на стол — и результатом был прозвучавший, словно насмешка, звон хрусталя о каменные плиты пола. Когда Ангус, подобрав осколки, снова обернулся к Энни, та уже стояла посреди комнаты. Ангус опустил взгляд к ее ногам, глядя на выбивавшиеся из-под кринолина тонкие кружева нижней юбки.
— Извини, — голос Энни напомнил ему звон разлетевшегося вдребезги бокала, — что я немного задержалась, Дрена долго возилась с моими волосами…
— Результат стоит того, — улыбнулся он. — Ты выглядишь потрясающе!
От комплиментов Ангуса Энни всегда рдела, словно пятнадцатилетняя девушка. Она смущенно отвела глаза, и взгляд ее упал на стоявшую на столике бутылку.
— Мы очень спешим? — осторожно спросила eg она. — Я могу позволить себе бокальчик?
— Отчего же, можешь. — В этот момент, словно по волшебству, за спиной Энни появился Харди с бокалом в руке — очевидно, услышав звон разбитого бокала, он поспешил заменить его. — Харди, будь любезен, еще один.
Старый слуга не замедлил с исполнением приказа, и Энни, отсалютовав Харди своим бокалом, поднесла его к губам. Глаза ее не выдавали волнения, но рука заметно дрожала. Все утро и первую половину дня Энни провела в размышлениях, склоняясь к тому, чтобы не ехать, отговорившись нездоровьем. Она действительно чувствовала себя неважно — правда, не физически, а морально. Пару раз она посылала за Харди, чтобы тот передал Ангусу, что она не едет, и оба раза, так и не решившись, отсылала беднягу ни с чем.
Энни почти не смыкала глаз вот уже целые сутки, и нервы ее были на пределе. Обычно для того, чтобы сыграть роль светской дамы в очередном «спектакле», устроенном муженьком, ей требовалась серьезная подготовка. Ангус обычно в таких случаях говорил ей: «Будь разумной, не позволяй себе ничего лишнего!» Для Энни же единственным разумным отношением к тем мерзавцам, к которым ей сегодня приходилось тащиться по прихоти Ангуса, было плюнуть в их тупые, надутые лица и назвать предателями.
«Поеду! — решила вдруг она. — Поеду назло ему… Что ж, если леди Макинтош может терпеть этих идиотов весь вечер, не плюя им в лицо, то и у Энни Фаркарсон Моу должно хватить терпения! Да и зачем сидеть весь вечер дома с постной физиономией и молча беситься от злости?»
Энни решительно осушила свой бокал одним глотком и, пожалуй, не отказалась бы от второго, если бы Харди, решив, что она больше не будет, не отобрал у нее пустой бокал. Энни не стала требовать бокал обратно. Ангус же к своему бокалу даже не притронулся.
— Ну как, — спросил он, — готова?
Энни молча кивнула и последовала за мужем в прихожую. Харди услужливо накинул на ее плечи шерстяной, подбитый мехом плащ со специальным капюшоном огромных размеров, чтобы не помять даже самую высокую прическу. Пока горничная Энни возилась с муфтой и перчатками, Ангус облачился в длинную клетчатую накидку цветов клана.
Карета уже давно поджидала их во дворе. Лакей, спрыгнув с облучка, широко распахнул дверь. Небо, начинавшее темнеть, было безоблачным. Энни с наслаждением вдыхала морозный, приправленный приятным дровяным дымком воздух. Пройдя, чтобы не пачкать обувь, по расстеленному слугами ковру, супруги сели в карету, и Ангус заботливо натянул на ноги жены овчину. Энни была благодарна мужу за заботу, но почти всю дорогу молча смотрела в окно, избегая встретиться с ним глазами.
Дворец, возвышавшийся посреди живописного парка, северным боком был повернут на большое озеро, южным — на высокий горный кряж. Трехэтажное здание, казалось, каждым своим дюймом кричало о безмерной, праздной роскоши. Одних спален насчитывалось восемнадцать, и в каждой — по огромному мраморному камину. Когда-то имение Каллоден-Хаус принадлежало, кстати, предкам Ангуса, но еще в начале прошлого века было продано одним из них, запутавшимся в долгах.
Казалось, во всем огромном доме не осталось ни одной незажженной свечи, во всяком случае, он так сиял огнями, что, когда карета подъезжала к нему, зимние сумерки показались Энни летним полднем.
Вопреки надеждам Энни мерное покачивание кареты, приятные виды из окна не развеяли ее мрачного настроения. Всю дорогу она нервно теребила перчатки, пару раз кинула взгляд на мужа, но в карете было слишком темно, чтобы разглядеть как следует, какое у него выражение лица — виден был лишь профиль с напрягшейся челюстью. Очевидно, Ангус был погружен в размышления о том, как ему вести себя, чтобы избежать трений между женой и матерью, с одной стороны, и всеми остальными людьми, находящимися по разные стороны баррикад, но вынужденными делать вид, что это не имеет значения, — с другой.
Ангус прекрасно осознавал, что играет с огнем, везя свою вспыльчивую, не признающую условностей половину в это змеиное гнездо. Энни сама недоумевала, что заставило мужа сделать это именно сейчас, когда все вокруг только и говорят, что об отступлении принца. Пытаясь склонить Энни к поездке, Ангус уверял, что ее отсутствие обидит виновницу торжества. Что на самом деле подумает выжившая из ума старуха, трудно было предсказать, но все остальные наверняка воспримут появление Энни как открытый вызов.
Но как бы то ни было, карета уже замедляла ход, подъезжая к крыльцу. Когда Ангус помогал Энни выйти, она заметила, что он держал ее за руку чуть дольше, чем требовалось.
— В чем дело? — нахмурилась она. — Что-то не так?
Капюшон Энни сбился, обнажив рыжий пожар кудрей, щеки раскраснелись от мороза.
— Да н-нет, — неловко пробормотал он, — все в порядке… Просто хочу сказать, как ты сегодня хороша…
У Энни перехватило дыхание, и она в ответ взглянула на мужа. Он сам был чертовски хорош в своем наряде. Весь облик Ангуса говорил о благородстве — не том, что дается чинами и титулами, а врожденном, естественном. Взгляд серых глаз, опушенных длинными ресницами, свидетельствовал о природном уме, усиленном блестящим образованием, тонкий прямой нос — об утонченном аристократизме, губы — о чувственности, сдерживаемой, однако, недюжинной силой воли. Энни вспомнилось, как ночью эти губы ласкали ее тело. Сегодня этим же устам предстоит изрекать дежурные, лживые фразы в угоду врагам их страдающей родины…
— Пошли, — нетерпеливо проговорила она, желая лишь одного — чтобы этот вечер побыстрее закончился.
Жилые комнаты, гостиные, семейный обеденный зал располагались на первом этаже. На втором — огромный бальный зал с восемнадцатифутовым потолком, поддерживаемым могучими дубовыми колоннами. Сейчас этот зал был уставлен столами для банкета, который наверняка продлится никак не менее трех часов. Потом столы уберут, закружатся пары, музыканты будут трудиться до утра…
На третьем этаже помещались те самые восемнадцать спален, часть из которых сегодня была приготовлена для особо важных гостей и для тех, кто прибыл издалека. Энни, может, и не прочь была остаться на ночь, но по первой же реакции на ее появление поняла, что вряд ли хозяева ей это предложат.
Дункан Форбс и его жена Мэри стояли на роскошной, залитой светом от многочисленных канделябров парадной лестнице, приветствуя гостей. Справа от Форбса застыл его единственный сын Джон с молодой (со дня их свадьбы не прошло еще и года) женой — существом с рябым невыразительным лицом. Если бы Дункан не был хозяином дома, никто в этой толпе не обратил бы внимания ни на него, ни на его отпрыска — такой безликой и невзрачной внешностью наделил Бог обоих. Огромные пышные парики, надетые ими, очевидно, для того, чтобы компенсировать этот недостаток, лишь, напротив, нелепо подчеркивали их малый рост и субтильность. Сын унаследовал от отца его длинный острый нос, мутноватые глаза, неопределенно очерченный рот, безвольный подбородок — лицо парня только выиграло бы, если бы последний скрывала борода.
Чуть поодаль стоял родственник Дункана, преподобный Роберт Форбс, со своим племянником Дугласом. Обделив привлекательностью всех остальных мужчин рода Форбсов, природа, словно желая исправить эту промашку, наделила Дугласа вполне симпатичной внешностью. Если верить сплетням, Дуглас был отъявленным ловеласом, пойдя в этом в покойного деда, знаменитого Джона Форбса по прозвищу Бочонок, который ввел бытовавший и доселе обычай выкатывать во время пира большой бочонок виски и щедро потчевать им гостей, разливая в кружки.
Именно вдова Бочонка Джона праздновала сегодня свой восьмидесятый день рождения. Леди Регина Форбс — крошечное морщинистое существо в нелепом огромном парике — восседала на подобии трона в окружении родственников. В одной руке этой карлицы был огромный, почти неподъемный для нее слуховой рожок, другая висела безжизненной плетью под тяжестью едва ли не дюжины браслетов.
Пока дворецкий, представляя Ангуса, перечислял его титулы, взгляд Энни скользил по залу. Как и следовало ожидать, среди мужчин на этом сборище преобладали красные мундиры английской королевской армии, наряды же дам, напротив, являли собой пышное многообразие красок. Помимо красного мундира, костюм некоторых представителей мужской половины гостей дополнял килт цвета его клана — это были офицеры шотландской дивизии. Энни узнала многих представителей кланов Маклаудов, Кэмпбеллов, Маккензи, главу клана Манро — мрачного типа, потерявшего в прошлой войне глаз и гордившегося этим увечьем, словно орденом. Когда Ангус и Энни, пройдя по лестнице на второй этаж, входили в бальный зал, веселый гул голосов тотчас же перешел в напоминавший жужжание пчел полузаметный шепот, и все взгляды устремились на них.
«Если бы Ангус был без меня, — подумала Энни, — приветствие наверняка было бы гораздо оживленнее — бравые возгласы, рукоплескания… Еще бы, для всех этих трусов не секрет, что, умей я убивать взглядом, лежать им сейчас всем замертво!»
Прочитав, должно быть, в этот момент ее мысли, Ангус слегка подтолкнул Энни вперед, представляя жену преподобному Роберту Форбсу — напыщенному ничтожеству, строившему свои проповеди из одних общих фраз. И на этот раз бесстрастный служитель Божий отделался лишь замечаниями о погоде и выражением сожаления о том, что отдаленность его прихода от Инвернесса лишает его удовольствия часто посещать этот славный город. Жена пастора, которой, очевидно, не хватало ума даже для соблюдения светских приличий, напротив, пустилась на все лады нахваливать платье Энни. Вскоре, однако, запас комплиментов этой недалекой кумушки, по-видимому, истощился, и снова воцарилась тишина.
Форбс приветствовал Ангуса с вполне искренним, как показалось Энни, радушием, а отпрыск его поднял бокал в честь высокого гостя. Но, стоило Ангусу склониться над виновницей торжества, чтобы прокричать поздравления в ее рожок, что, разумеется, не позволяло ему в эту минуту видеть лица Форбса и его сына, как они тотчас же приняли кислое выражение, увидев Энни. Супруга Дункана и жена его чада бесцеремонно разглядывали Энни в свои лорнеты с головы до ног, словно говоря: «Сколько ты ни рядись в шелка, милочка, от тебя все равно за версту разит конюшней». — Неужто этот старый черт, твой дед, еще жив? — раздался вдруг скрипучий старческий голос.
Энни даже вздрогнула, почувствовав костлявую руку леди Форбс на своем запястье. Она обернулась. Глаза старушенции возбужденно горели. Энни вдруг вспомнилось, что когда-то, в незапамятные времена, если верить сплетням, Ферчара и леди Форбс связывала скандальная интрижка…
— Слава Богу, — проговорила она, — жив и здоров.
— Что? — проскрипела старая кикимора.
Не наклоняясь к рожку, а лишь повысив голос, Энни повторила:
— Да, леди Форбс, мой дедушка жив и здоров. Думаю, он будет рад узнать, что вы о нем помните.
— Надеюсь, — продолжала старуха, — он вывел наконец своих вшей? Ферчар всегда носил длинные волосы, и вшей у него было хоть отбавляй. Но для меня это был не повод, чтобы брезговать им, — кто еще мог так лихо управляться со мной в постели, как он? Этой бестии хватало на всю ночь, да еще и на утро оставалось… Что? — обратилась леди Форбс к шептавшему ей что-то на ухо сыну. — Говори громче, здесь такой шум…
Во избежание очередного конфуза Дункан сделал знак четырем стоявшим неподалеку слугам, и те, подхватив кресло с виновницей торжества, унесли ее в соседнюю комнату. Жена и невестка Форбса последовали за ними.
— Прошу извинить мою мать, — с побуревшим лицом проговорил Дункан, — в ее возрасте она не всегда отдает себе отчет, что говорит и кому. Похоже, с годами она совсем утратила стыд и совесть…
— Стыд и совесть? — рассмеялся Ангус. — Я бы сам, пожалуй, не прочь с годами избавиться от таких недостатков, как стыд и совесть! Прошу извинить меня, Дункан, с вашего позволения, я хотел бы налить жене еще бокал вина. — Взяв Энни под руку, он увел ее в сторону.
Дункан окинул присутствующих взглядом, давая им понять, что праздник продолжается. Всеобщее оживление возобновилось с новой силой, но там, где случалось проходить Ангусу и Энни, разговоры стихали.
— Ну как, — усмехнулась она, — пока я веду себя прилично?
— Пока прилично.
— Макинтош! — Громовой голос принадлежал Джону Кэмпбеллу, графу Лудунскому, и был под стать своему обладателю, мужчине огромного роста и необъятной ширины, — даже самый искусный портной счел бы сшить кафтан на такого нелегкой задачей. Щеки графа были покрыты багровой сетью жилок, нос картошкой, слишком крупный даже для такого гиганта, был вдобавок к тому же каким-то пористым, словно губка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33